Текст книги "Лидерство"

Характер де Голля как государственного деятеля

Американцы часто вспоминают сегодня де Голля в карикатурном виде как эгоистичного лидера Франции, подверженного мании величия, постоянно раздраженного из-за мелочных обид по поводу и без повода. Чаще всего он представляется им как бельмо на глазу современников. Черчилля он доводил до бешенства. Рузвельт плел интриги, чтобы вытеснить его на обочину. В 1960-х годах администрации Кеннеди и Джонсона вели с ним непрерывную войну, принимая его политику за неисправимую оппозицию целям Америки.

Эта критика имела под собой основания. Де Голль бывал надменным, холодным, неуступчивым и мелочным. Как лидер он излучал не теплоту, а загадочность. Как человек вызывал восхищение, даже благоговение, но только не любовь.

И все же в государственных делах де Голлю не было равных. Ни один лидер XX века не обладал подобным даром предвидения. Все решения де Голля по любому крупному стратегическому вопросу, с которым Франция и Европа сталкивались в течение трех десятилетий, были правильными и нередко принимались вопреки подавляющему большинству несогласных. Невероятная дальновидность сочеталась в нем со смелостью действовать согласно своей интуиции, даже если в перспективе это выглядело политическим самоубийством. Его карьера подтверждает истинность древнеримской пословицы – «Судьба помогает смелым».

Уже в середине 1930-х годов, когда все остальные французские военные были привержены идее позиционной обороны, де Голль понял, что исход будущей войны решат моторизованные наступательные соединения. В июне 1940 года, когда почти все французское политическое руководство считало сопротивление немцам бесполезным делом, де Голль сделал прямо противоположный вывод о том, что рано или поздно в войну будут втянуты США и Советский Союз, чья совокупная мощь подавит гитлеровскую Германию, и что поэтому будущее на стороне союзников. При этом он настойчиво утверждал, что Франция сможет играть важную роль в будущей Европе, только если вернет себе свой политический дух.

После освобождения Франции он опять порвал с соотечественниками, поняв, что зарождавшаяся политическая система не справится с вызовом времени. Поэтому он отказался возглавлять временное правительство и сам ушел с важнейшего поста, который готовился занять в ходе своей деятельности в военное время. Он уединился в своем доме в Коломбэ-ле-Дёз-Эглиз и стал ждать, когда его позовут обратно после того, как наступит предсказанный им политический паралич.

Такой момент наступил двенадцать лет спустя. Под угрозой гражданской войны де Голль организовал преобразование государства, восстановив прежде невиданный уровень стабильности. В то же время, несмотря на ностальгию по славному прошлому Франции, он безжалостно вырезал Алжир из политического организма, решив, что, если этого не сделать, смертельный исход будет неминуем.

Государственная мудрость де Голля не знает себе равных. Он был неуклонно предан национальным интересам Франции и оставил неповторимое наследие, однако его послужной путь в политике содержит в себе мало примеров для подражания и не дает пошаговых инструкций, которых можно было бы придерживаться в конкретных ситуациях. Однако наследие политического руководства должно не только наставлять, но и вдохновлять. Де Голль увлекал и вдохновлял своих современников личным примером, а не поучениями. Даже через полвека после его смерти французскую внешнюю политику по праву можно называть «голлистской». Его жизнь – пример того, как великие лидеры управляют обстоятельствами и куют историю.

Сравнение де Голля и Черчилля

Вступительная глава этой книги содержит размышления о лидерах-пророках и лидерах-государственниках. Пророка определяет его видение будущего, государственника – аналитические способности и дипломатические навыки. Пророк преследует абсолют, компромисс бывает для него унизительным. Для государственника компромисс может служить этапом на пути, состоящем из аналогичных поправок курса и сочетаний полутонов, управляемых представлением о конечной цели.

Де Голль определял цели на манер пророческих видений, но достигал их в духе государственного деятеля, твердого и расчетливого. Его подход к переговорам заключался в одностороннем создании свершившихся фактов, после чего переговоры велись в первую очередь ради уточнения намерений, но никак не их изменения. Он применял этот подход даже к Уинстону Черчиллю, от чьей финансовой и дипломатической поддержки полностью зависел в 1940 году и кому был обязан сохранением своего положения и своей должности.

