Текст книги "Золотая пыль (сборник)"

Глава XIV
Легкое облачко

Rien ne nous rend si grand qu’une grande douleur[76]76
  Ничто не придает нам такого величия, как большое несчастье (фр.).


[Закрыть].

Альфонс Жиро и я – между нами, как и предсказывала мадам, завязалась основанная на контрасте дружба, – постоянно поддерживали отношения. По моему зову он сразу примчался в Отель де Клериси и встретился с дамами, уже узнавшими про постигшую их тяжелую утрату. Мы с ним снова отправились в Пасси, на этот раз по железной дороге, потому как приходилось спешить. Поверенному виконта я дал указание последовать за нами на следующем поезде и прихватить с собой гробовщика. У моего патрона не было наследника, которому отошел бы титул, но если уж древнему роду и суждено пресечься, то пусть будут соблюдены все требования закона и обычая.

На пути к вокзалу мы слышали, как мальчишки-газетчики выкрикивают новость, но в нашем настроении не были расположены ничем интересоваться. Стоял жаркий июльский день, когда Париж наполовину пустеет, но сейчас повсюду толпился народ.

– Что происходит? – спросил я у Альфонса, который был слишком занят своей лошадью, чтобы оглядываться по сторонам. – Посмотрите на лица людей в кафе: на всех них читается возбуждение, а у многих еще и страх. Какие-то важные новости.

– Дорогой друг, вашу записку я получил, еще не встав с кровати, – отозвался молодой Жиро. – Кроме того, в газетах я не читаю ничего, кроме спортивной колонки.

Итак, мы сели на поезд до Пасси, не ведая о том, что именно приводило в беспокойство Париж с силой шквала, разразившегося над морем.

В Пасси нас ждала воистину неприятная работа. Префект оказался настолько любезен, что лично занялся делом, не входившим в число его обязанностей. Он заблаговременно дал поручение полиции препроводить нас в его собственный дом, где мы были встречены с величайшим гостеприимством.

– Никто из вас не доводится виконту родственником? – поинтересовался чиновник. Мы изложили все как есть. – Очень хорошо, что вы не взяли с собой мадам де Клериси. Это вы не разрешили ей ехать?

И префект воззрился на меня с проницательностью, весьма впечатлившей полицейского, на которого маленькая демонстрация явно и была рассчитана.

– Я попросил госпожу виконтессу остаться в Париже.

– Что ж! – чиновник многозначительно усмехнулся. – Не имеет значения как, но ее здесь нет.

У этого человека было очень белое лицо, словно его долго-долго стирали. Закрадывалась мысль, что и сердце внутри его груди тоже белое. Себе он явно казался величайшим мудрецом. У меня же о нем сложилось впечатление как о круглом дураке.

– Знаете, господа, – обратился он к нам, готовя бумаги, – опознание тела суть простая формальность.

– Так давайте опустим ее, месье префект! – воскликнул Альфонс с присущей ему веселостью.

Предложение было с презрением отвергнуто.

– В июле, господа, – продолжил чиновник, – вода в Сене теплая. Тут водятся угри и мириады мельчайших живых организмов. Благоприятная среда для разложения. Но остается одежда: содержимое карманов господина виконта, его перстень-печатка. Ну, идемте? Но сначала пропустим еще по стаканчику. Когда нервы не в порядке, пара глотков бенедиктинского не помешает.

– Вот если бы его еще подать в бокалах для кларета! – заметил мой друг.

И пустился в разглагольствования, которые префект слушал с высокомерной улыбкой. Думаю, он был бы больше рад, если исполнить связанные с телом виконта формальности прибыл кто-то из аристократических приятелей покойного. Но высокопоставленные друзья годятся только для хорошей погоды, поэтому достойному магистрату пришлось удовольствоваться компанией скромного секретаря и сына разорившегося финансиста.

