Текст книги "Годы в Белом доме. Том 2"

Стратегия Конналли состояла в том, чтобы не выдвигать никакого конкретного американского предложения для разрешения этого кризиса. Он обосновывал это тем, что чем дольше сохраняется тарифная надбавка на импорт, тем сильнее будут наши переговорные позиции. Он опасался, что любое американское предложение даст возможность всем остальным странам объединиться против него, даже если они никогда не будут в состоянии согласиться на свою собственную позитивную программу. Поэтому серия встреч заместителей министров финансов 3 сентября в Париже и министров финансов в Лондоне 15–16 сентября закончилась безрезультатно. Заместитель министра финансов Пол Волкер объявил, что у Соединенных Штатов нет конкретного плана выхода из кризиса. Переговоры были в стадии «консультаций, но не переговоров».

Нагнетание напряженности в силу этого стало неизбежным. Другие индустриально развитые страны сопротивлялись оказанному давлению и старались приспособить свою экономическую политику, несмотря на то, что они очень хорошо знали, что без давления они, почти несомненно, не стали бы вообще ничего предпринимать. Многие были в шоке от американской настойчивости. Нам нужно было проложить узкую дорожку между сохранением достаточного давления с тем, чтобы обеспечить стимул для перестройки, которой мы добивались, и развертыванием торговой войны, равно как и созданием угрозы политическим отношениям, создававшимся десятилетиями. Я старался внести свой вклад в поиск такого баланса.

Вначале мне импонировало мнение Конналли о том, что без меры конфронтации наши торговые партнеры станут избегать трудных выборов, подразумеваемых в крупной реорганизации таблицы обменных курсов. Но по прошествии времени я начал подозревать, что Конналли является типичным техасцем, чтобы довольствоваться малым просто так. По крайней мере, он решил, что это усилит позиции администрации в стране, если ее будут воспринимать как ярого защитника американских национальных интересов. Но, на мой взгляд, оптимальное время, необходимое для урегулирования, наступает тогда, когда другая сторона по-прежнему пребывает в состоянии между примирением и конфронтацией. Решившись на конфронтацию, она не может идти на уступки до тех пор, пока проба сил не зашла очень далеко. Мое предпочтение заключалось в силу этого в том, чтобы продолжать трудные переговоры в течение какого-то времени, но воздерживаться от тотальной конфронтации, которая подвергала бы угрозе наши союзнические отношения. Мое мнение получило подкрепление, когда Артур Бернс показал мне список ответных мер, запланированных нашими крупными торговыми партнерами, который даст итог баланса весьма и весьма не в нашу пользу.

Готовясь вступить в драку, какое-то время я действовал на двух фронтах. Использовал регулярный механизм СНБ для того, чтобы выработать политические и экономические подходы, особенно к Японии, с целью смягчения эффекта от шока 15 августа и подготовки разбега для нового периода сотрудничества, которое должно начаться, как только мы преодолеем нынешний кризис. Заместитель государственного секретаря и бывший посол в Японии Алексис Джонсон оказал неоценимую помощь в этом деле. Одновременно я пытался действовать в направлении выработки некоторых определяемых задач, позволивших начать переговоры. Я предложил Никсону сформировать небольшую группу для выработки переговорных позиций. Она была составлена из Конналли, Пола Маккрэкена, Джорджа Шульца и меня. Артура Бернса сделали консультантом. Никсон исключил Петерсона из-за возражений со стороны Конналли, но я поддерживал тесные контакты с Питом на неофициальной основе, и он внес основной вклад. Группа встречалась примерно раз в неделю в течение октября. Она выработала принципиальную схему, на базе которой в итоге и было достигнуто окончательное урегулирование. Финальный план представлял собой преимущественно совместный труд Конналли, Шульца и Бернса. Мои действия были направлены на поддержку реализации принятых решений, разъяснение политических последствий и в итоге на продвижение дел к завершению.

