Текст книги "Золотая пыль (сборник)"
Автор книги: Генри Мерримен
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
Глава IV
Признание
Ответ виконта де Клериси оказался положительным, и я милостиво получил разрешение вселиться в апартаменты, освобожденные недавно загадочным Шарлем Мистом.
– А что же будет со мной, сэр? – спросил мой слуга, когда я приказал ему упаковать вещи и поставил в известность о ближайших планах.
Я совсем позабыл про Лумера. Секретарю едва ли прилично заявляться в резиденцию хозяина с лакеем – существом, рассчитывающим на законные и не очень заработки и наделенным тем феноменальным аппетитом, которым обладают лишь живущие при кухне слуги. Поэтому я сказал, что будущее принадлежит ему самому, и если последнего часа не миновать ни одному из живых созданий, то остаток земной карьеры находится исключительно в его собственных руках. Короче, я разрешил ему с этой самой минуты начать нисхождение к тому унылому пределу, куда, боюсь, неизбежно приведут его шаги.
Мистер Лумер оказался достаточно добр, чтобы проявить признаки эмоций, и из несколько сбивчивой речи я уловил, что слуга намерен отложить путешествие к Аверну[42]42
Вулкан в Италии, через кратер которого герои «Божественной комедии» Данте спустились в Ад.
[Закрыть] на то время, когда уже не сможет следовать по пятам за мной. В результате мы пришли к тому, что Лумер подыщет себе временную должность – будучи обладателем многих талантов, этот человек мог найти применение как на конюшне, так и в гостиной джентльмена, – и останется на ней до тех пор, пока мне снова не потребуются его услуги. Как выяснилось, в моем распоряжении было достаточно наличности, чтобы уплатить слуге жалованье и сверх того небольшую сумму, призванную компенсировать неудобства из-за внезапного расторжения наших отношений. Он принял деньги без смущения. Умение без смущения принимать должное – явный признак хорошего воспитания.
– Не могли бы вы оставить меня при себе, сэр? – взмолился Лумер в последний раз, когда мой прощальный дар в виде пары охотничьих сапог (жавших мне) убедил несчастного, что нам и впрямь предстоит расстаться.
– Мой добрый Лумер, я сам поступаю на службу. Я всегда говорил тебе, что умею чистить обувь лучше тебя.
Выходя из комнаты, я слышал, как сей достойный образчик прислуги бормочет себе под нос что-то вроде: «хорошенькая работенка» и «Говард из Хоптона». У меня не вызывало сомнений, что он оплакивает не столько потерпевшую урон честь моего рода, сколько утрату такого беспечного и доверчивого хозяина. Так или иначе, но у меня создалось впечатление, что по прибытии в Париж я извлек из своих заляпанных грязью дорожных чемоданов более внушительную коллекцию белья, нежели обнаружилась тем утром при разборе вещей на улице Пальмье.
Что до чести рода, то меня она смущала мало. По моему мнению, ей мало что грозит, пока человек держит ее в собственных руках, но жди беды, передав эту хрупкую вещь в руки дурной женщины. Разве не были мы свидетелями полудюжины, да куда там, доброй дюжины таких вот падений за последние годы? И я убежден, что любой недостойный отпрыск знатного рода, кто избрал неверный путь из-за жены, суть преступник и сполна заслуживает постигшего его наказания.
Я зашел попрощаться к своему другу Джону Тернеру. Позавтракав, тот с удобством расположился в курительной и был занят тем, что пророчил темное и угрожающее будущее своевольным упрямцам.
– Думая, что стремитесь к ангелу, вы отправляетесь в лапы к дьяволу, – заявил он.
– Я просто намерен зарабатывать себе на жизнь, – со смехом ответил я, раскуривая одну из превосходных сигар банкира, без которых мне предстояло теперь обходиться. – И пусть праздные предки перевернутся в могилах. Мне будут платить добрых полторы сотни фунтов в год!
Захватив скромный багаж, я перешел через реку и вскоре вселился в свои апартаменты. К последним претензий не было – они вполне могли приютить и более достойного обитателя. Большая и просторная спальня смотрела на сад, буйная растительность которого совсем не походила, как уже упоминалось, на траурный наряд деревьев в Лондоне. Мебель была великолепной, это с первого взгляда определил бы даже тот, кто лучше разбирается в седлах, чем в буле и ампире[43]43
Буль – мебельный декоративный стиль, названный по имени французского мастера Андре-Шарля Буля. Ампир – стиль в архитектуре и искусстве, возникший при Наполеоне I.