Мы с Альфонсом без труда опознали небогатые пожитки, найденные в мокрых вещах виконта. В кармане для бумаг оказалось мое собственное письмо, касающееся мелких деловых вопросов. Я указал на сей факт и для пущего удовлетворения законника вторично поставил подпись на пожелтевшей и сморщившейся бумаге. Затем нас провели во внутреннее помещение и показали тело утопленника. Опознание, как и предупреждал префект, оказалось делом нелегким. Мы с Альфонсом поклялись, что одежда принадлежала господину де Клериси – метки на белье остались вполне разборчивы, – после чего вышли, предоставив гробовщику делать свою работу.

– Недавно, Говард, нам пришлось столкнуться с неприятной стороной жизни, – заметил Жиро с жалкой улыбкой, когда мы снова оказались на воздухе.

За время обратного путешествия я несколько раз замечал, как юноша вздрагивает при воспоминании об увиденном. На станции нас ждал экипаж Альфонса. Молодой человек жил в среде, где с конями и слугами принято было обращаться как с машинами. Но человек, который в данный момент удерживал голову коня, напоминал что угодно, но только не механизм. Едва мы миновали ворота, слуга бросился к нам как полоумный.

– Господин барон! – вскричал он, и мрачный блеск в его глазах превращал его из слуги в человека. – Господин барон, вы слышали новости? Жуткие известия!

– Нет, ничего мы не слышали. Ну и что за известия?

– Прусский король оскорбил посла Франции в Эмсе[77]77
  В июле 1870 г. в городе Эмсе проходили переговоры между французским послом Бенедетти и королем Вильгельмом по вопросу о престолонаследии в Испании. Когда переговоры зашли в тупик, король уехал, приказав канцлеру Бисмарку направить французскому послу телеграмму от его имени. Бисмарк подправил текст, придав ему оскорбительное звучание. Разгневанная Франция объявила Пруссии войну.


[Закрыть]. Говорят, ударил его в лицо. Император объявил войну. Наши идут на Берлин, месье!

В этот самый момент две большие группы людей принялись обнимать друг друга на улице. Они громко и весьма не в такт распевали «Partant pour la Syrie»[78]78
  «Отправляясь в Сирию» – песня, написанная на стихи Александра де Лаборда в годы Первой империи и выполнявшая в годы Второй империи роль национального гимна.


[Закрыть]. Другие горланили: «À Berlin, à Berlin!»[79]79
  «На Берлин! На Берлин!» (фр.).


[Закрыть].

Альфонс Жиро повернулся ко мне, и на щеках его вдруг выступил румянец.

– А я-то полагал, что вся жизнь вращается среди модных пальто и галстуков! – сказал он с той готовностью признавать собственные заблуждения, которая с первой нашей встречи снискала мое расположение, сделав его лучшим из нас двоих.

Несколько минут мы стояли, наблюдая за возбужденными толпами на бульваре. Мальчишки с невероятной скоростью распродавали партии газет среди посетителей уличных кафе, а стоило появиться какому-нибудь солдату, его тут же осаждали предложениями выпить.

– В Берлине одно кислое пиво, – кричали ему горожане. – Так что отведай доброго винца, пока есть возможность.

Мы не сомневались, что хмельной кураж готов охватить всю Францию до самых глухих закоулков.

– В Берлине… – эхом протянул Жиро. – Неужели все кончится там?

– Либо там, либо в Париже, – отозвался я.

В мои планы не входит претендовать на дальновидность, потому что слова вырвались сами собой.

Мы ехали по шумным улицам, и никогда еще французы не открывались мне с худшей стороны: такими ребячливыми, наивными и тщеславными. «На Берлин!» – кричали там. «Долой Пруссию!» – подхватывали в другом месте. Сотни громких слов, тысячи луженых глоток, и ни одной трезвой головы, способной понять, что речь вовсе не об игре. Продавцы дешевых игрушек уже вовсю предлагали прохожим черную куклу под именем «Бисмарк» и мартышку на палочке, которую величали «прусским королем».