Тем временем дела стали совсем плохи. На пресс-конференции 16 сентября Никсон увязал снятие дополнительной торговой пошлины не только с реформой денежной системы, но также и с разделением бремени, торговыми ограничениями и торговыми нетарифными барьерами – такая постановка вопроса была не способна на быстрое претворение в жизнь и чревата превращением дополнительной торговой пошлины в постоянную. Он повторил ту же тему 23 сентября. К концу сентября, однако, встречи упомянутой небольшой группы начали приносить свои плоды. На ежегодном заседании Международного валютного фонда Конналли увязал прекращение действия дополнительной пошлины исключительно с согласованной денежной реформой. Напряженность стала нарастать вновь, когда в октябре Конналли по-прежнему отказался выдвинуть конкретный план денежной реформы. Он, по его мнению, еще не извлек максимум из создавшейся ситуации. А поскольку европейцы и японцы не могли договориться между собой, практическим результатом стало то, что дополнительная импортная пошлина сохранялась в силе, тем самым увеличивая опасность того, что рано или поздно другие страны ответят приступом экономического национализма. Более того, я опасался, что, если европейские страны и Япония окажутся в состоянии спада, объясняемом нашими действиями, то не будет недостатка голосов, винящих во всем нас, а будет нанесен постоянный вред не только нашей внешней политике, но и внутренним структурам наших союзников. Никакие экономические нововведения, какими бы благоприятными они ни были, не смогут компенсировать такую перемену.

Для того чтобы довести дело до конца, я рекомендовал Никсону лично вмешаться и вступить в контакт с европейскими главами государств. Моей первоначальной мыслью была встреча на высшем уровне западных руководителей. Однако Помпиду дал ясно понять, что ему это неинтересно. Он знал, что не будет в состоянии создать общий европейский фронт. В случае тупика Брандт оказался бы под огромным давлением в плане поддержки Соединенных Штатов. В силу этого мы решили начать серию двусторонних переговоров. Главным был Помпиду. Хит стал бы избегать выбора, на чью сторону встать, между Францией и Соединенными Штатами. Объединившись с Брандтом, мы вызвали бы негодование французов. Мы всегда могли бы пойти на это, если бы не удалось договориться с Помпиду. Предпочтительной для нас стратегией было бы дать возможность Помпиду установить руководящее положение в Европе путем переговоров относительно условий урегулирования с нами. У нас в резерве всегда была угроза изолировать его, окажись он полностью не готовым к компромиссу. Я не думал, что такое случится. Я считал, что любой согласится на урегулирование, если бы американское предложение давало такую возможность. И я был уверен в том, что Никсон не захотел бы, чтобы у общественности сложилось впечатление создания тупика на встречах, в которых он участвовал.

9 ноября наш посол во Франции Дик Уотсон посетил меня в Белом доме, и я попросил его по возвращении в Париж организовать встречу между Никсоном и Помпиду. Помпиду согласился в принципе. Проект оказался почти на грани срыва из-за спора о месте встречи, несомненно, вопроса престижа. Французы были, как никогда, в большом раздражении. Была очередь Никсона посетить Францию, но он не мог посетить только одну страну. А поездка по Европе, однако, нарушила бы идею сепаратных переговоров. С другой стороны, Помпиду ни за что не хотел принять наше предложение о встрече на одном из французских островов в Вест-Индии, поскольку это заставило бы его преодолеть непропорционально большее расстояние и поскольку, несмотря на то, что это французская территория, встречу на ней он не мог поставить в один ряд с его собственным визитом в США. В итоге мы договорились о нейтральной территории португальских Азорских островов. Саммит был намечен на 13 декабря. Помпиду, как я подозревал, настоял на том, что нам не стоит обсуждать экономические вопросы ни с кем из других европейских руководителей до этой встречи. Это предполагало, что он был настроен на урегулирование. Он настаивал на том, чтобы группа десяти, министры финансов крупных экономических стран, отказалась от встречи, запланированной на 15 декабря, тем самым гарантируя, что любое урегулирование станет, прежде всего, двусторонним между Францией и Соединенными Штатами. Никсон согласился. Группа десяти встретилась 1 декабря в Риме без каких-либо важных результатов, как было запланировано. Таким образом, была заложена база для результативной встречи на Азорах. (Встречи также были запланированы с Хитом на 20–21 декабря на Бермудах и с Брандтом на 28–29 декабря в Ки-Бискейне.)

Мы отправились на Азоры в день, когда индийско-пакистанский кризис достигал своего апогея. Будучи в поездке, мы знали, что Ал Хэйг встречается с китайцами, и мы ожидали, что они проинформируют нас, если решат помочь Пакистану и тем самым приведут дела на грань всеобщей войны. Даже после того как китайская нота устранила необходимость военного решения, мы были заняты на протяжении всего времени нашего пребывания на Азорах тем, чтобы не допустить последнего нападения Индии на Западный Пакистан.