[Закрыть]. Более того, каждая деталь орнамента или бронзовая ручка горели ярче золота.
«Здесь виден глаз мадам, – подумалось мне. – Ничего не упускающий глаз».
Рядом со спальней находился кабинет, отведенный виконтом своему секретарю. Рядом же располагалась комната, в которую удалялся время от времени и сам хозяин – и вовсе не для того, как я подозревал, чтобы предаться тяжким трудам. В спальне меня застал юный слуга-парижанин. Беззаботно окинув взглядом мои чемоданы, он собрался уже улизнуть, но я его остановил.
– Это тебя застежки так пугают? Опасайся лучше чемоданов, что перетянуты ремнями.
С этими словами я положил перед ним ключи и отправился в свой кабинет. Вернувшись некоторое время спустя, я нашел вещи аккуратно разложенными по полочкам, пустые чемоданы исчезли.
На столе кабинета обнаружились гроссбухи и бумаги, положенные с явной целью дать мне ознакомиться с ними. Судя по всему, это были отчеты, касающиеся различных имений виконта. Беглая проверка подтвердила догадку, как и факт, что мы имеем дело с наглыми мерзавцами. Надо сказать, что мерзавцев в тогдашней Франции было пруд пруди, да и вообще низость всех сортов цвела пышным цветом.
Я занимался книгами, когда вошел виконт, предварительно постучав в дверь. Он подчеркнул этот вежливый жест, указав на панель, которой коснулись костяшки его пальцев.
– Как видите, эта комната в вашем распоряжении, – сказал месье. – Давайте начнем, как и намеревались.
Если я был странным секретарем, то хозяин у меня тоже не относился к разряду обычных.
Мы сразу погрузились в работу, и вскоре горячо обсуждали несколько вопросов, требующих незамедлительного разбирательства. Я высказал старику свое мнение об управляющих – мне было больно видеть, как его обкрадывают. Я оказался, как следует помнить, в хрустальном замке и оттого тяготел ощутить твердокаменною основу. Виконт в присущей ему добродушной манере потешался над тем, что с улыбкой назвал моим «деспотизмом».
– Mon Dieu! – воскликнул он. – Что за железная хватка! Эти буржуа будут застигнуты врасплох, ведь я всегда был так снисходителен и управлял по-доброму.
– Кто управляет по-доброму, становится рабом воров, – ответил я, составляя намеченное письмо.
Виконт рассмеялся и пожал плечами.
– Ну что, пока все идет как должно, – заметил он.
Таково выдалось мое знакомство с возложенными на меня обязанностями. Они оказались несложными, особенно для человека, имеющего определенный опыт управления имением. Отец мой в периоды смягчения – когда соглашался признать, что грехи мои по меньшей мере суть явления наследственные, – посвящал меня в науку ведения дел крупного поместья.
В семь мы сели обедать. На Мадемуазель было белое платье, прихваченное на девичьей талии желтой лентой. Рукава платья – дань моде того периода, надо полагать, – поражали пышностью и свободой, а выглядывавшие из-под них руки казались совсем детскими.
Мадам де Клериси говорила, помнится, мало, ограничиваясь лишь тем, чего вежливость требует от гостеприимной хозяйки. Бремя беседы легло на плечи ее престарелого супруга, который справлялся с ношей легко и непринужденно. Тут виконт стремился, как, впрочем, и всегда, поддерживать взаимное согласие и приязнь. Редко доводилось наблюдать мне в мужчине, тем более пожилом, такое уважение к чувствам других людей.
Звонкий смех Люсиль служил приятным дополнением, а иногда она тоже вступала в разговор. Я внимал скорее голосу, чем словам. Ее смешливость находила веселое в ремарках, звучавших достаточно серьезно, и я вдруг ощутил себя столетним старцем. Еще когда отец чинно ввел ее под руку в столовую, мне подумалось, что девушка, дай ей волю, предпочла бы впорхнуть, а не войти в комнату.