Величие Черчилля характеризует то, что он разглядел способности де Голля после его прибытия в Англию, когда тот не имел ни ресурсов, ни оружия, ни сторонников, ни даже знания английского языка, и признал его руководителем «свободных французов», которые в то время существовали как политическая сила исключительно в воображении данного, отдельно взятого француза. Очень скоро Черчилль понял, что взгляд де Голля на будущее включает в себя память о вековом военном соперничестве между двумя их странами и что генерал считал достойным сожаления и даже оскорбительным господство Великобритании на соседних с Европой театрах боевых действий, таких, как Ближний Восток и Африка.

Тем не менее, несмотря на подчас серьезные разногласия, Черчилль принимал сторону де Голля по всем ключевым вопросам. Без его поддержки де Голль не пережил бы оппозицию Рузвельту, которая не прекращалась до вступления де Голля в Париж.

Черчилль поддержал создание «Свободной Франции» как отголосок собственного исторического, идеализированного опыта участия Великобритании в альянсе с Францией во время Первой мировой войны. Идея альянса достигла своей кульминации в предложении Англии о формальном слиянии двух государств в тот момент, когда Франция стояла на краю пропасти. Черчилль сохранял и укреплял свою приверженность де Голлю по мере того, как он превращался из удобного орудия в великого деятеля.

Оба эти гиганта лидерства обладали невероятным аналитическим даром и острым чутьем на нюансы исторического развития. Но в то же время они оставили неодинаковое наследие и черпали вдохновение в разных источниках. Черчилль – порождение британской политики. Как и де Голль, он понимал свое время и будущее лучше – и при этом рискуя больше – своих современников. Его видение опережало оценку положения нацией, поэтому ему пришлось дожидаться назначения на высшую должность, пока проблемы, с которыми столкнулись современники, не подтвердили правильность его предвидения. Когда наконец пробил его час, он смог провести свой народ через тяжелейший период в истории благодаря своему характеру, вызывавшему уважение и любовь масс, но не только – массы считали военные усилия, в которых были вынуждены участвовать, продолжением истории Британии, о чем Черчиллю удавалось напоминать с беспримерным мастерством. Он стал символом стойкости и победы нации.

Если Черчилль рассматривал свое лидерство как продолжение пути, ведущего к процветанию британской нации и к кульминационной точке истории, то де Голль все делал для того, чтобы его народ вернул себе во многом утраченное высокое положение. Не желая смириться с характером времени, в которое он жил, де Голль искал единодушия, провозглашая нравственную и практическую важность утерянного национального величия. Он апеллировал не столько к продолжению истории, сколько к тому, что было давно, несколько веков назад, и снова должно быть. По его словам, он помог Франции восстановиться после краха и обрести новую национальную идею. По словам Андре Мальро, он был «человеком из позавчера и послезавтра одновременно»²⁴⁰.

Ришелье в XVII веке разработал политику государственного величия, но он делал это для короля, которого требовалось убеждать в правильности курса. Де Голлю пришлось оформлять свое видение будущего уже в процессе его осуществления, и на разных этапах этого процесса убеждать в своей правоте приходилось весь французский народ. Поэтому его заявления не похожи на предписания, они были призваны не направлять, а вдохновлять. О себе де Голль всегда говорил в третьем лице, как если бы хотел, чтобы сказанное им считали не его личными взглядами, а голосом судьбы.

Хотя и Черчилль, и де Голль спасли свои страны и народы, их стиль руководства в корне различался. Черчилль был квинтэссенцией лидерства в английском стиле, основанного на качественном, но не выдающемся коллективном правлении, которое в моменты великой нужды, если повезет, выдвигало на первые роли незаурядную личность. Лидерство Черчилля представляло собой замечательное производное традиций, созвучное текущим обстоятельствам. Его личный подход отличался кипучей энергией, приправленной прекрасным чувством юмора. Лидерство де Голля возникло не как следствие исторического процесса, но явилось проявлением личности и уникального набора принципов. Его чувству юмора был присущ едкий сарказм, призванный подчеркнуть как ясность, так и специфичность затронутой темы[15]15
  Здесь можно сравнить личные резиденции Черчилля и де Голля. Чартвелл – приют, в котором спокойная обстановка и общительность служили опорой умственной деятельности, красивые окрестности располагали к беседам с близкими друзьями. Дом в Коломбэ-де-Дёз-Эглиз был местом угрюмого уединения и рефлексий.