Большая часть времени моего пребывания на Азорских островах была проведена в переговорах по денежному вопросу – не сильная моя сторона. Я оказался в этой необычной ситуации в результате превратностей как американской, так и французской внутренней политики. С нашей стороны я был старшим официальным лицом, убежденным в том, что политические издержки экономического кризиса становились все более и более высокими и что европейцы готовы к урегулированию на разумных условиях. Коль скоро в дело был вовлечен президент, то он хотел успеха миссии. И, будучи верным своему обычному стилю, он связал свой успех с тем, чтобы в нем увидели главного игрока, – в то время он по-прежнему видел во мне замещающую личность, а не соперника в борьбе за внимание со стороны общественности. Конналли, в свою очередь, не желал, чтобы его воспринимали как человека, согласившегося на компромисс. Он довольно сильно стремился к ведению переговоров, но предпочитал держаться в резерве на случай тупика (и в качестве этакой нависшей угрозы).

Что касается французов, то Помпиду хотел бы, чтобы его воспринимали как главного архитектора урегулирования. Отношения с министром финансов Валери Жискар д’Эстеном, – которому судьба уготовила стать его преемником, – не казались близкими. Помпиду, как представляется, был полон решимости исключить его из процесса переговоров. (Это, в свою очередь, делало невозможным при любых обстоятельствах прямое участие Конналли.) С практической точки зрения, однако, мы получали важный ориентир. Речь о том, что если Помпиду настаивал на ведении переговоров, то он явно рассчитывал на их успешное завершение.

Так случилось, что решение денежного кризиса обсуждалось между Помпиду, ведущим финансовым экспертом и профессиональным банкиром, и неофитом. Даже в свои самые сильные моменты мании величия я не считал, что меня будут помнить за мой вклад в реформу международной валютно-денежной системы. С американской военной базы, на которой наша группа разместилась в бараках (за исключением президента, которому предоставили скромный домик командира базы), я на вертолете был доставлен на элегантную виллу Помпиду в дальнем конце острова. Меня сопровождал только генерал Уолтерс, который должен был выступать в качестве переводчика. Помпиду встречал нас с неизменной учтивостью в сопровождении своего переводчика, князя Константина Андроникова. Мы позавтракали с видом на зеленые луга и пологие холмы форпоста Португалии в Атлантическом океане, одной из реликвий того времени, когда маленькая страна отправляла на колоссальные исследования неизведанных морей своих сыновей, вдохновленных верой и движимых алчностью.

Мои переговоры с Помпиду были не такими уж односторонними, как это могли бы предполагать наши относительные познания в экономике. Конналли передал мне ряд позиций, которые он был готов принять на встрече. Я решил, что было бы самоубийственным втягиваться в техническую сторону переговоров. Начни я отступать от наших максимальных позиций, не оставалось бы логического предела этому отступлению вплоть до последнего запасного варианта. Моей лучшей тактикой было обратить незнание в свою пользу, а техническое неведение – в оружие. Мое продвижение только на одну позицию и отказ вести торг были бы поняты – совершенно без всякой воинственности – как неспособность любителя соревноваться с профессионалом. В силу этого я предпочел использовать первое заседание для разведки местности. После этого стал бы разрабатывать позицию вместе с Конналли и вносить ее на следующий день.

Для того чтобы определить подлинную позицию Франции, я представил Помпиду вопрос в философских и политических терминах. Урегулирование было необходимо и неизбежно. Оно должно было быть достигнуто с некоторыми европейскими странами, при условии их неспособности прийти к общей позиции. Мы предпочли бы, если бы впереди шла Франция. Мое присутствие в качестве переговорщика гарантировало, что мы хотим исхода, совместимого с самоуважением и потребностями каждой стороны. Это был бы политически жизнеспособный результат. При создании новой международной валютно-денежной системы никто не может позволить себе «победу», поскольку новую систему можно было поддерживать только добровольным сотрудничеством всех ее участников. Я приехал вести переговоры, а не препятствовать им. Мне помогло бы, если бы Помпиду обозначил свои минимальные условия. Я постараюсь установить понимание в ответ, когда Никсон обсудит их с Помпиду после обеда. Если они будут согласованы, я внес бы конкретные предложения на следующее утро, если Помпиду будет расположен пригласить меня на завтрак еще раз.