Не без труда удалось мне вернуть Альфонса к неотложным делам, потому как его ветреная натура уже оказалась захвачена военным ураганом, пронесшимся по улицам Парижа.

– Куплю, пожалуй, себе звание, – заявил он. – И пойду на Берлин. Да, Говард, mon brave[80]80
  Мой храбрец (фр.).


[Закрыть], обязательно куплю себе чин.

– На что?

– Вот черт! Это верно. Денег-то нет, я банкрот. Совсем забыл, – посетовал он и тут же вскинул хлыст, весело приветствуя проходящего мимо друга. Потом Альфонс вдруг посерьезнел. – К тому же у нас есть последний долг перед виконтом. Послушайте меня, Говард: дамы ни при каких обстоятельствах не должны видеть того зрелища! Ни за что! Господи, это было ужасно! Меня едва наизнанку не вывернуло – как когда я выкурил первую свою сигару!

Приложив руку к груди, молодой человек при помощи своей живой жестикуляции показал, как было ему плохо.

– Постараюсь не допустить этого, – пообещал я.

– Тогда можно не беспокоиться, потому как ваш дар убеждения вполне можно обозначить и другим именем. Вам повинуются не только женщины. Намедни я как-то сказал Люсиль, что она боится вас. Девушка так яростно отрицала сей факт, что мне пришлось сделаться еще меньше, чем создала меня природа. В гневе она показалась еще прекрасней, и я имел глупость озвучить это. А комплименты Люсиль просто терпеть не может.

– Неужели? Я никогда не пробовал.

Альфонс посмотрел на меня как-то насторожившись.

– Как хорошо, что вы не любите ее, – пробормотал он. – Бог мой, что оставалось бы мне в противном случае?

– Однако сегодня нам предстоит иметь дело с мадам, а не с Мадемуазель, – поторопился я сменить тему.

Даже будучи почти официальным претендентом на руку Люсиль, Жиро отказался войти в Отель де Клериси вместе со мной.

– Нет, дамы не захотят видеть меня в такой час. – Он покачал головой. – Вот когда все хотят посмеяться, тут я к месту.

Виконтессу я застал совершенно спокойной, все ее мысли сосредотачивались на дочери. Чем чаще сталкивается человек с материнской любовью, тем лучше, даже если она не направлена на него самого, поскольку не найти на свете чувства более глубокого.

Моя мать умерла, когда я был младенцем, и никогда не приходилось мне прикасаться к женской нежности, пока судьба не привела вашего покорного слугу в Отель де Клериси. И никогда не чувствовал я такого уважения к этой спокойной и тихой женщине, мадам де Клериси, как в тот вечер, когда тяжелый удел вдовства накрыл ее своей черной вуалью.

– Люсиль не должна переживать за меня, – заявила виконтесса сразу. – У нее свое горе, ведь она нежно любила отца. Не позволяйте ей думать о моей беде.

А чуть позже, когда боги подарили мне пять минут наедине с Люсиль, я услышал совсем другие речи.

– Вы не должны позволить матери думать, что я несу ношу, которую не в силах выдержать, – проговорила бледная как полотно девушка дрожащими губами. – Ей куда тяжелее, нежели мне.

В следующие два дня я бродил словно впотьмах, совершая, надо думать, сотни ошибок. Какое утешение мог я им предложить? Как дать им понять, что я разделяю их чувства? Задача оказалась несколько легче из-за того, что мрачный гроб стоял далеко, в Пасси. Избегая обсуждать тему друг с другом, обе дамы по отдельности договорились со мной, что тело виконта должно отправиться из Пасси в последний путь без огласки и шума, и Люсиль даже не обратила внимания на факт, что совет почерпнут из столь неприятного источника, как ваш покорный слуга.

