Текст книги "Годы в Белом доме. Том 2"

На следующее утро, 20 мая, Никсон объявил о прорыве на переговорах по договору об ОСВ. Положение было очень опасным. Мы едва избежали краха внешней политики последних 25 лет накануне вступления в завершающую фазу переговоров об ограничении стратегических вооружений.

Дебаты вызвали побочный результат. Они придали импульс переговорам о взаимном сокращении вооруженных сил. Наша стратегия первоначально была слишком скромной, чтобы частично увязать эти переговоры с другими вопросами, однако больше всего в силу того, что мы действительно не задумывались над тем, что было бы желательно. Любой план, который мы рассматривали, увеличивал дисбаланс вооруженных сил в Центральной Европе. Варшавский договор имел намного больше войск, чем имели мы вдоль центрального фронта. Его изначальное преимущество выросло бы быстрыми темпами, если бы началась мобилизация, особенно в силу близости советских дивизий в европейской части России. При таких обстоятельствах согласованные взаимные сокращения, если обе стороны сократят равный процент, осложнили бы проблему НАТО, они бы ослабили и так уже ослабленный фронт НАТО, не уменьшая советских возможностей для переформирования. Одно из наших исследований показало, что если 10-процентное сокращение на взаимной основе не будет иметь какого-то существенного значения, то 30-процентное сокращение в значительной степени улучшит позицию Варшавского договора. Со всей неизбежностью это вело к мысли о том, что единственным безопасным соглашением были бы «асимметричные» сокращения, другими словами, Варшавский договор сокращал бы свои войска в большем количестве, чем НАТО. Эта концепция вначале столкнулась с трудным прохождением в бюрократическом аппарате, верном предположению о том, что нам необходимо выдвигать предложения, которые можно «обсуждать на переговорах». Все сомневались, что такой «неравный» подход будет принят Советами. Дебаты по поводу поправки Мэнсфилда привели к тому, что нам придется пересматривать наше мышление в ходе переговоров, а не до их начала, как мы бы предпочли.

Движение в сторону переговоров получило сильный толчок на встрече министров иностранных дел стран – членов НАТО в Лиссабоне, где был принят план Роджерса на основе его ранних исследований, который должен был выполнять генеральный секретарь НАТО Брозио. А Никсон был, как обычно, собственным наихудшим врагом после того, как он выиграл битву. Находясь в состоянии эйфории по поводу прорыва на переговорах по ОСВ и голосования в сенате, он использовал пресс-конференцию 1 июня, чтобы выиграть очко у своих либеральных мучителей. Он объявил, что после консультаций, которые уже велись, Соединенные Штаты будут готовы «пойти дальше», чтобы как можно скорее начать переговоры. Он, таким образом, сделал переговоры, к которым мы были совершенно не готовы, почти неизбежными, если бы Советы воспользовались этой возможностью. К счастью, они выискивали разменные монеты; это дало нам время, чтобы собраться с мыслями.

Примечательно, что после выдвижения вопроса о сокращении войск в Европе совершенно спонтанно во время дебатов по поводу поправки Мэнсфилда Советы так же быстро прекратили обсуждать эту тему. Вероятно, они пожалели об услуге, которую нам оказали, когда помогли нанести поражение по поправке Мэнсфилда. Вероятно, у них самих появились трудности в выработке единой позиции, которая возникла у нас. Вероятно, они опасались воздействия на свой контроль над Восточной Европой, если какой-то вывод советских войск будет иметь место. Вероятно, они хотели выждать, когда закончатся берлинские переговоры. Вероятно, что Брежнев просто совершил ошибку.

Какими бы ни были причины, но как только НАТО продемонстрировало интерес, Советы притормозили, увязав этот вопрос со своим любимым детищем – проектом проведения совещания по безопасности в Европе. И они отказывались принять Брозио для зондажных бесед на том основании, что не хотели принимать участия в межблоковых переговорах. Это очень устраивало Францию, поскольку Париж видел в миссии Брозио принижение дорогой его сердцу независимости. И Франция предпочитала совещание по безопасности в Европе взаимным сокращениям вооруженных сил как противовес односторонней дипломатии Брандта. Советы настаивали на том, чтобы первым было созвано совещание по безопасности в Европе. Мы при содействии всех наших союзников, кроме Франции, заняли позицию, заключавшуюся в том, чтобы оба эти вида переговоров шли одновременно. Мы преуспели в поддержании на плаву вопроса о взаимных сокращениях вооруженных сил для того, чтобы заблокировать американские односторонние выводы войск, на чем настаивал конгресс. В то же самое время мы добились успеха в продолжении переговоров без каких-либо неблагоприятных последствий.

