Текст книги "Книга о друзьях (сборник)"

Я уже говорил, что именно с помощью Макса я следил за жизнью Коры. Его жена дружила с кем-то, кто близко общался с предметом моего обожания. Так я, к своему огорчению, узнал, что Кора собирается стать школьной учительницей. Из того же источника я получил сведения, будто она похудела, очень бледна и серьезна, что тоже относилось к числу плохих новостей. Короче говоря, я во всем полагался на Макса и лишь изредка позволял себе поинтересоваться, не спрашивает ли Кора обо мне. Разумеется, не спрашивала.

Однако из другого источника я узнал, что она все же изредка интересовалась, как у меня дела. По случайному совпадению ее двоюродный брат, человек состоятельный, был одним из клиентов моего отца. Он знал о моих чувствах к Коре и сам рассказывал мне кое-что, приходя в ателье к отцу. Обычно он поддразнивал меня за мою пассивность и предупреждал, что, если я не приму меры, она влюбится в кого-нибудь другого. (Странно, но это меня мало заботило. Я почему-то считал, что Кора будет вечно ждать меня.) И все же мы никогда не созванивались и обменивались едва ли тремя-четырьмя письмами в год. Ее письма не содержали ничего необыкновенного, но один ее почерк возбуждал меня больше, чем любые слова. Мы просто не были созданы друг для друга в этой жизни. Может быть, в другой, прошлой или будущей, но не в этой… Представить ее себе в постели с другим мужчиной – например, с мужем – я не мог. Мне почему-то казалось, что она не из тех, кто за свидетельство о браке позволяет насиловать себя каждую ночь. И все же…

Рано или поздно это должно было случиться. Воздушные замки моих иллюзий пали за один вечер, надежды умерли, все чувства смешались. Это вышло случайно – на ферме в Нью-Джерси. Мы лежали ночью, свернувшись калачиками под одеялами, и рассказывали друг другу всякие истории, и вдруг совершенно неожиданно я спросил у Макса, что слышно о Коре, – я не получал о ней известий вот уже год.

– Думаю, с ней все нормально, – сказал Макс.

– Думаешь? – переспросил я. – А точнее? Твоя жена больше не видится с их общей подругой?

– Да нет, Миртл до сих пор с ней встречается, но с тех пор, как Кора вышла замуж…

Я резко сел в кровати.

– Замуж? – взревел я. – Когда? Ты ничего такого не говорил!

– Я говорил, да ты, наверное, пропустил мимо ушей.

– Когда?

– Около года назад. Ты тогда ушел из дома к этой вдове…

Я покачал головой, все еще не веря. Кора замужем… Невероятно!

– Кто ее муж? – спросил я.

– Нормальный парень, – отозвался Макс. – Химик или физик, кажется.

– И сколько они до этого встречались?

– Ну, год, наверное… Понимаешь, когда Кора узнала о твоей вдове, это все и решило.

– А как она узнала?

– Меня спросила. Слухи ползли. И помнишь, она наткнулась на вас на пляже. Для нее это был нехилый удар. Ну а когда она узнала, что вы живете вместе… нетрудно догадаться, что было дальше.

Я его почти не слушал. Я был страшно зол на него за то, что он не сказал мне раньше, и еще больше за то, что он так спокойно говорил об этом теперь.

– Да ты знаешь, что с тобой стоило бы сделать? – завопил я. – Да отодрать тебя до смерти!

Теперь уже он резко сел в постели. Мори призывал нас говорить тише, чтоб не разбудить стариков.

– Слушай, приятель, – начал Макс. – С тех пор как ты связался с этой вдовой, ты стал словно чумной. Нервный, раздражительный, сам на себя не похож. Мы тебя все предупреждали – брось ты ее, но ты не послушал. Ты что, не видишь…

Он умолк.

– Не вижу чего?

– Как это нелепо – ты под ручку с этой старухой, которая тебе в матери годится?

– Нет, не вижу, – сказал я. – Она вовсе не старуха, ей всего тридцать семь или восемь.

– Все дело в разнице в возрасте. Это противоестественно.