Вот так, среди треволнений июля 1870 года Шарль Альбер Малоне, виконт де Клериси, упокоился среди своих предков в маленькой часовне в Сенневиле, близ Невера. Военная горячка к тому времени достигла пика, и вся Франция содрогалась от ненависти к пруссакам.

Не к лицу тому, кто обрел лучших своих друзей – и самых опасных врагов – во Франции, возвышать голос против населяющего ее великого и талантливого народа. И все же мне сдается, французы тогда созрели для того, чтобы получить в 1870 году один из тех ударов, коими Небеса, в определенные моменты мировой истории, дают понять нациям, что человеческое величие суть очень преходящая вещь.

Нет никого, кто был бы терпимее к глупости, чем парижане. Она расхаживает по бульварам великого города открыто, исполненная такого невозмутимого самодовольства, что у гостя-англичанина возникает немедленное желание завезти сотню лондонских уличных мальчишек с их чувством юмора и острым языком, чтобы хоть как-то сбить с нее спесь. В любую эпоху в мире найдется целая армия гениев, чей талант проявляется не в творениях, а в вере – вере в самих себя. Внешне она принимает форму одежды причудливого фасона, длинной прически, литературной или театральной позы. Париж был настолько полон такими гениями в семидесятом, что любой думающий человек сразу распознал бы нацию, вошедшую в пору упадка.

– Ослы запрудили улицы, – говаривал Джон Тернер. – Из каждого кафе слышится похвальба, а Франция тем временем катится к дьяволу.

И действительно, громче всех доносились из пьяных притонов голоса глупцов и подонков.

Меня занимали денежные дела покойного патрона, которые оказались в большом беспорядке. Вся наличность попала в руки Миста. Часть поместий, как я уже знал, приносила слишком мало дохода или вообще ничего. Война, разумеется, парализовала все коммерческие сделки, да никто и так не хотел покупать древний особняк в квартале Фобур-Сен-Жермен, этом оплоте легитимизма, куда ни один порядочный бонапартист и шагу не ступит.

От мадам де Клериси я не скрывал ничего, да это все равно было бы трудно.

– Получается, у нас нет средств, – подытожила виконтесса.

Мы находились в моем кабинете. Я сидел на своем рабочем месте, тогда как мадам расхаживала от стола к каминной полке и обратно, строгим женским глазом подмечая непорядок, царящий в жилище холостяка.

– В настоящий момент вы испытываете недостаток готовой наличности, вот и все. Если война закончится быстро, все будет хорошо.

– А если война затянется – излишком оптимизма вы, мой друг, вряд ли могли когда-либо похвастать, – то что?

– Тогда я найду какой-нибудь выход.

Виконтесса испытующе посмотрела на меня. Окна были распахнуты, и до нас доносились крики разносчиков газет, снующих по улицам.

– Слышите, газеты пишут о победах.

Я пожал плечами.

– Хотите сказать, – задумчиво продолжила мадам, – что они будут рапортовать о победах до тех самых пор, пока пруссаки не окажутся под стенами Парижа?

– Парижанин раскошелится на пару су ради хороших новостей, – ответил я. – За плохие же он не готов заплатить и ломаного гроша.

Так прожили мы несколько жарких недель в июле. Я не имел права оставить Париж, но не мог выбросить из головы и думы про Шарля Миста. Этот негодяй вел себя однако, на удивление тихо. Ни один чек не был обналичен, и насколько мы могли знать, ни одна из украденных ценностей не появилась на рынке. Десятого июля пало правительство Оливье[81]81
  Эмиль Оливье (1825–1913) – французский государственный деятель, в 1869–1870 гг. занимал должность премьер-министра. Автор допускает фактическую ошибку: правительство Оливье было отправлено в отставку 9 августа 1870 г.


[Закрыть]. Ситуация менялась от плохой к катастрофической. В конце месяца император оставил Сен-Кло и встал во главе армии. Больше он в Париж не вернулся.