Как оказалось, дебаты по поводу поправки Мэнсфилда стали началом американских внутренних дебатов по внешней политике, хотя никто из участников не понимал этого в то время. До того времени администрация занимала оборонительные позиции по всему периметру своей политики. Она вела отчаянные, кажущиеся безнадежными арьергардные бои для того, чтобы не допустить секвестирования нашего оборонного бюджета и односторонних сокращений наших войск. С объявлением 20 мая по поводу ОСВ мы захватили инициативу. За этим последовала моя секретная поездка в Пекин, объявление о московской встрече в верхах и почти непрерывная серия неожиданных шагов, которые завоевали популярность в «вопросах мира» и заставили наших противников защищаться. В последующие годы, – когда уже можно было так делать без каких-либо проблем, – те, кто больше всего издевался над нами, сменили свои взгляды в унисон с господствующими настроениями в обществе и стали критиковать нас за недостаточное внимание к нашим союзникам, а разрядка подверглась нападкам за то, что была «сильно переоценена». Как я уже объяснял раньше, мы рассматривали разрядку, основанную на строгом принципе взаимности, как работающую в нашем национальном интересе. Но каковы бы ни были чьи-то взгляды на разрядку в абстрактном плане, в ситуации 1971 и 1972 годов тщательно выверенные меры администрации в отношении Советского Союза были весьма необходимы для того, чтобы не допустить безудержную гонку к отказу от ответственности в Америке и среди союзников. Наша готовность обсуждать разрядку фактически заставила Брежнева выступить с инициативой относительно взаимного сокращения вооруженных сил, что спасло всю нашу структуру европейской обороны от жестокого покушения со стороны конгресса. Это был классический пример необходимости политики сохранения важных элементов национальной безопасности, если мы хотели избежать разрушения нашей национальной обороны и солидарности в рамках альянса во времена Вьетнама.

Экономический кризис: второй «никсоновский шок»

Поправка Мэнсфилда и суматоха вокруг переговоров с Советами временно затмили экономический конфликт, который постепенно накапливался за последний год. Он достиг критической стадии в 1971 году как результат трех обстоятельств: неизбежного вступления Великобритании в Общий рынок, назначение Джона Конналли министром финансов и растущего нажима на доллар.

К маю 1971 года последние преграды на пути вступления Великобритании были преодолены. Как я уже объяснил, Вилли Брандт поддержал вступление Великобритании в Общий рынок, по крайней мере, частично, чтобы сбалансировать свою восточную политику. Помпиду отказался от оговорок, сделанных де Голлем, чтобы Франция не оставалась один на один с потенциально националистической Германией. Хит и Помпиду встретились 20–21 мая для разрешения остававшихся нерешенными вопросов, которые были все в основном сугубо технического характера. После этого Помпиду, стараясь избежать разжигания страстей среди неуступчивых голлистов, объявил о получении значительных позитивных результатов от двух отрицаний, что заставило бы Громыко гордиться собой: «Было бы неразумно полагать, что мы не достигнем соглашения». Он был человеком слова. К июлю Хит уже мог объявить о том, что представит в парламент соглашение еще до конца этого года.