– Но я…

Я осекся. Я чуть было не сказал: «Я люблю ее». Я действительно по-своему любил ее, хотя и убеждал себя, что сошелся с ней из жалости. Но неужели мужчина станет раз за разом трахать женщину – в постели, на стуле, под столом – только из жалости? И все равно я каждый день думал, как бы мне от нее отделаться. Вдова знала, что я люблю Кору, хотя мы редко это обсуждали. Теперь же вдруг обнаружилось, что дом Коры и ее мужа находится совсем недалеко от нашего, да что там, фактически напротив. Обе семьи жили на верхних этажах, и в подзорную трубу я мог видеть из моего окна ее окно, вернее, окно ее спальни – комнаты, о существовании которой я предпочел бы не знать. И так продолжалось год за годом, а я все равно никак не мог в это поверить. И я ненавидел, презирал Макса за то, что он мне сказал. Лучше бы он соврал. Я так и не простил его и никогда не прощу.

Не знаю, откуда приехали его родители – из графства Гэлуэй или графства Корк, но они были отъявленными ирландцами. Старый Консидайн работал на стройке (подносил кирпичи) и хоть чем-то напоминал ирландца. Мать же смахивала скорее на пуританку из Новой Шотландии. Папаша Консидайн отличался вспыльчивым нравом; когда на него накатывало, он мог аж приплясывать от злости. Если я считал свою семейную жизнь несладкой, то уж об Алеке и говорить нечего. Отец, жуткий невежда (не слышал даже о Роберте Бёрнсе), постоянно унижал сына. Плюс ко всему, как и все узколобые католики, он руководствовался по жизни исключительно своими предрассудками, которые им вбивают в церквях с малолетства.

Сколько себя помню, мы жили по соседству, но учились в разных местах. Алека отправили в бизнес-школу, где преподавали стенографию и секретарские навыки. Потом он поступил в колледж, чтобы выучиться на судебного стенографиста. Я познакомился с ним через Макса Уинтропа, который тоже жил в нашем районе. Тот факт, что родители Алека приехали из Ирландии, значил для нас приблизительно то же, как если бы они прибыли с другой планеты. Отсюда в семье Консидайнов возникло постоянное непонимание между старшим поколением, воспитанным в Европе, и младшим поколением, выросшим в Америке. Как и другой мой приятель – Джимми Паста, – Алек был одержим своими амбициями, хотя еще не определился окончательно, кем хочет стать. Для начала он решил получить достойное образование.

Как только дело доходило до занятий интеллектуальных, у нас с Алеком устанавливалось полное взаимопонимание. В отличие от Макса Уинтропа, человека с банальным мышлением и таким же поведением, Алек Консидайн был бунтарем и радикалом с самого рождения. Мы с ним вечно спорили до хрипоты, обсуждая в основном книги и мировые события, и нередко прерывали дискуссию только в четыре или пять утра.

Если нам случалось увидеть хороший спектакль – по Шоу, Голсуорси или О’Нилу, – мы могли обсасывать его неделями. Разумеется, мы оба читали великих европейских драматургов вроде Ибсена, Эрнста Толлера[20]20
  Эрнст Толлер (1893–1939) – немецкий поэт, драматург, революционер, антифашист, глава Баварской Советской Республики, одна из ярчайших фигур экспрессионизма.


[Закрыть], Стриндберга[21]21
  Август Стриндберг (1849–1912) – шведский писатель, драматург, основоположник современной шведской литературы и театра.


[Закрыть], немецких экспрессионистов. Мы глотали книги одну за другой и свысока поглядывали на остальных невежественных членов нашего клуба.

Как и Макс Уинтроп, Алек был просто помешан на сексе. Не важно, как она выглядит и насколько тебе нравится, важно другое – можно ли ее натянуть? Только это имеет значение. Как следствие, Алек частенько подхватывал триппер, но его это не отягощало, он лечился от него, как от простуды. К тому же казалось, что похоть его от этого только усиливалась.

Больше всего он любил подцепить хорошую шлюху, отодрать ее где-нибудь по соседству и уйти не заплатив.

Разумеется, он обожал ходить на танцы. Но не туда, где люди учатся танцевать, а в настоящие притоны, куда мужчины и женщины приходят, чтобы найти себе партнера на ночь. Алек пил по-черному, но это в нем, видимо, играли ирландские гены. Забавно, но я очень сошелся с его предками. Они считали меня настоящим джентльменом – им нравилось, как вежливо я к ним обращаюсь и вообще мои манеры. Почему их Алек не мог вести себя так же? В их глазах он был просто бездельником, который никогда ничего не добьется. (Надо сказать, что мои родители думали ровно то же самое обо мне.)