Глава XV
Бегство

Repousser sa croix, c,est l,appesantir[82]82
  Попытки избегнуть своего креста лишь делают его тяжелее (фр.).


[Закрыть].

В течение первой недели августа возбуждение в Париже достигло пика. Кульминация произошла в субботу, после битвы при Вейсенбурге[83]83
  Первое сражение франко-прусской войны. 4 августа 1870 года прусские войска после ожесточенного боя овладели приграничной крепостью Вейсенбург.


[Закрыть]. Джон Тернер сообщение об этом поражении получил, думается, раньше всех в столице. И неудивительно – дурные вести поступали в город только через английскую газету «Таймс». Непоколебимый банкир, в уме которого я никогда не сомневался, демонстрировал в те дни целый набор таких качеств, как храбрость, хладнокровие и дальновидность, которым мы, британцы, и обязаны своим величием. Мы, как утверждают соседи, нация торговцев. Это так, но под прилавком у нас всегда лежит винтовка. А в конторе от человека зачастую требуется не меньше отваги, чем на поле боя.

– Трудные времена наступили, – сказал я банкиру. – Вы, как стоит думать, сильно волнуетесь.

Перед тем как прийти на Авеню д’Антан, я заглянул на Биржу, и у меня перед глазами еще стояли бледные, искаженные страхом лица собравшихся там финансистов. А на один франк, которым рисковали они, у Джона Тернера приходилась тысяча.

– Да, волнуюсь, – спокойно ответил мой друг. – Как вы сказали, это трудные времена. Они чудовищно подстегивают аппетит и, как мне кажется, помогают пищеварению.

Тут в комнату без стука вошел клерк. Глаза его возбужденно блестели. Он протянул Тернеру записку. Наш стойкий джентльмен быстро пробежал ее глазами и поднялся из-за стола.

– Идемте со мной, – сказал он. – Увидите кусочек истории.

Мы поспешили на Биржу, прокладывая путь сквозь запруженные народом улицы. Моим глазам предстала сцена, ставшая самой волнительной из всех на моей памяти, поскольку Господь уберег меня от участия в сражениях.

Над морем шляп в насыщенном пылью воздухе реяли два десятка трехцветных флагов, а пронзительные звуки «Марсельезы» перекрывали гомон многотысячной толпы. Пороги больших зданий были усыпаны людьми, а взобравшиеся на постамент статуи ораторы напрягали легкие, потому что никто их не слушал.

– Что это? – спросил я у своего спутника.

– Новости о победе французов. Однако требующие подтверждения.

Те, кто умел петь, и те, кто только так думал, все горланили «Марсельезу» с любого подвернувшегося возвышения – омнибус и мусорный бак равно устраивали этих музыкантов.

– И как только этим людям удалось стать великой нацией? – пробормотал Джон Тернер.

Какой-то человек вскочил на козлы нашего экипажа.

– Я пропою вам «Марсельезу»! – крикнул он.

– Спасибо, – ответил банкир.

Но настроение толпы уже менялось, она начала затихать. Через несколько минут сомнение обрушилось на собравшихся, словно летний ливень, и выражение лиц переменилось. Почти мгновенно распространился слух, что новость о победе оказалась «уткой».

– Я отправляюсь в контору, – бросил Тернер. – Заходите ко мне завтра поутру. Я дам вам один совет.

Вечером я разговаривал с мадам и сообщил ей, что на границе дела идут плохо. Мне не было известно тогда, что немцы уже вошли на французскую территорию, а Мак-Магон[84]84
  Патрис де Мак-Магон (1808–1893) – французский военачальник и государственный деятель.


[Закрыть] разбит и отступает к Мецу[85]85
  6 августа 1870 г. французские войска Мак-Магона были разбиты при Верте и стали стягиваться к крепости Мец, где позднее попали в окружение.


[Закрыть].