Во время обеда всплыло имя барона Жиро, и я уяснил, что этот финансист числится среди друзей виконта. Имя это кое о чем говорило мне, хотя лично встречаться нам не доводилось.
Барон являлся одним из числа выскочек – то был аристократ денежного мешка, истинный продукт Парижа, пользующийся в столице огромным уважением и почетом. Джон Тернер хорошо знал его и молчаливо ценил.
– Но почему месье Жиро красит волосы? – спросила Люсиль после очередной речи виконта во славу этого богатого человека.
После короткого взрыва смеха, вызванного этим объявлением истины из уст младенца, повисла тишина. Нарушила ее хозяйка дома.
– Он, без сомнения, считает себя недостойным ходить в белом, – заявила она, поднимаясь из-за стола.
Мне дали понять, что остаток вечера в полном моем распоряжении, а виконт лично показал небольшую лестницу, начинающуюся из коридора между моим и его кабинетами, и вручил ключ от двери, к которой она спускалась. Эта дверь, пояснил он, выходит в переулок между улицами Пальмье и Корт. Я могу входить и выходить через нее в любое время, не обращаясь к помощи слуг и не тревожа тишину дома.
– Я не даю этот ключ кому попало, – добавил старик.
Как выяснилось позже, доступ к этой двери имелся только у него и у меня, у слуг же не было ключа, и этим входом они никогда не пользовались. Тем же вечером я воспользовался дарованной привилегией и отправился в свой клуб, где в дурацкую азартную игру выиграл сумму, равную годовому жалованью.
Так началась моя карьера на службе у виконта де Клериси. За последующие недели я обнаружил, что мне, по совести, надо очень сильно поработать, чтобы имения управлялись так, как надо. Или, как говорим мы, англичане, «администрировались», что подразумевает выжимать из находящейся в нашем владении собственности все до последней капли. Вскоре я открыл, что приказчики виконта народ старомодный и, помимо обустройства собственных гнездышек, повинны еще и в недостаточно интенсивном использовании земель. Совесть моя, надо признать, снова зашевелилась – это когда я полагал, что окончательно расстался с ней.
Ведь я-таки проник в Отель де Клериси – принят в семейный круг, облечен правом находиться вблизи и иметь ежедневный доступ к самой невинной и доверчивой душе, покидавшей когда-либо стены французского монастыря. Я, волк, от которого не потребовалось даже труда прятать свои косматые серые бока под овечьей шкурой. Да и зачем? Люсиль всегда была весела и открыта на свой милый девичий лад, ни на йоту не изменившийся по мере того, как мы узнавали друг друга ближе. Мадам, всегда в черном шелке и с шитьем в руках, постоянно выказывала безмятежность и легкость в обращении. Месье де Клериси жаловал меня неограниченным доверием. Что же оставалось делать, как не впасть в добродетель? Осмелюсь предположить, что многие из черных овец побелели бы, оказавшись посреди столь чистой отары.
Однажды вечером мадам попросила меня присоединиться к семье в гостиной. Комната выглядела очень мило и по-домашнему – совсем не как гостиная в Хоптоне, куда отец шагу не желал ступить с той поры, как законная хозяйка ее покинула. Здесь царили цветы, аромат которых наполнял воздух, – их доставляли из имения в Провансе, бывшего родным домом мадам и составившего часть dot[44]44
Приданого (фр.).
[Закрыть], влившегося в пустеющие сундуки семейства Клериси. Две лампы скорее подсвечивали, чем освещали комнату, и на пианино стояла пара свечей.
Месье де Клериси сыграл в безик[45]45
Карточная игра, популярная во Франции в середине XIX века.
[Закрыть] с супругой, немало потешавшейся над собственными промашками, а потом попросил Люсиль порадовать нас музыкой. Девушка села за инструмент и, аккомпанируя сама себе, без нот, запела прованскую песню, трогавшую самые потаенные струны души. В ней слышался словно плач, и в перетекающих из одной в другую нотах – как принято на Юге – я улавливал тон, который так любил.
Мадам слушала, продолжая работу. Виконт задремал. Я сидел, уперев локоть в колено и устремив взгляд в пол. И когда голос то взмывал вверх, то падал, я понимал, что никто не затрагивал меня так глубоко.
– Вы такой печальный, когда сидите, подперев голову рукой, comme ça[46]46
Вот так (фр.).