Эта кульминация усилий и американской поддержки на протяжении двух десятков лет, должно быть, представлялась как благодарность Соединенным Штатам. К несчастью, она совпала с тем периодом, когда разочарования вьетнамской войны все больше порождали ксенофобию, какой-то страх перед всем чужеродным. Те, кто хотел потрясти систему взглядов внешней политики, теперь объединились с теми, кто видел в расширении членства Общего рынка вызов нашему экономическому превосходству. И те, и другие пытались уменьшить наши международные обязательства. Критика европейской системы преференций и положительное сальдо Японии в торговле с нами стали нарастать. Актуальность проблемы нарастала из-за становящегося все более очевидным бедственного положения доллара, мировой резервной валюты. Ряд факторов – инфляция, соглашения о высоких ставках заработной платы и усиление дефицита платежного баланса – добавлялись, чтобы вызвать весной волну продаж долларов. Стало очевидным, что главное изменение в валютных курсах могло быть обусловлено масштабным и нарастающим вмешательством европейских центральных банков. 10 мая Федеративная Республика Германия окончательно прекратила покупку долларов, марка начала подниматься, а доллар падать в цене. Повышение стоимости немецкой марки по отношению к доллару могло бы – чисто теоретически и со временем – помочь нашему экспорту, сделав его дешевле и сократив наш импорт из-за увеличения его стоимости. Это была в некотором роде даже «победа», поскольку наши финансовые власти настаивали на необходимости реорганизации курсов в течение какого-то времени. Но поскольку это было достигнуто тем, что европейцы считали нашим «нарочитым невниманием» к доллару, то отношение к этому было как к тактике давления, что еще больше усиливало напряженность.

Мое собственное участие в экономических обсуждениях в этот период было косвенным. Вначале я не рассчитывал на то, что буду играть главную роль в международной экономике, которая, – мягко говоря, – не была главным предметом моих исследований. Только потом я узнал, что ключевые решения по политэкономии носят не технический, а политический характер. Поначалу я считал вполне достаточным, что на мне висит контроль над Государственным департаментом и Министерством обороны, а также Центральным разведывательным управлением, дабы еще брать на себя министерства финансов, торговли и сельского хозяйства. Мне провел «аварийный» курс лекций профессор Ричард Н. Купер из Йельского университета, чтобы я выучил азы предмета. Я назначил блестящих экономистов Фреда Бергстена и Роберта Хорматса своими сотрудниками. Но в целом ограничивался сбором оперативной информации. Таким образом, я посещал встречи по этой теме и направлял информационные записки президенту. Но не пытался управлять, и уж тем более доминировать, процессом формирования политики, как это делал в других областях национальной безопасности. (Это не помешало тем, кто критиковал меня за «доминирование» над Госдепом и минобороны, критиковать меня также за то, что я не доминировал над политикой в области международной экономической политики.)

Я с большой радостью согласился, когда по настоянию директора административно-бюджетного управления Джорджа Шульца в Белом доме был учрежден новый пост помощника президента по международным экономическим вопросам, – хотя технически это означало сокращение моих полномочий. Питер Дж. Петерсон был первым, кто занял эту должность, и я установил тесные рабочие отношения, подкрепленные личной дружбой. Петерсон, обладая тонким умом и широким кругозором, научил меня многому по вопросам международной экономики; я уважал его безмерно, и это было еще одной причиной, по которой я редко вмешивался в его дела, и то только тогда, когда, как мне казалось, был затронут всеподавляющий внешнеполитический интерес. Такая расстановка сил работала отлично до тех пор, пока не произошла лобовая атака на кадровую систему Белого дома со стороны министра финансов Джона Конналли.

Конналли был назначен на этот пост в декабре 1970 года. Никсон считал свой выбор одного из значительных демократов необычным жестом, который приводил его в восторг от переполнявшего самодовольства и гордости еще несколько недель спустя. И все потому, что в отношении Конналли не было того двусмысленного чувства соперничества и незащищенности, которое отмечало отношения Никсона с другими членами кабинета. В отличие от Роджерса и Лэйрда Конналли не имел никаких контактов с Никсоном во время предыдущих кризисов в жизни Никсона. В силу этого Никсон не имел такого страха в отношении Конналли, чтобы не быть воспринимаемым им достаточно серьезно. От Конналли ему не было необходимости получать постоянное подтверждение в том, что он действительно президент. Гонористая самоуверенность Конналли представлялась проявлением образа Уолтера Митти в представлении самого Никсона[36]36
  Уолтер Митти – персонаж рассказа Джеймса Грувера Тербера «Тайная жизнь Уолтера Митти» (1939 год), заурядный забитый человек, живущий в вымышленном мире, в котором он видит себя блистательным героем. – Прим. перев.