– Увозите женщин из страны, – сказал мне Джон Тернер на следующее утро. – И не докучайте мне.

Вернувшись в Отель де Клериси, я застал в утренней гостиной Альфонса Жиро, пребывавшего в обществе обеих леди.

– Я пришел, чтобы попрощаться с вами, – заявил он. – О чем только что сообщил нашим дамам. – Юноша на свой порывистый французский манер ухватил меня за руку. – Помните, я говорил, что куплю себе чин? Милостивый Господь помог мне, но послал винтовку вместо сабли.

– Альфонс добровольцем идет в пехоту! – воскликнула Люсиль, лицо которой сияло от возбуждения. – Разве это не замечательно? Ах, если бы я была мужчиной!

Мадам посмотрела на дочь серьезно и даже почти укоризненно. И не присоединилась к гордому смеху Жиро.

– У вас плохие новости, – сказала она, посмотрев мне в глаза. – Что случилось?

– Да, новости скверные. Говорят, что Париж переходит на военное положение. Вам и Мадемуазель стоит покинуть город.

Альфонс возражал, говоря, что это временные трудности и генерал Фроссар[86]86
  Шарль Огюст Фроссар (1807–1875) – французский военачальник, командовал 2-м корпусом. 6 августа его войска были разбиты пруссаками при Шпихерне.


[Закрыть] отступил лишь для того, чтобы нанести более сокрушительный удар. Он кивал и подмигивал мне, но я игнорировал его сигналы. Я никогда не почитал женщин за кукол или неразумных детей и уверен, что они имеют право знать правду, пусть даже неприятную.

Итак, Альфонс Жиро ушел воевать за свою страну. Его перевели в кавалерийский полк, «наряду с несколькими грумами и работниками конюшен “Парижской омнибусной компании”, – как бодро сообщил он мне через несколько дней в письме. Мой друг проявил себя не только истинным и честным французским джентльменом, но и храбрым солдатом.

Мадам де Клериси и Люсиль подготовились к отъезду, но отказывались покидать Париж, пока обстоятельства не оставят иного выбора. С Джоном Тернером я в те дни не встречался, но от людей слышал, что тот твердой рукой и трезвой головой направлял деятельность своего великого банкирского дома. Мне требовались деньги, но я не хотел обращаться к нему, зная, что вынужден буду представить объяснения, которые не мог пока дать. Вместо этого я послал телеграмму своему адвокату в Лондон, и тот устроил для меня заем. Насколько выяснилось позже, ловкий делец заложил возврат моих прав на Хоптон в случае, если Изабелла Гейерсон решит выйти за другого, а не за меня. Категорически нуждаясь в деньгах, без которых мадам и Люсиль не могли покинуть Францию, я не заботился о средствах, которыми они добыты.

Вечером 28 августа, несколько часов спустя после декрета генерала Трошю[87]87
  Луи Жюль Трошю (1815–1896) – французский военачальник и государственный деятель. В описываемое время – комендант Парижа. После падения Наполеона III возглавил правительство национальной обороны.


[Закрыть], предписывающего всем иностранцам покинуть Париж, я стал совещаться с мадам. Виконтесса пришла в кабинет одна, подозревая, что мое предложение стоит обсудить в отсутствие Люсиль.

– Вы хотели поговорить со мной, mon ami, – сказала она.

Вместо ответа я положил перед ней прокламацию, выпущенную генералом Трошю. В ней иностранцев предупреждали о необходимости покинуть Францию, а лиц, не способных faire face à l,ennemi[88]88
  Противостоять врагу (фр.).


[Закрыть] приглашали оставить Париж. Виконтесса пробежала документ глазами.

– Понимаю, – сказала она. – Как иностранец, вы не можете остаться.

– Я могу остаться или уехать, – возразил я. – Но не могу бросить вас и Мадемуазель в Париже.

– Тогда как нам быть?