[Закрыть], – сказала Люсиль с коротким смешком. Она сымитировала мою позу и выражение лица, состроив милую гримаску. – Размышляете о своих грехах?
– Да, Мадемуазель, – почти не слукавив, ответил я.
Много вечеров провел я с тех пор в мирном семейном кругу, и всегда Люсиль пела веселые и грустные песенки Прованса.
Бежали недели, внешний мир кипел от великих страстей, а особняк на улице Пальмье словно жил сам по себе и только наблюдал за происходящими событиями.
Император – позволю себе употребить этот титул без имени, потому как ни одного из правителей нельзя было поставить рядом с этим человеком в середине нынешнего столетия, – терял здоровье, и вместе с этим важнейшим из даров слабела хватка, в которой держал он своих соотечественников. Псы начали сбиваться в стаи, ожидая падения обессилевшего льва.
Меня изумило, насколько мало интересовался виконт политикой. Другое открытие заставило меня уважать патрона: выяснилось, что он любит деньги.
Совесть моя, как уже упоминалось, снова подняла голову, и обман гирей висел у меня на душе, будто я был каким-нибудь школяром, а не человеком света. Впрочем, я вполне справился бы с ношей, не распорядись судьба иначе.
Однажды утром я работал в кабинете месье де Клериси, когда дверь резко распахнулась и в комнату влетела Люсиль.
– Ах! – воскликнула она, замерев. – Тут только вы.
– Увы, Мадемуазель.
Девушка повернулась с намерением уйти, но повинуясь импульсу, я остановил ее.
– Мадемуазель!
Она повернулась, медленно подошла и с коротким смешком встала прямо напротив моего места за большим столом. Потом взяла перо, которое я отложил секундой ранее, и стала играть с ним.
– Что вы пишите? – спросила Люсиль, глядя на разложенные бумаги. – Свою собственную историю?
Тут перо выскользнуло из ее пальцев и упало на документ, оставив на нем жирную кляксу.
– Ну вот, теперь я запятнала вам жизнь, – воскликнула она с притворным отчаянием.
– Нет, вы просто изменили ее обличье, – ответил я. – Мадемуазель, я должен вам кое в чем признаться. Устраиваясь на должность, я ввел вашего отца в заблуждение, дав ему понять, что разорен, что родитель лишил меня наследства и что мне ничего не остается, как зарабатывать себе на кусок хлеба. Это неправда – в один прекрасный день я стану таким же богатым, как ваш отец.
– Зачем тогда вы поступили сюда? – посерьезнев, спросила девушка.
– Чтобы быть рядом с вами.
Люсиль расхохоталась, качая головой.
– Я увидел вас в толпе на празднике в честь Наполеона. Услышал ваш голос. Во всем мире нет такой, как вы. Я влюбился, Мадемуазель.
Она продолжала смеяться, будто ей рассказывали веселую историю.
– Все напрасно? – воскликнул я, быть может, слишком резко. – Я слишком стар?
На каминной полке стояло зеркальце. Мадемуазель опрометью подбежала, схватила его и поставила передо мной.
– Посмотрите! – весело прощебетала она. – Да, лет на сто!
Под аккомпанемент смеха и шелеста юбок девушка выбежала из комнаты.
Глава V
C’est la vie!
В отличие от многих у господина Альфонса Жиро имелась цель в жизни: ежедневное стремление, поднимавшее его с постели поутру – в чудовищно поздний, надо признать, час, – и не дававшее коснуться подушки, не будучи удовлетворено, даже если глупые птицы уже начинали кукарекать. Сыну знаменитого барона Жиро хотелось быть похожим на англичанина – а можем ли представить себе более высокую амбицию мы, при всей скромности так ценящие свою национальность?
В стремлении к похвальной схожести с сынами Альбиона Альфонс Жиро носил только усы, однако – о, это непостоянство великих умов! – закручивал кончики кверху, на французский манер. И главным огорчением Альфонса служил факт, что к каким бы премудростям ни прибегал он в стремлении добиться этого лихого завитка, негустое украшение верхней его губы спустя некоторое время неизменно обвисало книзу. В солнечной Франции бытует поверье, что усы en croc[48]48
Закрученными кверху (фр.).