[Закрыть]. Он был единственным человеком, которого Никсон никогда не очернял за его спиной.

И Конналли был действительно самой выдающейся личностью в кабинете. Очень умный, великолепно сложенный физически, он выглядел и действовал так, будто был рожден руководить. Его телосложение соответствовало его представлениям о собственном я, – но те, кто стремится к вершинам, не должны подвергаться критике за это; они никогда не смогут руководить эффективно без чрезвычайной уверенности в самих себе. Его доброжелательная манера никогда не скрывала реальность того, что он не будет колебаться в преодолении любых препятствий на пути к намеченным им целям. У него было великолепное чувство юмора, но даже когда он смеялся, он никогда не производил впечатления, что данный момент довлеет над ним. Он не был ни пугливым, ни страдавшим недостатком храбрости. «Вас будут оценивать в этом городе, – сказал он мне однажды, – по количеству противников, которых вы уничтожили. Чем оно больше, тем значительнее будете казаться и вы». Джон Конналли никогда не боялся своих противников; он наслаждался сражениями в защиту своих убеждений. Что бы ни думали о его взглядах, он был лидером.

Подобно многим людям из Техаса, «сделавших себя сами», он предпочитал фронтальное наступление обходным маневрированиям. Он был убежден в том, что лучшим способом пересилить болезнь Вьетнама для наших руководителей было бы очевидное участие в твердой защите американского интереса. Он сразу же показал, что пресловутая «дворцовая стража» Никсона, которая заставляла членов кабинета выходить на президента через помощников Белого дома, не сможет выдержать испытания настойчивости со стороны кого-нибудь из членов кабинета. Он просто третировал Пита Петерсона по вопросам международной экономической политики. Он отказывался направлять памятные записки через него или получать от него указания. Если ему были нужны указания из Белого дома, он просто пересекал улицу из Министерства финансов и шел в Овальный кабинет. Он показывал, что влияние Белого дома, о котором так много было написано, отражало пассивное вынужденное согласие кабинета, равно как и формальную организационную структуру. Он отвел Петерсону роль наблюдателя даже еще до того, как Никсон покончил с агонией Петерсона, назначив его министром торговли, пост, который он занял с большим достоинством.

Конналли не видел никаких причин относиться к иностранцам с какой-то большей нежностью. Он полагал, что после полного и окончательного анализа все страны реагируют только на давление; у него не было доверия к консультациям, за исключением консультаций с позиции превосходящей силы. Его присутствие в качестве министра финансов гарантировало, что экономический диалог с Европой не будет скучным. Оно также гарантировало, что европейский вклад должен быть более солидным, чем ритуальные заверения в их благорасположении.

Таким было состояние аппаратных дел, когда весной 1971 года неизбежное вступление Великобритании в Общий рынок и давление на доллар неожиданно вновь поставили вопросы и выдвинули аргументы, которые стали типичными образчиками в политической сфере и в области безопасности. Точно так же, как необходимость «распределения бремени на оборону» стала эвфемизмом сокращения американских войск и политики экономии, так и новообретенная мощь промышленно развитых демократий была привлечена в качестве аргумента для структурных изменений в международной валютной системе. Обычно толчок делался в направлении к большей гибкости обменных курсов, что (поскольку становилось все яснее, что доллар был по-прежнему переоценен) фактически означало бы его дальнейшее падение. Все это сопровождалось новой тональностью звучания экономического национализма, даже более громогласного после ревальвации марки ФРГ.

В Мюнхене 28 мая Конналли говорил об ответственности европейцев и японцев в таком духе, который безошибочно можно было назвать вызовом:

«Мы сегодня тратим почти 9 процентов нашего валового национального продукта на оборону, – из которых почти пять миллиардов долларов приходится на расходы за границей, большая их часть расходуется в Западной Европе и Японии. Финансирование военного щита является частью бремени руководства; эти обязательства не могут и не должны быть прекращены. Но через 25 лет после Второй мировой войны возникают законные вопросы о том, как эти обязательства должны распределяться среди союзников свободного мира, которые пользуются этим щитом…

Экономика США больше уже не доминирует в свободном мире. И соображения дружбы, или потребности, или возможности, больше не могут оправдывать тот факт, что Соединенные Штаты несут такую огромную долю нашего общего тяжкого бремени.