Это оказался верный подход. Помпиду не мог отказать себе немного поогрызаться и сделать не совсем несправедливые замечания в том плане, что наша экономическая политика представляется ему более всего обусловленной процессом выборов, чем глобальными озабоченностями. И он спросил, как мы стали бы реагировать, если бы он был вынужден попросить нас принять кое-какие экономические ограничения, поскольку это поможет ему справиться с некими кругами избирателей. Но высказав свою точку зрения, он дал мне блестящий анализ валютно-денежной ситуации, из которого я понял, что Помпиду не примет систему свободно плавающего курса. Он в итоге согласился бы с некоторой ревальвацией курса франка, – хотя бы по причине одной только национальной гордости, – но для того, чтобы сохранить конкурентоспособные позиции Франции, следовало добиться не только ревальвации марки. Он не стал бы выступать против девальвации доллара США. Общий пакет американской девальвации и европейской ревальвации составлял бы примерно 9 процентов, причем франк должен был находиться на каком-то расстоянии от марки по этой шкале. И Помпиду настаивал на том, чтобы мы выступили в защиту новых паритетов. Ради этого он был бы готов примириться с нашим отказом от золотого стандарта. Согласились с тем, что на утреннем заседании с участием Никсона речь пойдет об обзоре международного положения. Послеобеденное заседание будет посвящено валютно-финансовым вопросам.

Никсон, Конналли и я изучили выступление Помпиду во время перерыва на второй завтрак. Конналли согласился передать мне предложение по установлению новых паритетов к моему завтраку на встрече с Помпиду. Он был чрезвычайно обходителен.

Было нелегко судить, как прошла послеобеденная встреча, потому что Никсон не планировал оставить свой след в истории в сфере экономики. Помпиду повторил свое утреннее выступление. Прозорливо подчеркнул, что плавающая система приведет к хаосу. Он был готов помочь в установлении новых паритетов при условии, что они будут отражать относительную экономическую мощь. Нельзя сказать, что Никсон очень хорошо разбирался в этой теме. Он хотел решения, а не обсуждения обменных курсов. Если бы ему дали сыворотку правды, он, несомненно, рассказал бы, что ему до лампочки, какой должна быть привязка различных валют в этой новой шкале. И, как всегда, когда его втягивали в переговоры, а не просто вели общий обмен мнениями, он нервничал вплоть до проявления беспокойства. Он отпускал краткие замечания, не все из которых были одинаково уместны. Но их было достаточно, чтобы Помпиду прочувствовал общее согласие относительно того, что обсуждалось утром. Окончательные детали будут разработаны за завтраком между Помпиду и мною.

Вечером Конналли и я представили Помпиду предложение в окончательно сформулированном виде. Я сказал Конналли, что для меня бессмысленно вести торговлю, поскольку мои аргументы слабы. Я предпочел бы представить позицию где-то посредине между нашими минимальными и максимальными запросами и твердо стоять на ней. Она должна быть достаточно рациональной, чтобы Помпиду мог ее принять в принципе и соответствовать нашим потребностям. Конналли по своему темпераменту не был склонен к такого рода переговорному методу, но в итоге согласился с тем, что это было самое лучшее, что он мог бы сделать с неискушенным профессором.

Я за завтраком предложил Помпиду цифры, выработанные между Конналли и мной. Удивительным аспектом встречи было то, что Франция и Соединенные Штаты взяли на себя выработку обменных курсов для всех важных валют мира. Соглашение фактически было достигнуто довольно быстро, поскольку в нашем предложении мы отнеслись к разумным условиям со стороны Помпиду со всей серьезностью. Составили проект документа, который был парафирован главами делегаций после обеда во время заседания, в ходе которого впервые министры финансов приняли участие. Соглашение привело к созыву конференции группы десяти неделю спустя в Вашингтоне. Все остальные страны согласились; Смитсоновское соглашение утвердило новые валютно-денежные договоренности.