[Закрыть] не только придают их владельцу осанистый вид, но и делают его совершенно неотразимым в глазах прекрасного пола. Ценитель современной французской прозы хорошо знает, что все без исключения герои романов носят усы hardiment retroussé[49]49
«Лихо подкрученными» (фр.).
[Закрыть], каковой обычай хоть немного сглаживает утомление от их пустой ребячливости и утомительных речей, неудобоваримых для безыскусного читателя.
Альфонс Жиро был коротышкой и охотно отдал бы тысячу фунтов за лишний дюйм роста, о чем охотно сообщал своим приятелям. Весь его гардероб, включая шляпы, перчатки и обувь, доставлялся из Лондона. Но во всем остальном он оставался безнадежным и беспримесным французом. Английские ботинки цокали по мостовой – другой дороги они не знали – на мотив исключительно галльский. Брюки в клеточку, фасона яркого и кричащего, приобретали на нем вид pantalon de fantasie[50]50
«Штаны с фантазией» – модель брюк, модных во Франции в описываемый период.
[Закрыть], что продаются в лавках готового платья на бульваре Сен-Жермен, за рекой. И какой смысл приподнимать цилиндр от фирмы «Линкольн и Беннет», если под ним обнаруживается плоская голова с подстриженными, как это называется, «под крысу» черными, топорщащимися ежиком волосами?
Однако юный Жиро мужественно шел к своей цели, и даже завел себе копию в лице собственного грума, тонконогого парня из Стритема, который, позволим заметить, хорошо проник в душу «босса». Альфонс был совершенно безвредным субъектом. Да и вообще французы гораздо безобиднее, чем – о, повесы! – хотят казаться. По большей части это люди исключительно домашние, питающие страсть к изобретению салатов. И под узким, но пестрым жилетом сего сына Парижа тоже билось маленькое, но истинно французское сердце, иметь с которым дело было одно удовольствие.
– Bon Dieu![51]51
Боже мой! (фр.).
[Закрыть] – воскликнет, бывало, Альфонс, поняв, что стал жертвой кражи или мошенничества. – А чего вы хотите? Такой я человек. Полагаю, тот бедолага нуждался в деньгах, так почему бы не оказать ему услугу?
Есть милосердие давать и милосердие брать в случае нужды.
Сокровенным желанием барона Жиро было сделать Альфонса джентльменом высшего света, вращающегося в узких кругах парижского общества, которому нечем было похвастаться в те дни и которое неизменно клонится с тех пор к упадку. Проницательный финансист не хуже прочих понимал, что для достижения этой цели на самом деле требуется одна только вещь – деньги. Ими он снабжал сына щедро, и только хмыкал при вести о том, как вольно и безоглядно Альфонс их тратит.
– У меня есть еще, – говорил он. И маленькие поросячьи глазки поблескивали из-под желтоватых морщин. – Я человек со средствами, а ты должен стать человеком с положением. Только не доверяйся неправильным людям. Давай деньги тем, кто тебе полезен. И не качай головой, они возьмут! Никто не отказывается от денег, если их предложено достаточно.
И кто возьмется утверждать, что барон Жиро неправ?
В нашем мире молодой человек, обладающий легким сердцем и тяжелой мошной, никогда не будет испытывать недостатка в друзьях. Альфонсу Жиро повезло и в том, что часть его приятелей сама имела тугие кошельки и не хотела от него ничего, кроме веселого смеха и уз доброго товарищества. То были настоящие друзья, которые не стеснялись сказать ему, повстречав верхом или пешим в Булонском лесу, что если правый ус юноши должным образом устремлен к небу, то левый уныло клонится к земле. Но позвольте напомнить, что указать человеку на недостаток в его внешности – сомнительное благодеяние.
– О небо! – обращался Альфонс к этим истинным приятелям. – Какое несчастье, всего пару минут назад я раскланивался с очаровательной графиней де Педшоз, проезжавшей мимо в коляске!
Альфонс любил общество англичан и состоял членом клубов, часто посещаемых проживающими в Париже сынами Альбиона, и водил знакомство с молодыми джентльменами из английского посольства. Именно в апартаментах одного из клубов он и познакомился с Филипом Гейерсоном, юношей, решившим посвятить себя дипломатической службе. Филип Гейерсон, оговорим это сразу, являлся братом той самой Изабеллы Гейерсон, к руке, сердцу и приданому коей любящий отец и подталкивал вашего покорного слугу и из-за которой разыгралась недавняя наша ссора.