И все-таки Алек обвел всех вокруг пальца. Он успешно окончил школу, а потом и колледж со степенью магистра и задался вопросом – что теперь? Как будем зарабатывать на жизнь? К сожалению, проделанный путь ничуть не улучшил Алека – такие люди неисправимы. Выбор в пользу карьеры архитектора он сделал совершенно случайно: кто-то одолжил ему книжку о знаменитом Салливане из Чикаго, предшественнике Фрэнка Ллойда Райта[22]22
  Луис Генри Салливан (1856–1924) – американский архитектор, первопроходец рационализма, отец американского модернизма. Создатель одного из первых небоскребов и концепции органической архитектуры, один из самых видных представителей и идеолог Чикагской школы архитектуры, учитель Фрэнка Ллойда Райта.
  Фрэнк Ллойд Райт (1867–1959) – американский архитектор-новатор. Оказал огромное влияние на развитие западной архитектуры в первой половине XX в. Создал «органическую архитектуру» и пропагандировал открытый план в архитектуре.


[Закрыть]. Это решило судьбу моего друга: впоследствии он оставит Нью-Йорку несколько зданий, по которым город сможет надолго запомнить имя своего славного сына. Но, как ни странно, и это у него вышло случайно.

Впрочем, я забегаю вперед.

Алека всегда бесило, что я вечно на мели. Куда бы мы ни ходили вместе, платил, ворча и ругаясь сквозь зубы, он. Мне приходилось постоянно выслушивать лекции о том, как вредно не иметь амбиций. До чего я однажды дойду? Он знал, конечно, что я пишу или, по крайней мере, пытаюсь, но это не производило на него ни малейшего впечатления.

Моя первая жена его просто ненавидела. Она знала, что за тип этот Алек, и всегда старалась удержать меня от общения с ним. Алек же, будучи свидетелем моих метаний между Корой и вдовой, прекрасно понимал, что с женой я долго не протяну.

– Вот уж не думал, что ты на ней женишься, – сказал он мне однажды. – Я ведь просто посоветовал ее тебе как хорошую подстилку.

Это может показаться невероятным, но мы собачились с ней каждый день – не могли пройти мимо малейшего пустяка, не поругавшись. Жена обучалась сначала в католической школе, а затем в консерватории в Канаде и, естественно, в результате превратилась в ходячий склад всех человеческих заблуждений. Зато некоторые ее подружки-католички, несмотря на строгость моральных принципов и всякие глупые предрассудки, были весьма сексуальными особами. Знавал я одну, которая, теребя пальчиками свой огородик во время акта, кричала:

– О Матерь Божья, о Святая Дева, прости мне мои грехи!

После чего она хватала меня за член, сжимала его, целовала, вставляла обратно и шептала:

– Еще, Генри, это так круто! Возьми меня, трахни! И да простит и защитит меня Пресвятая Дева Мария!

Алек любил монашек – они умели постоять за себя, отличались свободой нравов и покладистостью. Не одну монашку ему довелось прижимать к какому-нибудь деревцу в парке. Как и остальные наши закадычные друзья, Алек не видел смысла в том, чтобы зря тратить деньги на женщин, но, в отличие от многих, он говорил своим любовницам, что любит их. Ближе к оргазму он мог сказать все, что угодно, даже пообещать жениться.

Наши дискуссии и споры – это было что-то. Как и всякий ирландец, в споре Алек просто неистовствовал, хотя не без определенной логики, подкрепляя заявления разумными аргументами. Еще ему нравилось давать советы, которым он сам никогда не следовал. Наиболее плодотворные дискуссии у нас случались в его комнате. В отличие от моей спальни в коридоре, больше похожей на тюремную камеру, у Алека была просторная комната с умывальником, диваном, парой удобных старых стульев и огромной кроватью. Вставал он с нее чертовски довольный жизнью. Пару раз я заставал его в постели с девушкой. Он как ни в чем не бывало представлял мне ее, делая вид, что они давно знакомы.

– Это та крошка, о которой я тебе говорил, Ген, – мурлыкал он, отбрасывая в сторону одеяло и демонстрируя ее прелести. – Ничего, а?

В наших отношениях с Алеком царила необычайная близость. Мы больше походили на двух русских из романов Достоевского, чем на уроженцев Бруклина.

Например, когда у него был триппер, он вылезал из кровати, просил меня подойти к раковине, доставал свой член – ужасное зрелище! – и совершенно серьезно спрашивал меня: как я думаю, не стоит ли показаться врачу? Держа член в руке, словно кровяную сосиску, он начинал длинную историю о новой девчонке, с которой он познакомился, и о ее отношениях с приходским пастором. (Католическую церковь он просто ненавидел.)