И я изложил ей план, весьма простой в своей сущности.

– В Англию? – воскликнула госпожа де Клериси, когда я закончил. В голосе ее угадывалось презрение по отношению к нашей серой стране, которое живет в сердце почти каждой француженки. – Это так необходимо? Неужели Франция в опасности?

– В данный момент нет, но кто знает. Немцы ближе, чем кто-либо здесь отваживается предположить.

Я видел, что она не верит мне. Вряд ли ее стоило отнести к высокообразованным персонам, и в любом случае мадам не сильна была в истории. Париж всегда представлялся ей центром цивилизации и местом, которого не могут коснуться военные опасности или внутренние беспорядки.

Я умолял ее оставить столицу, живыми красками рисуя возможные последствия поражения и падения Французской империи.

– Смотрите, у меня есть деньги, – сказал я, выдвигая ящик письменного стола. – Все готово, а в Англии я помещу вас в доме, который хоть и не дворец, но вполне пригоден для проживания.

– И где этот дом?

– В местечке, которое называется Хоптон, на границе между Саффолком и Норфолком. Там никто не живет, и все готово к вашему приезду. Слуги имеются.

– Но арендная плата? – Виконтесса посмотрела на меня. – Хватит ли нам денег?

– Плата будет чисто номинальной. Все можно устроить без труда. Многие сельские дома стоят у нас в Англии совершенно заброшенными. Среди наших женщин, мадам, распространилась мода презирать жизнь в глуши. Им больше по нраву бить ноги и дорогую обувь о камни мостовой.

Виконтесса улыбнулась.

– Все в вас так сильно, – сказала она. – Особенно ваши предрассудки. А что, дом, в который вы нас отправляете, он большой? Хорошо расположен? Нельзя ли поинтересоваться?

Меня смутил ее взгляд с легкой искрой усмешки.

– Это один из самых хорошо расположенных домов Англии, – выпалил я, и мадам расхохоталась в голос.

– Друг мой, одна из причин, по которым вы мне нравитесь, заключается в отсутствии у вас хитрости. Этот дом ваш, и вы предлагаете нам с Люсиль укрыться в нем в трудную годину. И я принимаю предложение.

Ее рука, легкая, как листок, легла на мое плечо. Когда я поднял взгляд, комната была пуста.

Наутро в субботу, 3 сентября, я получил записку от Джона Тернера. «Если вы еще не уехали, то уезжайте сейчас!» – значилось в ней.

Наш отъезд был назначен на более позднюю дату, но яхта одного моего английского друга вот уже несколько дней находилась в нашем распоряжении и стояла в порту Фекам. Мы отправились поездом с вокзала Сен-Лазар через два часа после того, как пришла записка от Джона Тернера. Улицы Парижа казались необычно тихими, прохожие, встречая знакомых, только молча кивали головой, избегая приветствий. Надежда, похоже, расправила крылья и улетела прочь из этого сияющего города. Предчувствие надвигающейся катастрофы накрыло всех.

Мирный закат заливал золотым сиянием море и небо, когда мы вышли тем вечером из гавани Фекама. Мы с капитаном прогуливались по палубе красавицы-яхты до позднего часа, и около полуночи я бросил последний взгляд на белые утесы и мысы оставляемой мной обреченной страны. В этот самый час по Франции пролетела весть такая же черная, как сама та ночь. Стало известно, что последняя надежда потеряна, что вся армия капитулировала под Седаном и даже сам император взят в плен[89]89
  В битве при Седане 1 сентября 1870 г. пруссаки разгромили французскую армию, возглавляемую лично Наполеоном III. В плен попали 82 тысячи солдат и сам император. После Седана пруссакам фактически открылась дорога на Париж.


[Закрыть]. Об этом мы, разумеется, узнали, только причалив в Англии, но я не сомневался, что Джон Тернер был в курсе событий, когда отправлял нам такое резкое предупреждение.