Имя Дик Говард ни о чем не говорило тогда маленькому французу и ни разу не всплывало в разговорах с Гейерсоном, этим погруженным в себя субъектом, скорее всего уже напрочь позабывшим к тому времени о моем существовании.
Этот мой соотечественник, как позднее выяснилось, прибыл в Париж с целью учить язык, который, благодаря своей утонченности, был будто прямо создан для дипломатических целей. Французский, на мой взгляд, самый выразительный из всех языков, изобретенных человечеством, не исключая возвышенной речи, которой написаны поэмы Гомера. Мы с Филипом росли вместе, и из всех друзей юности я назвал бы его последним в числе претендентов на государственную карьеру. Он был тихим, рассеянным и, как уже упоминалось, занят исключительно собой, однако не лишен чувства прекрасного, что выражалось в довольно посредственных акварелях. Внешность у него была располагающая, потому как по виду то был истый джентльмен, и даже более – человек рафинированных мыслей и привычек, которого грубоватые норфолкские сквайры обзывали женоподобным.
Альфонс Жиро проникся к Филипу симпатией – мир кажется солнечным для того, кто смотрит на него сквозь розовые очки, – и, по слухам, сразу сдружился с ним. Именно он выхлопотал моему земляку приглашение на полуофициальный бал, состоявшийся, как некоторые припомнят, осенью 1869 года. Это был первый бал Люсиль де Клериси, и Жиро возобновил детское знакомство с особой, которую, как он признавался, дергал за косички в безрассудные годы юности.
Альфонс, человек открытый по натуре, как и большинство его соотечественников, признался мадам де Клериси, которую провожал к столу после первого круга танцев, что влюблен в Люсиль.
– Но дорогой мой Альфонс, – заметила пожилая дама. – Вы до сегодняшнего вечера даже не помнили о ее существовании!
Ветреный Альфонс отмахнулся от этого возражения заключенной в элегантную перчатку ручкой.
– Незримо для меня самого, – искренне заявил он, – ее образ всегда был здесь.
И он коснулся манишки одними кончиками пальцев, так как не забывал про деликатную ткань белья.
– Это ангел! – добавил молодой Жиро, возведя маленькие глазки к небу, и залпом осушил бокал шампанского.
Мадам де Клериси неспешно потягивала кофе и молчала, но глаза ее совершили путешествие с макушки собеседника до его щегольских туфель. И не вызывало сомнения, что увиденное только повысило цену месье Альфонса Жиро. Перед ней стояли одновременно обходительный молодой человек и двадцать тысяч фунтов годового дохода. Стоит ли удивляться, что виконтесса приветливо улыбнулась?
– Но я, кто я такой? – возопил юный француз в притворном самоуничижении. – Неумен, некрасив и даже ростом не вышел!
Дама пожала плечами.
– C,est la vie, – ответила она любимой своей поговоркой.
– Да, мы с жизнью одинаковы, – отозвался Альфонс с веселым смехом. – Оба такие короткие! А теперь я хочу представить вам и Люсиль своего лучшего друга, Филипа Гейерсона. Он стоит вон там, за столом, в английской одежде. Прибыл в Париж всего десять дней назад и не очень хорошо говорит по-французски. Но очарователен, совершенно очарователен!
– Вы были знакомы с ним до приезда его в Париж?
– О нет! Но прошу меня извинить, я приведу своего приятеля.
Мадам ничего не ответила, но со спокойной улыбкой смотрела, как юный Жиро спешит к лучшему другу, с которым знаком восемь дней.
Филип Гейерсон выделялся своей легкой застенчивостью. Это качество столь же редко встречалось в Париже в эпоху упадка Второй империи, как и в наши дни, во время социального переворота в Англии.
И вот, когда с представлениями было покончено, Филип Гейерсон совершенно не знал, о чем говорить с этой пожилой французской леди, и очень обрадовался, когда лучезарно улыбающаяся Люсиль подошла к ним рука об руку с партнером по танцу. Альфонс тут же представил своего друга, и Филип, будучи более способным танцором, чем оратором, без промедления попросил оказать ему честь и повальсировать.