– Ты только послушай, Генри, она, значит, идет на исповедь, чтобы покаяться в том, что первый раз в жизни была с мужиком…

Вот так начинался диалог. Алек изображал сладкоречивого лицемера и ханжу – отца О’Рейли.

Пастор:

– Ты говоришь, он коснулся тебя. И где же, дитя мое?

Девочка слишком смущена, чтобы сразу ответить. Пастор приходит ей на помощь:

– Он прикоснулся к твоей груди, дочь моя?

– О да, отец.

– Скажи мне, куда еще он клал руку?

– Между ног.

– И долго он ее там держал? Я хочу сказать – десять минут, двадцать пять минут… или час?

– Думаю, ближе к часу, отец.

– А что же ты делала все это время?

– Я очень возбудилась, отец. Боюсь, я совсем потеряла голову.

– Что ты имеешь в виду, дитя?

(Надо заметить, что «дитяте» уже восемнадцать и она больше похожа на хорошую скаковую кобылу.)

– Я имею в виду, отец, что он расстегнул штаны, достал своего дружка и засунул его туда, где была рука.

– Прямо в тебя?

– Да, отец.

– Тебе понравилось? Или было стыдно?

– Мне очень понравилось, отец. Боюсь, как бы не разрешить ему это еще раз… ну, если это не очень большой грех…

– Поговорим об этом позже, – говорит отец О’Рейли. – А сейчас зайди ко мне в кабинет на пару минут.

– Остальное ты, Генри, можешь себе представить. Он запирается с ней в кабинете, просит задрать платье, чтобы потрогать ее киску, а затем, не успевает она и глазом моргнуть, вытаскивает свой боброчёс и вдувает ей во имя Христа. Обычное дело! Впрочем, это не идет ни в какое сравнение с тем, что творилось пару сотен лет назад. Римскими папами становились воры и убийцы, которые совершали инцест направо и налево. – Алек подходит к книжному шкафу и достает книгу жизнеописания первосвященников. – На, почитай, когда тебе нечем будет заняться. – А потом со странной улыбкой добавляет: – Слушай, что ты делаешь один целыми днями, а? Только не говори, что тухнешь в библиотеке над книжками. Я думаю, ты все еще ищешь работу. Кстати, а сколько у тебя сейчас с собой? Не вернешь доллар, что я тебе одолжил на прошлой неделе?

Я корчу кислую мину и пытаюсь обратить все в шутку. Я выворачиваю карманы, чтобы показать, что не вру.

– Не понимаю, – говорит он. – Вечно на мели. Скажи-ка, брат, как ты живешь? Ты что, просишь милостыню у каждого встречного? А гордости у тебя, надо думать, нет? Об амбициях вообще молчу – я уже понял, что это не вяжется с твоей философией.

Это он так иронизирует, потому что я вечно рассказываю о философах, которых читаю.

– Полагаю, – продолжает он, – твоему князю Кропоткину деньги были не нужны. А этому немецкому философу, который загремел в психушку?

– Ты о Ницше?

– Да, об этом придурке. Он, наверное, вообразил себя новым Иисусом.

Я делаю вид, что удивлен.

– Наоборот. Не забывай, что он написал книгу «Антихрист».

Повисает пауза, во время которой Алек натирает какой-то мазью свой воспаленный, разбухший член, затем медленно, словно паша, идет обратно в постель. Из постели:

– Да, Генри, пока я не забыл, открой верхний ящик шкафа, там в коробочке есть мелочь. Возьми! Это избавит тебя от необходимости просить потом. И вот еще что, скажи, если бы я не дал тебе сейчас денег, как бы ты добрался домой, а?

Я улыбаюсь:

– Ну как-то же мне это обычно удается.

– Тебе удается? Ты хочешь сказать – кому-то удается вытащить тебя из дерьма в последний момент.

– Ну да, – говорю я. – А разве это не одно и то же?

– Для тебя, может, и да, но не для меня.

– Чего ты забиваешь себе этим голову?

– Наверное, мне больше нечем заняться. Ладно, Генри, не принимай близко к сердцу. Я такой же бездельник, как и ты, только умнее. Люблю совать свой нос в чужие дела. Кстати, напишешь мне названия тех книг, о которых ты вчера говорил?

– Да зачем? Ты все равно не станешь читать. Такое чтиво тебя не занимает.