И, чтобы быть совершенно откровенным, больше американский народ не может позволить своему правительству участвовать в международных делах, в которых настоящие долгосрочные интересы США не признаны со всей определенностью как интересы тех стран, с которыми мы имеем дело».

А 7 июня на встрече Организации экономического сотрудничества и развития госсекретарь Роджерс и заместитель госсекретаря Натаниэль Сэмюэлс придерживались такого же сравнительно напористого, хотя, может быть, более тактично сформулированного, подхода.

Такой лексики не было слышно со времен формирования наших союзов. Конналли потряс до основания наш бюрократический аппарат так же сильно, как и наших союзников, привыкших думать, что принцип проведения консультаций давал им право вето в отношении американских односторонних действий. Во-первых, произведенный Конналли взрыв вызвал споры в Вашингтоне. Пол Маккрэкен[37]37
  Пол Маккрэкен – председатель совета экономических консультантов при президенте США (1969–1971). – Прим. перев.


[Закрыть] хотел перевести дискуссии о нашей реакции на начинающийся валютный кризис в совет по международной экономической политике Белого дома, в котором были представлены все экономические ведомства (равно как и мои сотрудники). Конналли не нравилось, когда таким способом покушались на его авторитет и власть. Превосходство со стороны Конналли стало однозначным, когда Никсон решил обойти свою собственную систему и попросил Конналли внести рекомендации, основанные только на «консультациях» с Полом Маккрэкеном, Артуром Бернсом (главой федеральной резервной палаты), Джорджем Шульцем и Питером Петерсоном. Ни у одного из них не было бюрократического веса, позволявшего противостоять Конналли. Госдеп и минобороны были начисто исключены из этого процесса.

Экономические ведомства согласились с тем, что доллар переоценен и что это ухудшает наш платежный баланс. Они разошлись во мнениях относительно способа лечения. Шульц ратовал за продолжение «политики невмешательства в формирование валютного курса» доллара – фактически позволить ввести плавающий курс. Бернс был склонен к поднятию цены на золото. Маккрэкен настаивал на традиционном подходе многосторонних консультаций для достижения большей гибкости валютного курса. Каждое из этих предложений имело большие внешнеполитические последствия. «Политика невмешательства в формирование валютного курса» доллара могла бы быть истолкована другими промышленно развитыми демократиями как тактика преднамеренного давления. Поднятие цены на золото поставит в невыгодное положение такие страны, как ФРГ, которые пытались помочь нам в упоре на хранение их резервов в долларах, а не в золоте. Многосторонние консультации стали бы сигналом продолжать все по-прежнему; они накладывали вето любому значительному участнику. В то время Конналли выступал за существующую систему фиксированных обменных курсов: нестандартное мышление на тот период, которое сейчас не выглядит таким уж странным в свете опыта плавающих курсов.

К началу августа стали нарастать протекционистские настроения и разговоры об ответных мерах против дискриминационной торговой практики. Петерсон настаивал на введении импортных ограничений в отношении Японии, если последняя не ревальвирует иену. Конналли предлагал ввести дополнительный сбор. К тому времени, когда стали ясно обозначены внешнеполитические последствия, я созвал старшую группу анализа. Тут впервые Государственный департамент оказался официально вовлечен напрямую в формирование политики по этому вопросу. Дискуссия кончилась ничем, потому что все понимали, что у меня нет ни полномочий, ни действительных знаний для того, чтобы настаивать на какой-то конкретной политической линии. Каждое ведомство в силу этого предпочло воздержаться от высказывания своей позиции до встречи руководителей ведомств под эгидой Конналли, на которой должны были быть приняты окончательные решения. Тем не менее, я попросил старшую группу анализа подготовить к 17 августа свои предложения.