Погода благоприятствовала плаванию, и на следующий день, когда дамы вышли на палубу, море было совершенно спокойным. Мы шли вдоль Северного Форланда, держа курс между плавучим маяком Гудвин и берегом. Утро выдалось чудесное, море играло оттенками голубого и зеленого, приобретая желтоватый цвет там, где обширные песчаные отмели эстуария Темзы подходили совсем близко к поверхности.

Созерцая скромные обрывы береговой черты Тенета, Люсиль пришла к не самому лучшему мнению об Англии.

– Это и есть ваши знаменитые меловые утесы? – обратилась она к капитану, поскольку обращаться без надобности ко мне старательно избегала. – Но они достигают едва четверти от высоты наших у Сен-Валери, которые я видела вчера из иллюминатора.

Капитан, человек простой, бросился доказывать, что у Англии есть свои преимущества. Ему было невдомек, что в определенных обстоятельствах женщина склонна винить все вокруг. Вот и сейчас бедным утесам досталось, видимо, просто из-за того, что они принадлежали моей родной стране.

Мадам оказалась не так глуха к доводам разума, и капитан, неважно знавший французский, более преуспел в общении с ней, не знающей иного языка, кроме родного, нежели с Люсиль, довольно бегло говорившей по-английски.

– Приближается плохая погода, – сообщил мне капитан спустя несколько часов. – Жаль, что уровень воды не даст нам войти в гавань Лоустофта раньше десяти часов.

Мы бросили якорь позади канонерки береговой обороны, в нескольких сотнях ярдов от причала Лоустофта, дожидаясь прилива. В одиннадцать мы вошли в порт, и, миновав шлюз, попали в реку, после чего остановились на ночевку. Так как ехать в Хоптон было слишком поздно, я предоставил мадам выбор: остаться на яхте или съехать на берег, в отель. Она предпочла заночевать на борту.

Дурные предсказания сбываются всегда, и непогода, которую обещал накануне капитан, обрушилась на нас ночью. На рассвете нашим глазам предстало серое, унылое море, затянутое пеленой низких облаков небо и нескончаемый моросящий дождь. Когда леди поднялись на палубу, был отлив, и вышедшие на поверхность илистые берега реки выглядели весьма неприглядно, а плоские луга, протянувшиеся по обоим берегам, тонули в дождевой пелене.

На пристани нас ждал экипаж из Хоптона. Для людей, не привыкших высаживаться на берег с маленькой шлюпки, эта затея выглядит куда более трудной и опасной, чем может показаться со стороны. Улицы Лоустофта, по которым лежал наш путь, выглядели грязными и пустынными. Рыбаки, шлепающие по лужам в своих тяжеленных морских сапогах и непромокающих плащах по направлению к гавани, усиливали ощущение мокрости и унылости, создавшееся у дам об Англии. Растущие на возвышенностях сучковатые деревья поникли под воздействием мороси и тоже не радовали взор.

Люсиль сидела, плотно сжав губы и глядя в забрызганное каплями окно. В глазах у нее застыли слезы, и я с печалью осознал тщету человеческих стараний. Все мои планы были разрушены припустившим в одночасье дождем.

Дом, однако, я нашел вполне уютным. В холле и главных комнатах горели камины.

День клонился к вечеру, когда я застал Люсиль одну в гостиной. Она разглядывала через окно плоскую как стол местность, уходящую к морю.

– Мне жаль, Мадемуазель, что все вокруг так невесело, – проговорил я, ощутив вдруг всю неприхотливую пустоту своего родового гнезда. – Я старался как мог.

– Спасибо, – отозвалась она голосом, в котором еще звучала обида. – Вы были очень добры.

Помолчав несколько секунд, Люсиль вдруг повернулась и вперила в меня сердитый взгляд.

– Никак не пойму, кто назначил вас нашим защитником? – резко спросила девушка.

– Судьба, Мадемуазель.