– Не надо мне этого говорить. Иногда мне интересно, что же находишь в них ты. Например, этот твой Достоевский. Я на следующий же день помчался читать один из его романов. Но, бог мой, он первые тридцать страниц описывает, как кто-то наклонился, чтобы поднять зубочистку. Для русских он, может, и гений, но это уж, извините, без меня. Знаю, что ты на него молишься. Наверное, это от скуки. В общем, все равно запиши для меня названия. Кто знает, а вдруг я прочту их перед смертью?

Я бегло набросал ему несколько названий с именами авторов.

– Где ты только такие откопал? – говорит он. – Хотя бы эта вот о Миларепе, – кажется, ты так это произнес? Что она должна дать мне?

– Почему бы тебе не прочесть и не выяснить самому?

– Потому что мне чертовски лень, – грубо отрезает он.

Я уже готов уйти, как вдруг он что-то вспоминает.

– Слушай, Генри, чуть не забыл. Знаешь что? Похоже, я вот-вот влюблюсь. Или уже. Я тебе о ней не говорил – она никогда не позволит мне притронуться к ней. Она школьная учительница и католичка! Представляешь? Каждый раз на свидание я приношу цветы и коробку конфет – она считает это изящным. Но она обо мне не слишком высокого мнения: говорит, я умный, но у меня нет принципов. Ты только подумай, хочет сделать из меня джентльмена! Вот почему мне нужно поскорее вылечить этот чертов триппер. Уж не знаю, что она скажет или сделает, если увидит меня в таком состоянии. Я потому и про книжки спрашивал – упомяну пару названий, она удивится. Она говорит, что много читает, но вряд ли это все великая литература. А еще она любит балет и оперу, кино глянуть – это, конечно, для нее слишком вульгарно. В искусстве она ни бельмеса, вряд ли отличит Гогена от Ван Гога, зато хочет, чтобы я брал уроки музыки. Я сказал ей о тебе, и она была впечатлена. Хотя я не говорил, конечно, какой ты на самом деле безответственный балбес.

Я попытался узнать имя загадочной дамы, но безуспешно.

– Думаю, она тебе не понравится, – сказал Алек. – Слишком утонченная, но вообще такая… шаблонная. Хотя ей бы твой интеллект понравился. И говоришь ты гладко. Да, кстати, как там у тебя с вдовушкой? Все еще влюблен? Смотри в оба, а то она тебя женит на себе.

– Она уже пыталась, – вздохнул я и вспомнил, как однажды сказал матери, сидя на кухне, что собираюсь жениться на вдове.

Не успел я договорить, как матушка двинулась ко мне, сжимая в руке нож.

– Еще слово, – вскричала она, – и я воткну его тебе в сердце.

Судя по выражению лица, ей можно было верить.

– У тебя почти такие же чокнутые предки, как у меня, – засмеялся Алек. – Послушал бы ты мою старуху, ну и шум она поднимает. А старик и того хуже. Эдакие ирландские монстры от морали…

Тут я решил, что пришло удобное время запустить руку в его казну еще разок.

– А сколько ты взял в первый раз? – поинтересовался он.

– Около шестидесяти центов, – сказал я.

– Ладно, возьми еще тридцать пять, но не больше. Мне ведь приходится их зарабатывать, – добавил он.

Я согласился, но взял пятьдесят центов – своими поучениями он сам нарывался на то, чтобы его слегка обчистили. В хорошем настроении Алек мог одолжить мне и пять долларов, но по ощущениям это напоминало сеанс у зубного врача. Иногда у моего приятеля бывало и пятьдесят, и все сто долларов, когда он выигрывал на скачках.

Выходя, я услышал доносящееся вслед:

– Как называется тот роман Достоевского… ну, ты говорил недавно? Хочу сказать моей подружке.

– «Идиот», – крикнул я.

– Спасибо, Генри, удивлю ее для начала. Отличное название! Это и впрямь об идиоте?

– Да, но о необычном. Твоя подружка будет просто в трансе.

От Алека всегда было так же сложно уйти, как и выставить его, когда он приходил ко мне. Иногда, читая интересную книгу, я не отвечал на стук в дверь. Если это был Алек, я это сразу понимал, потому что он ненавидел торчать в коридоре.

– Это я, Генри, это Алек! – начинал он орать, барабаня в дверь.