[Закрыть].

Если Черчилль видел в своем лидерстве кульминацию исторического процесса и самореализации, де Голль рассматривал свое рандеву с историей как обязанность, тяжкое бремя, никак не связанное с удовлетворением личных амбиций.

В 1932 году не подававший никаких признаков будущей личной известности майор французской армии сорока двух лет написал о своем понимании принципа величия для стойких духом:

«Сдержанность, характер, величие – эти условия авторитета требуют от тех, кто к нему стремится, усилий, которые отталкивают большинство. Это непрерывное самоограничение, этот постоянный риск подвергают личность испытаниям вплоть до самых тайных фибр души. Поэтому те, кто заставляет себя пройти через это, находятся в состоянии внутренней борьбы, более или менее острой в зависимости от темперамента. Она постоянно причиняет боль душе, как власяница с каждым шагом терзает тело кающегося. Здесь мы касаемся вопроса сложно объяснимого отшельничества: люди, которые добились всего и которым за это устроили бурные овации, внезапно сбрасывают с себя это бремя. […] Власть исключает то состояние удовлетворения, скрытого покоя, просчитанной радости, которое принято называть счастьем. Приходится принимать одну из сторон, и это жестокий выбор. Отсюда происходит и меланхолия, которой пропитано все величественное… Кто-то сказал Бонапарту у древнего и благородного памятника: “Как это грустно!” – а тот ответил: “Да, грустно, – как величие!”»²⁴¹

Де Голль без ореола мистики

Шарль де Голль привлекал к себе поклонников и умел ими пользоваться, однако отношения с ним не обещали ни взаимности, ни стабильности. Он вошел в историю отшельником – замкнутым, глубоким, отважным, дисциплинированным, вдохновляющим и выводящим из себя других, безраздельно преданным своим ценностям и видению будущего и не делающим ради них никаких скидок на личные эмоции. В немецком плену во время Первой мировой войны де Голль написал в своем дневнике: «Надо быть человеком характера. Лучший способ преуспеть в действии – это уметь владеть собой»²⁴².

И все же… Рассуждая о смене времен года в Коломбэ в середине 1950-х, де Голль заканчивает свои военные мемуары в поэтическом ключе и впервые упоминает себя в первом лице: «С возрастом я становлюсь ближе к природе и лучше постигаю ее мудрость, которой, стараясь утешить меня, она делится со мной четыре раза в году, в каждую смену сезона». Весной все сияет, «тучи не затмевают солнечного света, от всего веет молодостью, даже от корявых деревьев». Летом природа торжествует, воздавая хвалу плодородию. Осенью уходит на покой в «золотисто-багряном платье». Но даже зимой, когда она «скована холодом и бесплодна… идет скрытая работа», готовящая почву для новой поросли и возрождения жизни:

«Старая Земля, истерзанная временем и непогодой, истощенная родами, но всегда вновь и вновь готовая плодоносить ради торжества жизни!

Старая Франция, несущая тяжкое бремя Истории, обескровленная войнами и революциями, постоянно низвергаемая с пьедестала Величия и постоянно возвращаемая на него гением Обновления.

Старый человек, изнуренный испытаниями, отрешенный от дел, ощущающий близость вечного холода, но без устали ищущий во мраке проблеск надежды!»²⁴³

За непроницаемой на вид броней де Голля скрывался океан эмоций, даже мягкости, которая наиболее ярко проявлялась в отношении к его дочери-инвалиду Анне.