Экономический кризис закончился, по крайней мере, до 1974 года, когда пятикратное увеличение цен на нефть поставило промышленно развитые страны перед необходимостью пересмотра всей мировой экономической системы. Он закончился неизбежным пониманием, смятением и тревогой, которые приходят тогда, когда отменяется устоявшаяся структура ведения дел. Соединенные Штаты отказались от золотого паритета для того, чтобы обеспечить более реалистичный и оправданный вид взаимоотношений в области обменных курсов. Но эта система не могла жить долго. Несмотря на Смитсоновское соглашение, колеблющийся доллар стал неизбежностью. Как верно указал Раймон Арон, неконвертируемость в золото предоставила нашим партнерам выбор либо накапливать постоянно доллары, либо соглашаться с девальвацией со всеми торговыми минусами для них[38]38
  Raymond Aron, The Imperial Republic: The United States and the World 1945–1973 (Cambridge, Mass.: Winthrop Publishers, 1974), p. 293–295 (Арон Раймон. Имперская республика: роль США в мире. 1945–1973 годы).


[Закрыть]. Мы были сильны в денежно-валютных делах; наши партнеры все больше становились мощными в сфере торговли. Новая система была призвана нарастить увеличивавшееся давление на доллар, что потребовало даже более фундаментальных структурных реформ мировой экономической системы.

Односторонние решения Никсона 15 августа 1971 года произвели желаемый эффект. Сотрудничество между союзниками подверглось испытаниям, но не сломалось. Мне трудно дать оценку, сделала ли грубая односторонность, проявленная вскоре после шока секретной поездки в Пекин, заложниками наши отношения на многие предстоящие годы или наши союзники из-за своего бездействия не оставили нам никакого выбора.

Консультации на высоком уровне: последний раунд

1971 год завершился еще одной серией встреч между Никсоном и руководителями наших ближайших союзников: Франции, Великобритании и ФРГ. Кроме валютно-денежного вопроса, не было никаких других крупных решений. Многие из фундаментальных проблем оставались в подвешенном состоянии. Но были заложены основы для новых подходов после того, как нам удалось выйти из Индокитая. Только тогда мы оказались в состоянии преодолеть европейскую двойственность: сомнения относительно американского постоянства вкупе с неготовностью взять на себя больше бремени расходов в деле общей обороны; нажим в пользу разрядки наряду с опасениями американо-советского кондоминиума; настойчивость на проведении консультаций по вопросу об американских глобальных шагах при одновременном потворствовании внутренней популярности за счет проявления независимости, а порой и противостояния американским предпочтениям.

С учетом отсутствия интереса у Никсона к экономическим вопросам политические разговоры, безусловно, были наиболее значимой частью его встречи с Помпиду на Азорских островах. У них были на удивление сопрягаемые взгляды на международные дела. Оба относились с большим подозрением к Советскому Союзу, хотя и были убеждены в необходимости демонстрации желания к сосуществованию как предпосылки внутренней поддержки активной внешней политики. Оба стремились к безопасности не в абстрактных заявлениях относительно доброй воли, а на основе сильной обороны и международного равновесия, в котором Китай играл заметную роль.

Они расходились в своих суждениях, потому что Помпиду разделял предостережение де Голля о том, что, каким бы умелым ни было проведение Никсоном внешней политики, внутренняя динамика в Соединенных Штатах побудит их рано или поздно уйти из Европы. В силу этого он ратовал за создание европейского политического союза, поддержанного полностью общеевропейской обороной, – идея, к которой Америка относилась враждебно, по крайней мере, с 1950-х годов. Помпиду видел потенциальное несоответствие между нашей стратегией ядерного сдерживания и требованиями европейской безопасности. «Мы хотим быть защищенными, а не отмщенными, – сказал он. – Месть стала бы слабым утешением для нас на кладбище». Когда они впервые встретились в феврале 1970 года, Помпиду уговаривал Никсона пойти на примирение с Советским Союзом. Теперь же, когда его совет был принят, а московская встреча на высшем уровне запланирована, Помпиду также разделял старое неприятие де Голлем американо-советского кондоминиума. И он оставался весьма и весьма подозрительным в том, что в длительной перспективе германский национализм откликнется на призывный глас с Востока. Он не предложил ничего лучшего для решения дилемм, кроме совещания по европейской безопасности, которое, по его мнению, сдержит устремления одиночек действовать самостоятельно. Однако, в целом, размышления Помпиду представляли собой интеллектуальные упражнения, направленные на оправдание той комбинации (настолько странной для американцев) союзнических обязательств и французской независимости, что фактически сделало возможным проведение Францией серьезной и ответственной внешней политики на протяжении существования Пятой республики.