Я замирал, словно мышь, едва решаясь вздохнуть. Иногда он пытался меня надуть (понятно же, что я дома) и бесшумно спускался по лестнице, думая, будто я куплюсь и пойду проверять, действительно ли он ушел. Такая глупая игра могла длиться больше часа. У Алека всегда имелось ко мне какое-то срочное дело, – по крайней мере, ему так казалось, а для меня ничего срочного и важного не существовало, когда я читал. Позже, когда я начал писать всерьез, я и не помышлял о том, чтобы читать посреди белого дня. Я находил чтение почти греховным. Странная перемена взглядов, но, став писателем, я прошел через множество таких перемен.

В любом случае чтение стало теперь для меня роскошью, позволительной только в отношении нескольких особенных писателей, среди которых Достоевский, Освальд Шпенглер, Эли Фор, Шервуд Андерсон, Рембо, Жионо. Популярных романов и газет не читал никогда, новости меня совершенно не интересовали. Уверен, если будет война или революция, я и так об этом услышу, а остальное меня не волнует. Телевизора и радио у меня не было, а последнее я невзлюбил сразу, как только оно появилось, – изобретение для простаков, недоумков и домохозяек, которым нечем заняться.

И поэтому я читал. Алек впитывал мое чтение как губка. Он отзывался о моих любимых писателях как о «голубых пташках», в смысле не гомосексуалистах, а просто эксцентричных, слегка повернутых, а то и вовсе сумасшедших. Но для писателя безумие, по его мнению, было нормой. Художнику нужно слегка свихнуться, чтобы выжить в нашем безумном мире. В хорошем настроении он даже снисходил до таких заявлений:

– Знаешь, Генри, думаю, в тебе это есть. Похоже, ты достаточно псих, чтобы сойти за художника. Тебе не хватает только таланта.

Не помню, чтобы ему понравилось хоть что-нибудь из моей писанины.

– Ну, для начала, – сказал он, – ты используешь слишком много сложных слов. Ты это знаешь?

Я знал. Я знал, что он сейчас медленно читает словарь, который содержал около полумиллиона слов. А как он его читал? Он вырывал каждый день новую страницу и засовывал в карман пальто. В метро, в автобусе или поджидая кого-нибудь в офисе, он доставал страничку и изучал ее, обращая внимание не только на значение слова, но и на произношение и происхождение. Поэтому он частенько поправлял меня в употреблении слов и произношении.

Есть такое слово – «апофеоз». Я произносил его с ударение на первое «о», а надо было – на второе. Алек любил ловить меня на ошибках – иногда звонил ни свет ни заря, чтобы спросить, знаю ли я то или иное слово.

Но дело было не только в длинных словах, которые затрудняли ему чтение, мои истории вообще казались ему сухими и скучными. Он посоветовал мне почитать Мопассана или Моэма. Уж они-то знали, как это делается! Он был прав, оба этих писателя – чудесные мастера своего жанра, но я тогда не придавал большого значения умению. Мои любимые писатели пошли гораздо дальше – они творили… не знаю чем, кишками, наверное, или другими странными частями тела, и их совершенно не волновало, поймет кто-нибудь или нет. Они адресовали свои произведения элите, и странно, что при этом умудрялись достучаться не только до равных себе, но и до безумцев вроде меня и даже до мало читающих простаков. Но вообще-то, они, конечно, писали для собственного удовольствия. Им не нужно было соответствовать чьим-то запросам – ни тебе начальника, ни тебе стабильного дохода, да и узнают о твоем гении в лучшем случае лет через пятьдесят.

Алек не мог понять, как можно мириться с такой отсрочкой. Ему нужны были результаты – и быстро. Художник вроде Ван Гога, который за всю свою жизнь не продал ни одной картины, был, по мнению Алека, не столько гением, сколько простофилей. Мог бы рисовать планы домов или дорожные знаки, вместо того чтобы нахлебничать у брата. И все же Алека такие люди привлекали: он просто бредил книгой Моэма о Гогене – «Луна и грош». Ему даже нравилась идея Гогена оставить прибыльную работенку и жену, чтобы поехать на Таити и там рисовать.

– Вот что может случиться однажды с тобой, – говорил он. – Так и вижу, как ты собираешь свои пожитки и укатываешь в Гималаи.

Мою любовь к Азии и азиатам он не понимал вовсе. В свое оправдание я приводил другие примеры привязанности к Востоку: Лафкадио Хирн из Нью-Орлеана, чьи истории ему нравились, когда-то уехал в Японию, где женился на японке и написал бóльшую часть своих произведений.

– Да, Ген, – соглашался Алек, – но не забывай, что сам Хирн был наполовину грек, наполовину ирландец. Это тебе не среднестатистический американец.