В течение нескольких дней события обогнали ленивый ход межведомственных рассмотрений. Кризис, который предсказывал Конналли и, возможно, даже в котором был заинтересован, обрушился на нас. В понедельник 9 августа доллар упал до своего самого низкого уровня по отношению к марке со времен Второй мировой войны. В среду спекуляции против доллара несколько поутихли. Тем не менее, в четверг европейские центральные банки были вновь вынуждены купить миллиард долларов США. Памятная записка, подготовленная сотрудниками СНБ, отмечала следующее:

«Маловероятно, что ситуация выправится сама по себе либо без ревальвации европейских валют (что является самым вероятным порядком действий для европейцев в условиях существующего кризиса), девальвации доллара либо без мер со стороны США по ограничению импорта иностранных товаров в нашу страну и поддержке экспорта США (на что потребуется соответствующее законодательство). Возможны также большие усилия со стороны европейцев по ограничению количества долларов на счетах их центральных банков и по применению других строгих мер против доллара».

Конналли теперь настаивал на том, чтобы Никсон принял серию радикальных мер; оказалось, что он ратует за все те меры, которые мои сотрудники предлагали в качестве альтернатив. В ту субботу, 14 августа, как раз перед отъездом на секретную встречу в Париж с Ле Дык Тхо, у меня состоялся разговор с Никсоном. По своей излюбленной привычке к сногсшибательным новостям, которые могли быть не по нраву его партнерам, Никсон был туманным и уклончивым. Он упомянул мимоходом, что выступит с важной речью по экономической политике следующим вечером. С тонко отработанным мастерством уходить от неприятных тем он опробовал запланированную им добавочную пошлину на импорт на мне так легко, что воздействие этого не затронуло меня до какого-то момента в будущем. Мне не следовало удивляться этому. Я видел, как он использовал такую же методику на Роджерсе дважды в течение последних месяцев, когда его государственный секретарь был исключен из обсуждения важных вопросов политики, – и он собирался использовать ее на Роджерсе еще раз в течение недели в связи с соглашением по Берлину, на этот раз выдвигая гениальный аргумент, что это смягчит реакцию наших союзников на его новую экономическую политику. Факт заключался в том, что решение важного внешнеполитического значения было принято, но не было проведено консультаций ни с государственным секретарем, ни с советником по национальной безопасности. Я задал несколько формальных вопросов относительно позиции конгресса, но не сделал каких-либо иных комментариев. В этом не было никакого смысла. Поскольку Никсон уже принял решение, смысла обсуждать его не было никакого. Для меня время высказывать мою точку зрения наступило бы, если бы внешнеполитические последствия оказались совершенно непреодолимыми.

На следующий день, 15 августа, президент выступил с телевизионным обращением, в котором изложил свою новую экономическую политику. Говоря о внутреннем положении, он объявил о таких разных мерах по уменьшению безработицы и инфляции, как инвестиционное кредитование, отмена федеральных налогов на продажу автомобилей, ускорение освобождения от уплаты подоходных налогов некоторых категорий населения, сокращение правительственных расходов на 4,7 млрд долларов, перенос на более поздние сроки повышения зарплат в правительстве и 90-дневное замораживание заработной платы и цен. Реальный посыл новой программы, однако, состоял в мерах по защите доллара за рубежом и выправлению дефицита нашего платежного баланса. Никсон объявил 10-процентное сокращение в экономической помощи другим странам, 10-процентную пошлину на весь импорт и прекращение конвертируемости доллара в золото или другие резервные активы.

Одним решительным жестом Никсон разорвал связь между долларом и золотом, тем самым открыв путь для фактической девальвации; он сопроводил шаг на международной арене программой мер по борьбе с инфляцией и протекционизмом у себя на родине – и начал мучительный процесс систематической международной перестройки. То было продолжением и переводом его смелых ударов во внешней политике в экономическую сферу. Бреттон-Вудское соглашение, регулировавшее международные валютные договоренности с 1944 года, теряло свою силу. Этот шаг должен был иметь множество, в основном непредвиденных, последствий с течением времени. Непосредственное значение новой программы заключалось в его воздействии за границей. Многими она воспринималась как объявление экономической войны против других промышленно развитых демократий и отход Соединенных Штатов от своих прежних обязательств к открытой международной экономической системе. Промышленно развитые демократические страны, особенно Япония, были в состоянии шока в силу неожиданности прозвучавшего объявления, одностороннего характера некоторых из озвученных мер и из-за необходимости в силу этого рассматривать фактическую перестройку всей международной экономической системы. Несомненно, мы двигались в период активных переговоров, конфликтов и конфронтации.