В этих общих обзорах Никсон был на высоте. У него было отличное восприятие общих отношений, и он мог изложить нашу позицию лаконично и зачастую очень выразительно. Никсон согласился с анализом Помпиду европейской обстановки. После определенных колебаний вначале он теперь положительно относился к содействию европейскому единству. Он, однако, выступал против базирования этой концепции на перспективе американского ухода, который, как он опасался, превратится в накликанную беду. Он сосредоточился на отношениях с Советским Союзом и открытии Китаю. Он высказал собственные опасения относительно последствий восточной политики в долгосрочной перспективе. Он пообещал, что его поездки в Москву и Пекин не вызовут никаких сентиментальных иллюзий. Никсон также объяснил нашу политику в индийско-пакистанском кризисе; Помпиду заявил о согласии с нашим анализом. Но оставил мало сомнений в том, что, пока мы принимаем трудные решения, Франция имеет больше возможностей для проявления циничного эгоизма. Коль скоро мы будет отстаивать равновесие, Франция будет склоняться в сторону Индии как более сильной и более населенной страны.

Реакция Помпиду отражала основную европейскую двойственность. В периоды напряженности европейцы выступали в поддержку разрядки; в периоды ослабления напряженности они опасались кондоминиума. Во время кризисов они обращались к нам, чтобы мы сохраняли равновесие за пределами Европы, но в условиях рисков, которым мы подвергались, они, не колеблясь, старались извлечь особые привилегии в свою пользу. Такие подходы действовали одновременно и как шпоры, и как тормоз для нашей европейской политики. Это вело к тому, что мы до определенной степени разделяли взгляды, которые были беспрецедентны среди союзников, но итогом стало то, что мы, в конце концов, оказались лицом к лицу с необходимостью принятия окончательных решений по самым острым вопросам, особенно за пределами Европы. И получили дополнительный стимул для выработки собственной стратегии разрядки. Пока таковой не было, европейские руководители предпочитали делать свои заходы в отношении Москвы и не гнушались искушения получать поддержку от своих левых, делая вид, что действуют как тормоз на пути якобы американской воинственности, которую втайне приветствовали. Если у нас возникал свой вариант подхода к Востоку, эти тенденции сдерживались страхом того, что мы, будучи подстегнутыми слишком сильно, сможем обогнать своих союзников в гонке на сближение с Москвой.

Встреча с Хитом 20–21 декабря прошла по аналогичному образцу, за исключением того, что Хит, более знакомый с американским процессом мышления, был менее открыт по поводу долгосрочных тенденций, чем Помпиду. Хит был более подготовлен, чтобы подловить Никсона на слове, когда тот объяснял наше предпочтение атлантических отношений отношениям между Востоком и Западом. Хит проводил излюбленную тему европейского единства и заверил вновь президента в том, что оно, это единство, будет носить «соревновательный», а не конфронтационный характер. Это была интересная, однако не совсем убедительная формулировка, значительный шаг в сторону от автоматического сотрудничества, которое принималось как должное нашими атлантистами с нашими собственными «двумя столбами» в 1960-е годы и всеми предшественниками Хита. Он объяснял свои идеи самым лучшим способом продвижения атлантического сотрудничества. Вначале Европе следует выработать общую политику на европейской встрече на высшем уровне или на конференции министров иностранных дел. После этого должно быть предпринято усилие по координации действий с нами – еще одно современное толкование старой теории «особых отношений», основанных на предварительных консультациях между Лондоном и Вашингтоном. Хит говорил с большей страстностью, чем Помпиду, о европейской обороне. В Хите мы столкнулись с любопытным образчиком более мягкой версии де Голля.

Кроме отношения к этим вопросам, взгляды Хита были аналогичны нашим. Он разделял наш скептицизм по поводу совещания по безопасности в Европе. Он отдал должное вере Помпиду в то, что оно могло бы поддержать независимость восточноевропейских стран, но он также благожелательно относился к моей точке зрения о том, что трудно объяснить, почему тогда Советы продвигают его с такой прытью. Главной заботой Хита было не оказаться в споре между Францией и Соединенными Штатами по этому вопросу. Он предложил, чтобы мы отложили это дело до 1973 года, используя в качестве предлога первоочередную необходимость ратификации восточных договоров в Германии.