Я спорил, приводил в пример Марко Поло и других путешественников, но Алека это не вдохновляло.

– Ты любишь каких-то сдвинутых эксцентриков, – сказал он.

Несмотря на скепсис, мой друг все же был очень ко мне привязан. Я думаю, он втайне сожалел, что сам такой «обычный» и «среднестатистический», хотя мало кто из наших знакомых решился бы на такие эпитеты в его адрес.

Конечно, одевался он самым обычным образом. Ну разве что неряшливо и не очень чисто… (Он приклеивал записки на зеркало перед раковиной с напоминанием самому себе вымыть все тело, а не только руки и лицо.) Он то и дело просил меня подойти и понюхать.

– Скажи честно, – просил он, – от меня воняет? Я такой ленивый, мне жаль тратить силы на то, чтобы вымыть задницу. Честно.

От него действительно иногда воняло. По крайней мере изо рта – постоянно, а все из-за пьянства, курения и небрежного отношения к зубам.

– Погляди на них, – иногда говорил он, – отвратительно, да? Какие-то клыки, а не зубы, да?

Как видите, он не стеснялся признаваться в своих недостатках и слабостях. Он даже находил удовольствие в том, чтобы выставлять их напоказ, по крайней мере со мной. Алек считал, что настоящему другу можно рассказать о себе все. Даже об инцесте? Так это самое оно!

От него могло нести, как от лошади или даже как из конюшни! Он часто ложился спать не снимая ботинок или вылезал из постели и натирал ботинки простыней. Живя в свинарнике и будучи последним раздолбаем, Алек все же считал себя вправе указывать сестре, как вести себя с мужчинами. Он советовал ей – и это был правильный совет – не верить никому из них, даже самым воспитанным, а особенно тем, кто умеет заговаривать зубы. (Уж об этом он мог говорить с полной ответственностью, потому что в искусстве заговаривать зубы ему не было равных.)

Правда, думаю, заключается в том, что мы оба относились к «исповедальному» типу. Я прочел все произведения в этом жанре, включая Блаженного Августина (кроме «Исповеди» Жан-Жака Руссо), а также знаменитый дневник Марии Башкирцевой и «Интимный дневник» Анри Амьеля.

Самую объемную исповедь, в тринадцати томах, которую, кажется, прочитали уже все, я бросил, дойдя до середины первого тома (я имею в виду «Мемуары» Казановы). Алек любил, когда я рассказывал о таких книгах, но говорил, что у него нет времени, чтобы их читать. Конечно, он нашел время, чтобы прочесть «Дневник Фанни Хилл». Но что это за стыдливая мимоза по сравнению с «Моей тайной жизнью», написанной неизвестным джентльменом Викторианской эпохи. Кажется, я заразил друга своей страстью к Кнуту Гамсуну, и, к моему удивлению, он прочел две или три его книги, одобрив мой выбор. Впрочем, я вообще мало встречал людей, кому бы Гамсун не понравился. Жозеф Дельтей как-то писал, что тот, кто не любит свою мать, – чудовище. Я бы сказал то же самое о Кнуте Гамсуне. Было еще несколько хороших писателей, которых Алек полюбил без моей подсказки. Как ни странно, двое из них числились среди любимчиков Стасю – Джозеф Конрад и Анатоль Франс. Алек также восхищался Джеком Лондоном и Максимом Горьким. Они, между прочим, очень похожи: оба переведены на пятьдесят языков, включая китайский и японский, оба прошли через «университеты жизни», думаю, оба жадно читали, хоть и не получили хорошего образования, оба пользовались любовью читателей, оба писали от чистого сердца, хотя и не без грязи. Когда дело касается таких писателей, становится не важно, на каком языке они пишут, – их понимают всегда и везде.

От такого шумного и любознательного сплетника, как Алек, нельзя было ничего скрыть – он питался чужими бедами.

Несмотря на свою «почти влюбленность» в школьную учительницу, он поддерживал близкие отношения с блондинкой по имени Лила и ее старшей сестрой. Когда одна из сестер засыпала, наш проказник тихонько перебирался к другой. Как вы понимаете, весьма пикантная ситуация. Понятно, что, если бы речь шла о женитьбе, Алек выбрал бы младшую – Лилу, но он всегда оставлял для себя путь к отступлению. Однажды, в очередном приступе откровенности, он признался мне, что в постели предпочитает старшую сестру – не потому, что она более опытна, а потому, что у нее невроз. Она действительно всегда была на грани истерики. Мой друг уверял, что это на пользу сексу, но приходится быть очень осторожным, ведь рядом спит младшая сестрица. Когда он однажды попытался увести старшенькую в другую комнату, она пронзительно закричала и начала кусаться и визжать.