Анна страдала синдромом Дауна, но Шарль и Ивонна де Голль растили ее в домашних условиях вопреки расхожей тогда практике отправки детей-инвалидов на содержание в психиатрическую лечебницу. Фотография 1933 года запечатлела их нежные отношения: де Голль и Анна сидят на пляже, ему – сорок два года, он одет в тройку с галстуком, рядом лежит высокая шляпа – де Голль в форме, даже когда одет в гражданское платье, на девочке – белое пляжное платьице. Похоже, что они играют в ладушки.

Анна умерла от воспаления легких в 1948 году, прожив двадцать лет. Впоследствии де Голль признался своему биографу Жану Лакутюру: «Если бы не Анна, я, пожалуй, никогда бы не совершил того, что мне удалось. Она ободряла и вдохновляла меня»²⁴⁴. После смерти дочери он до конца жизни носил в нагрудном кармане ее фото в рамке.

9 ноября 1970 года, меньше чем через два года после ухода с поста президента Франции, де Голль умер в Буассери от разрыва аорты. Смерть застала его за характерным занятием – раскладыванием пасьянса. Он был похоронен рядом с Анной на приходском кладбище Коломбэ-ле-Дёз-Эглиз.

Ричард Никсон
Стратегия равновесия

Мир, в который пришел Никсон

Ричард Никсон – наиболее противоречивый президент в истории США и единственный, кто досрочно покинул свой пост по принуждению. Он также оказал судьбоносное влияние на внешнюю политику своего и последовавшего за ним периода, реформировав рушащийся мировой порядок в разгар холодной войны. После пяти с половиной лет в должности Никсон прекратил американское участие во вьетнамской войне, добился для США господства на Ближнем Востоке и за счет нормализации отношений с Китаем заменил биполярную систему отношений эпохи холодной войны на триполярную, тем самым лишив Советский Союз решающего стратегического преимущества. С декабря 1968 года, когда Никсон предложил мне занять должность своего советника по национальной безопасности, и до окончания его президентских полномочий в августе 1974 года, я был непосредственной частью его системы лидерства и принятия решений. Мы поддерживали регулярные контакты последние двадцать лет его жизни.

Возвращаясь к Никсону в возрасте девяноста девяти лет, я не собираюсь перелопачивать скандалы полувековой давности (о которых я писал в трех томах своих воспоминаний), но хочу проанализировать образ мыслей и характер лидера, получившего власть в момент беспрецедентного культурно-политического разброда и трансформировавшего внешнюю политику государства, приняв на вооружение геополитическую концепцию национальных интересов.

20 января 1969 года, когда Никсон принес президентскую клятву, холодная война достигла полной зрелости. Для соблюдения обязательств, которые США принимали на себя за рубежом в послевоенный период, казалось бы, безграничного могущества, стало не хватать материального и эмоционального потенциала. Внутренний конфликт по поводу войны во Вьетнаме приближался к пику интенсивности, в некоторых кругах раздавались призывы к выводу американских войск и политическому отступлению. США и Советский Союз развертывали новые межконтинентальные баллистические ракеты большей мощности и точности. СССР приближался к паритету с Америкой по численности стратегических ядерных систем дальнего действия и, если верить некоторым аналитикам, даже приобрел стратегическое превосходство, что вызывало тревогу по поводу опасности внезапного массированного удара и продолжительного периода политического шантажа.

За несколько месяцев до победы Никсона на выборах в ноябре 1968 года главные угрозы сформировались на трех обширных стратегических театрах – в Европе, на Ближнем Востоке и в Восточной Азии.

В августе 1968 года Советский Союз со своими сателлитами оккупировал Чехословакию, грехом которой была попытка либерализировать свою политическую систему, не сходя с советской орбиты. В Германии Советы угрожали Западному Берлину. Ультиматум, объявленный премьером Никитой Хрущевым в 1958 году, требовавший вывода сил западных оккупационных держав в течение полугода, периодически напоминал о себе угрозами Москвы блокировать осажденный город. Европа и Япония, оправившись от разрушений военного времени и пользуясь предоставленным США зонтиком безопасности, вступили в экономическое соревнование с Соединенными Штатами и вынашивали свои собственные, подчас очень непохожие идеи мирового порядка.