– Но осталось только два танца, – ответила Мадемуазель де Клериси, бросая счастливый взгляд на мать. – Они в конце программы, и я обещала сохранить их для месье Говарда.
В качестве подтверждения своих слов она протянула ему свою карту приглашений.
– Р. Г., – протянул Гейерсон, расшифровывая в уме инициалы, проставленные Люсиль. – Если это тот самый Ричард Говард, я заберу у него первый из двух танцев и не побоюсь ответить за свои действия. Уже не в первый раз мы с Диком расходимся по разные стороны.
Он начертал свое имя поверх моего и вернул ангажемент владелице.
– Так вы знакомы с мистером Говардом? – спросила Люсиль, снова посмотрев на мать.
– Да… – ответил Гейерсон, но не успел продолжить, потому как следующий танец принадлежал Жиро, который уже склонился перед Мадемуазель де Клериси, словно перед божеством.
Мадам дернулась слегка, словно желая заговорить с Гейерсоном, но юный джентльмен не разглядел жеста и ускользнул в поисках партнерши для начинающегося вальса.
Разглядывая собравшихся на ассамблее великих людей, нам нечего сказать, ведь хотя и читатель, и писатель не прочь потереться около столь знаменитых персон, но только в общественном месте. Многие из них, стоит заметить, далеко не имели такого веса, какой пытались себе придать, а величие иных базировалось на фундаменте слишком хрупком, чтобы выдержать потрясения и бури грядущих лет.
Люсиль весело и счастливо кружилась в толпе, принимая с юношеской наивностью позолоту за истинный металл, а высоко вскинутый подбородок за признак гордого сердца. Когда Филип Гейерсон заявил право на танец, он застал ее немного уставшей, но все еще восхищенной и возбужденной блеском праздника.
– Как великолепно! – воскликнула девушка, опираясь на его руку. – Это первый мой бал. Уверена, я никогда не стану слишком старой, чтобы танцевать, как говорит матушка. Ну разве не глупо говорить такие вещи?
Гейерсон рассмеялся и по своему обычаю, а точнее привычке, свойственной многим застенчивым людям, приступил к делу напрямик.
– Так вы знаете Дика Говарда? – спросил он.
– Да, немного. Он уже прибыл? Это ведь его танец.
– Не могу сказать, прибыл ли он, Мадемуазель, – ответил англичанин на своем запинающемся французском. – Мы были знакомы на родине, в Норфолке. Я не знал, что он в Париже. Но сегодня его здесь не будет.
– Почему?
– Потому что его отец умер.
Люсиль ничего не сказала. Она повиновалась движению его руки, и они танцевали, смешавшись с веселыми парами, ноги которых, можете не сомневаться, были легче, чем сердца. Филип признался мне потом, что за весь танец не было произнесено ни слова. Все его попытки привлечь внимание Люсиль к другим темам пропали втуне.
– Нам нужно найти мать, – сказала наконец девушка, когда музыка стихла. – Мистер Говард ничего не знает. Он ездил на Юг с моим отцом, и его почту туда не пересылали.
Филип Гейерсон проводил партнершу через смеющуюся толпу.
– Плохая новость для Дика, – заметил он. – Отец ни оставил ему ни гроша.
– Мне казалось, что мистер Говард богат, – проговорила Люсиль, глядя на свой букет.
– Нет. Он поссорился с отцом, который лишил его средств. Но Говард знал об этом еще до отъезда из Англии.
Люсиль молчала до тех пор, пока не подошла к матери, которая промолвила несколько слов так быстро, что Гейерсон не уловил смысла.
В этот миг в комнату вошел я и направился к ним, чувствуя желание оказаться скорее в постели, чем в бальной зале, поскольку, чтобы успеть к вальсу с Люсиль, мне пришлось ехать ночь и весь день. При моем приближении Гейерсон поклонился дамам и ушел.
– Мой танец, Мадемуазель, – сказал я. – Если вы были так любезны, что не забыли про него.
– Не забыла, – с видимой холодностью ответила Люсиль. – Но я устала, и мы уже собираемся.
Я посмотрел на мадам и заметил в ее лице нечто, чего не мог истолковать.
– Вашу руку, mon ami, – сказала пожилая дама. – Нам лучше поехать домой.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