Алеку нравилась рискованность этой ситуации. Даже когда его ловили с поличным, этот первоклассный лжец и отличный актер умудрялся выходить сухим из воды. Я могу легко представить его себе в роли адвоката – преступники его бы очень любили. Однако «Преступление и наказание» Достоевского оставило моего приятеля равнодушным – слишком сентиментально, сказал он и глубокомысленно заявил, что там речь идет не о конкретном преступлении и наказании, а о Преступлении и Наказании вообще. Тогда я сказал ему, что он сам – живой пример Преступления и Наказания в одном лице, а вместо проститутки из романа – Сони, кажется? – у него школьная учительница. Ему это смешным не показалось.

Если я и останавливаюсь на его слабостях, то только потому, что, как и в случае с Максом Уинтропом, не могу понять: почему человек сбивается с пути, имея столько хороших задатков?

Мои родители любили Алека Консидайна за то, что он был серьезным (sic!) и амбициозным молодым человеком. Они ничего не знали, даже и не догадывались, о его делах с бабами, о триппере, азартных играх, свинарнике, но родители всегда имеют неверное представление о чужих детях. Да и о своих тоже. «Не причиняй нам неудобств» – вот и все, о чем они заботятся.

Мама Алека, как уже говорилось, была больше похожа на уроженку Новой Шотландии. По какой-то странной прихоти Господь разместил в этом уголке мира самых непривлекательных женщин. Разумеется, миссис Консидайн была ирландкой, но какая разница? Она обладала той же холодностью, теми же слишком корректными манерами, тем же немилосердным взглядом. Такие женщины ни в ком не видят ничего хорошего – ни в друзьях, ни во врагах. К тому же она ненавидела себя без видимых на то причин. Вся насквозь – злоба и яд. И само собой, главным огорчением в ее жизни был сын. Когда ее терпение истощалось, она звонила моей матушке, чтобы обсудить с ней ситуацию. Но, к счастью, моя мать знала, как отделаться от надоедливой приятельницы, – она говорила, что не понимает ее из-за ужасного акцента. К тому же у моей матери не оставалось времени на пустой треп, ведь у нее имелись и свои проблемы, одной из которых, разумеется, был я. Несмотря на то что Алек делал вид, будто присматривает за мной, на самом деле присматривал как раз я – и мне это не доставляло ни малейшего удовольствия. Каждый день ему просто необходимо было со мной повидаться по той или иной причине. Если он не заставал меня дома, то место встречи назначалось по телефону. Я очень быстро возненавидел эту адскую машину связи. Смешно, но Алек учился играть на пианино. Я говорю «смешно», потому что у него не было ни слуха, ни музыкальных способностей. Я сводил его пару раз на Вагнера, где он благополучно проспал весь концерт. Алек не мог отличить одного композитора от другого, никогда не слышал Брамса, Шумана, Равеля, Дебюсси и во всем предпочитал «что-нибудь полегче», в том числе и в живописи. Его интересовали только литература и театр. В это время на сцене блистали Дэвид Беласко и его любовница, которую он сделал знаменитой, – Ленор Ульрик[23]23
  Дэвид Беласко (1853–1931) – американский импресарио, драматург и режиссер. Профессиональную карьеру начал актером на Западном побережье. Став режиссером, приобрел репутацию «мастера фотографического реализма». Ленор Ульрик (1892–1970) – звезда Бродвея и знаменитая актриса немого кинематографа.


[Закрыть]. Американский театр находился на низком уровне – он начал развиваться только в двадцатых-тридцатых годах. Зато еврейский театр был гораздо лучше, а в Гильдии актеров ставили чудесные пьесы Чехова, Толстого, Андреева, Горького. Думаю, именно тогда я впервые увидел «Диббук»[24]24
  Драма Семена Ан-ского (1863–1920).


[Закрыть] в постановке театра «Габима»[25]25
  «Габима» – еврейский театр, ныне в Тель-Авиве (Израиль). Основан в 1917 г. Н. Л. Цемахом в Москве. В 1925 г. театр выехал на гастроли и с 1929-го остался в Палестине.


[Закрыть]. Я видел пьесу и на иврите, и на идише, и на английском. Незабываемо! Изгнание нечистой силы! Совершенно не похоже на то, что обычно приводило в восторг американскую публику.