В то же время Китайская Народная Республика (КНР) вслед за США, Советским Союзом, Великобританией и Францией стала пятой ядерной державой, проведя в октябре 1964 года успешные испытания атомного оружия. Пекин колебался между участием в системе международных отношений и самоизоляцией, одновременно тренируя и финансируя по всему миру партизан-маоистов, но к весне 1967 года во время потрясений культурной революции отозвал послов почти из всех стран мира²⁴⁵.

На Ближнем Востоке Никсон столкнулся с регионом, погрязшим в конфликтах. Заключив соглашение Сайкса – Пико от 1916 года, Великобритания и Франция договорились поделить территории терпящей крах Османской империи на сферы влияния, что привело к образованию ряда арабских мусульманских государств, которые на бумаге выглядели как суверенные национальные государства по образцу участников Вестфальской системы. Но только на бумаге. В отличие от европейских земель, по-прежнему входивших в Вестфальскую систему, ближневосточные страны ХХ века не отличались наличием общей национальной идентичности или истории.

Несмотря на историческое господство Франции и Англии на Ближнем Востоке, обе после кровопускания двух мировых войн все больше теряли влияние. Местные волнения, поначалу вызванные антиколониальными движениями, перетекали в более крупные конфликты внутри арабского мира, а также между арабскими странами и Израилем. Последний был признан почти всеми западными странами в течение двух лет после его провозглашения в 1948 году, однако теперь боролся за признание своего права на существование с соседями, считавшими его незаконным образованием и захватчиком территорий, по праву принадлежавших арабам.

В течение десяти лет, предшествовавших введению Никсона в должность, Советский Союз использовал эту ближневосточную коловерть в своих интересах и обострял ее, устанавливая связи с авторитарными военными режимами, которые пришли на смену преимущественно феодальной системе государственного управления, оставшейся в наследие от Оттоманской империи. Заполучив советское оружие, арабские армии усугубили холодную войну на Ближнем Востоке, где прежде господствовали западные страны, обострили региональные распри и усилили угрозу глобального катаклизма.

Однако все эти тревоги затмевал кровавый вьетнамский тупик. Предыдущая администрация президента Джонсона направила более 500 000 американских солдат и офицеров в регион мира, очень далекий от Америки не только географически, но и в плане культуры и психологии. На момент инаугурации Никсона на пути во Вьетнам находились еще 50 000 человек. Никсону выпала задача выводить страну из военного конфликта с неопределенным исходом в период самых бурных внутренних потрясений со времен Гражданской войны. За пять лет до его избрания в стране произошел ряд противоречивых событий, невиданных по своей напряженности за всю послевоенную историю Америки – убийства президента Джона Ф. Кеннеди, его брата (кандидата на пост президента от демократов) Роберта и прогрессивного борца за гражданские права Мартина Лютера Кинга. Насильственные протесты против войны во Вьетнаме и демонстрации против убийства Кинга сотрясали улицы американских городов и по нескольку дней кряду останавливали жизнь в Вашингтоне.

Американская история богата на бурные внутренние конфликты, однако положение, с которым столкнулся Никсон, имело одну особенность: зарождающаяся национальная элита пришла к убеждению, что поражение в войне не только стратегически неизбежно, но и желательно в моральном плане. Такое убеждение подразумевало слом векового консенсуса, считавшего национальные интересы законной и даже нравственной целью.

В некотором смысле эти взгляды означали новое проявление прежних изоляционистских устремлений, согласно которым «ввязывание» в неурядицы за рубежом не только не содействует благополучию нации, но и пагубно влияет на ее характер. Однако на этот раз вместо утверждений о том, что вмешательство в чужие конфликты далеко за пределами Америки ниже достоинства нации, новые изоляционисты заявляли, что сама Америка настолько прогнила, что больше не может служить моральным ориентиром для других. Поборники этой позиции, захватив плацдарм и впоследствии почти безраздельное господство в высших учебных заведениях, рассматривали вьетнамскую трагедию не в рамках геополитики или идеологической борьбы, а как предвестие общенационального духовного очищения, за которым должен последовать давно назревший уход в себя.