Обзор положения в мире был теплым и гармоничным. На Индокитайском полуострове исторические отношения Британии были слишком эмоциональными, чтобы поддержать нашу более холодную геополитическую оценку. Два руководителя обсудили то, что было, возможно, самым глубоким философским вопросом, с которым столкнулись все страны Запада в целом. Он был поставлен Хитом: «Мы движемся больше и больше к состоянию мировых дел, в котором эффективные действия более невозможны. Как много вы сможете сделать?» Это вылилось в самое эффектное выступление Никсона, часть которого уже была процитирована в предыдущей главе:

«Часть причины проведения нами такого медленного ухода из Вьетнама заключается в том, чтобы дать понять, что мы не готовы платить любую цену за окончание войны; мы сейчас должны спросить самих себя, какую цену готовы заплатить, чтобы избежать войны. Если мы не готовы, нам предстоят впереди весьма тяжкие времена. …Люди, занимающие ключевые посты в нашей системе, страдают комплексом вины. Они не могут понять тот факт, что я, их политический оппонент, исправляю их ошибки. Кроме того, правящие элиты все больше и больше одержимы внутренними проблемами. Люди из интеллектуальной элиты в смятении и разочаровании из-за своей собственной роли и из-за роли самих Соединенных Штатов. Они никогда не верили в то, что существует какая-то опасность слева. Они уходят в себя. Они вбили себе в голову проблему, касающуюся наших планов дальнейшего участия в мировых делах. Смысл этого слишком длинного разговора заключается в следующем: я знаю проблему; вижу ее суть; мы по-прежнему играем мировую роль. Вы будете просыпаться день за днем с вопросом, что происходит с нами. Наши инициативы необходимы для того, чтобы дать нашему народу надежду. Политический руководитель должен всегда подпитывать надежду, – но он всегда должен знать, что он делает, не питая никаких иллюзий».

Дальнейшая судьба Никсона не должна принижать важность этого отрывка. Он был прав. Он поставил правильный диагноз как американской, так и атлантической проблеме.

Последним гостем был Вилли Брандт. Как и с другими европейскими руководителями, здесь тоже было немного неурегулированных вопросов. Но в отличие от других руководителей Брандт не делал заявлений с претензией на глобальную роль; он был горд тем, что избегал этого. В результате было сравнительно мало того, что следовало обсудить. Сугубо германские проблемы обсуждались на переговорах. Как восточные договоры, так и Берлинское соглашение ждали ратификации в парламенте ФРГ. Когда Брандт посещал Никсона в Ки-Бискейне 28 и 29 декабря 1971 года, я не принимал участия в дискуссиях, лежа с гриппом. Это не помешало Никсону следовать его обычной процедуре встречи своего гостя только в сопровождении одного помощника в Белом доме (в этом случае Хэйг сидел вместо меня). Роджерс и министр иностранных дел ФРГ Вальтер Шеель провели отдельные беседы.

Главной темой беседы были отношения между Востоком и Западом. В те далекие годы Брандт был ведущим экспертом по советским руководителям; он встречался с ними чаще, чем кто-либо другой; никто из наших высокопоставленных лиц не имел дел с Брежневым, Косыгиным или Подгорным – за исключением краткой встречи между Никсоном и Подгорным на приеме в Елисейском дворце после мемориальной службы по де Голлю. Брежнев особенно был для нас загадкой. Оценка Брандтом Брежнева была в целом позитивная. Брежнев, согласно его оценке, изначально был не знаком с внешней политикой, но за последний год обрел определенную уверенность. Он больше не читал просто тщательно подготовленные записи. Брандт считал, что Советы на самом деле хотели разрядки, частично из-за страха перед Китаем. Он выразил свою признательность за поддержку НАТО его восточной политики. Никсон холодно поправил его, сказав, что Североатлантический альянс не возражал против этой политики. Но ФРГ должна принять решение и признать свою ответственность. Брандт предположил, что Советы против увязки между германскими договорами и Берлинским соглашением. У Хэйга сложилось впечатление, что Брандт сам был не в восторге от этой увязки, опасаясь «ответной увязки» – советского давления на пути доступа в Берлин с тем, чтобы ускорить процесс ратификации. Тем не менее, учитывая германскую политику, Брандт не видел способа избежать этого. Боннский парламент, несомненно, откажется ратифицировать договоры без удовлетворительного выполнения Берлинского соглашения. Что же касается нас, то состояние дел, описанное Брандтом, не обошлось без своего рода компенсации. Мы получали некий рычаг для выправления сдержанного советского поведения, особенно если нам приходилось реагировать на вьетнамское наступление. Советы не хотели бы глобального кризиса до голосования в германском парламенте.