Вечером 16 августа вернувшись из Парижа к свершившемуся факту, я нашел Никсона в приподнятом настроении. Второй раз за месяц он ошеломил и удивил мир. Он представлял себя человеком, который революционизировал международную экономическую систему точно так, как уже трансформировал международную дипломатию. Он наслаждался произведенным им эффектом и купался в лучах популярности. Он просил меня, как часто делал раньше, по многу раз пересказывать реакцию за рубежом, в лучшем случае неоднозначную. Он был в восторге от одобрения внутри страны. В таком настроении эйфории Никсон 19 августа сделал остановку в Далласе и (доказывая, что президентские мозги работают в тандеме) выдал следующие памятные слова: «Огромный вызов миру стоит перед каждым из нас индивидуально и перед всеми нами как «одной нацией под Богом», чтобы вновь посвятить себя этой чудесной американской мечте. Видя во всем этом нравственный эквивалент войны, мы можем двинуться к поколению мира». Трудно было ошибиться с платформой, которая предлагала мир как нравственный эквивалент войны.

Мои собственные взгляды на меры 15 августа представляли собой полное непонимание. Позже меня стало сильно волновать нерешенное воздействие затянувшейся конфронтации в отношениях между союзниками. В то время, однако, я не особенно-то доверял своим суждениям, чтобы занять какую-то позицию относительно положительных сторон новых мер. После случившегося я пришел к мнению о том, что какой-то шок, наверное, и нужен был для того, чтобы начать серьезные переговоры. Моей главной заботой было покончить с конфронтацией, когда она послужила своей цели, и не допустить того, чтобы экономические вопросы возобладали над всеми соображениями внешней политики.

Формально эти меры представляли собой попытку установить новые обменные курсы, то есть установить стоимость различных валют больше в соответствии с их реальной покупательной силой и тем самым лишить кое-какие союзные страны несправедливого преимущества фиксирования своих валют на уровне, который более всего способствовал их экспорту. Со временем фактически это привело к отказу от фиксированной системы обмена в пользу нашей нынешней «плавающей» системы, когда каждая валюта находит собственный курс на основе краткосрочного спроса и предложения валюты.

Нам понадобилось почти два года для того, чтобы добиться создания системы полностью плавающего обменного курса, который был принят нашими союзниками. Его сторонники полагали, что она избавит от периодических кризисов, в которых фиксированные курсы девальвировались, когда валютные резервы истощались, или ревальвировались в условиях превышения доходов над расходами. Впоследствии возникнут «безболезненные» ежедневные корректировки, спекулянты исчезнут, обменные курсы более справедливо станут отражать подспудную экономическую мощь, страны не будут прекращать платежи из золотовалютных резервов, поддерживая искусственные курсы валют. Система работала не совсем по этой схеме. Новая система была подвержена кризисам и панике даже гораздо сильнее, чем старая система фиксированных курсов. Она предоставила спекулянтам новые возможности. Не будучи прочно связанными с состоянием экономики, обменные курсы сделались уязвимы под действием неопределенности и спекуляций, а также особенно по балансам движения капиталов. Резервы по-прежнему расходовались для сохранения некоторой видимости стабильности в отличие от старой системы фиксированных паритетов. Никто в 1971 году, разумеется, не мог предсказать, что Организация стран – экспортеров нефти (ОПЕК) поднимет цены на нефть в пять раз и заполучит новые миллиарды долларов нестабильных денег. Но надо было предвидеть продолжение действия представления дуэта Никсона – Конналли, которое продолжит действовать само по себе, а тогда это было невозможно. Проблемы доллара, сальдо ОПЕК и вся система международных платежей останется, как я подозреваю, в международной повестке и в бессрочном будущем. Прямая конфронтация в 1971 году представляла собой острую озабоченность в связи с достижением согласования курсов валют в рамках фиксированной системы (у которой оставалось примерно еще два года жизни). Пострадал не только курс доллара; курсы других валют оказались неизбежно взаимосвязаны.