Текст книги "Книга о друзьях (сборник)"

Но вернемся к Алеку…

Да, он думал, что поучает меня, «наставляет», как он это называл. Другими словами, он делился со мной опытом, а я смотрел на это как на шутку. Никто из его друзей мне не нравился – ни женского пола, ни мужского. Я не играл в карты и не пил, не умел рассказывать анекдоты, в общем, плохая из меня выходила компания, что и привело Алека однажды по пути домой к размышлениям вслух о том, какой же я все-таки странный парень. Сноб, считал он. Привереда. Обычные люди мне не по нутру. (Мне его «обычные» люди казались сбежавшими из зоопарка.) Он считал меня несчастным человеком, которой только и думает, что о своем Ницше, Достоевском или Андре Жиде.

Иногда, когда ему нужно было выпендриться перед новой девчонкой, он упоминал имя какого-нибудь автора или название его книги. Естественно, он притворялся, что хорошо знаком с писателем. Еще он обожал щеголять перед девушками мудреными словами. Одним из таких словечек было «дижестивные инсинуации». (Вообще дижестив – это то, что пьют после обеда, и выражение означало не более чем «послеобеденные разговоры».) Однако незнакомый термин действовал на девушку магически…

Ежели вдруг дама сердца ловила его на слове и интересовалась, о чем же та или иная книга, Алек приставал с расспросами ко мне. Я обычно выдумывал что-нибудь на ходу – какая разница, все равно никто из них не читал ничего подобного. В таких случаях перед необразованной публикой, хоть рассказчик из меня никакой, могла получиться вдруг дивная импровизация. Иногда мне удавалось даже изрядно ошеломить слушателей. Позже Алек спрашивал меня, была ли хоть доля правды в том, что я наплел за столом. (Единственное, во что он свято верил, так это в мою способность разбираться в людях. Если у него были сомнения на чей-то счет, он приглашал меня с собой. Впрочем, советам он не следовал никогда.) Сам Алек прекрасно рассказывал анекдоты. Обычно разговор начинался так:

– Слушай, Ген, вот вчера случай был!.. Ты должен это услышать…

Макс Уинтроп тоже умел рассказывать, при этом чувство юмора у него было получше, чем у Алека. Сидя в задней комнатушке пивной и потягивая пивко, мы могли часами развлекать друг друга. То и дело кто-нибудь чуть не писался со смеху.

Итак, считалось, что я набираюсь у Алека ума-разума, и я действительно научился от него многому, что мне никогда не пригодится. Однако в этом нет ничего удивительного, ведь всю свою жизнь я занимался тем, что коллекционировал людей. Я постоянно знакомлюсь с новыми людьми, изучаю их и становлюсь частью их жизни. Не важно, откуда они родом, какое у них образование, ведь в общем все люди одинаковы и все разные. Странный парадокс! Все доступно и подлежит купле и продаже. Те, кто отбывает срок в тюряге, зачастую оказываются куда лучше, чем те, кто их туда посадил. Воры и сутенеры куда интереснее, чем проповедники и учителя – или чем большинство психологов. Никого нельзя презирать. Кого-то стоит убить, например, не дрогнув, но не все убийцы являются киллерами по призванию. Я всегда пытался посчитать, сколько же людей я повстречал за свою долгую жизнь. Хотя бы даже за четыре с половиной года работы в «Вестерн Юнион» я повстречался и побеседовал с доброй тысячей. И все равно я считаю себя одиночкой, хотя никогда не остаюсь по-настоящему один.

Как я уже писал где-то, «на самый худой конец, я – с Богом».

Алек же, наоборот, просто не выносил одиночества. Не важно с кем, лишь бы не одному. Надо признать, что моя любовь к одиночеству развилась, только когда я стал писателем, а до этого я тоже постоянно искал собеседника. Кто-то, может быть, думает, что все происходит наоборот: к тебе приходит слава – и мир у твоих ног. Так и есть, но нужно научиться избавляться от подлиз и подхалимов. Да, все, о чем я рассказываю в своих книгах, – люди, места, события – произошло до того, как я начал писать. Теперь мне больше всего нравится, когда меня не узнают в толпе. Или когда узнает кто-нибудь вроде официантки или горничной. Или, как во Франции, быть узнанным мясником или булочником и видеть, как они, засуетившись, тут же тащат охапку моих книг и униженно просят об автографе… К сожалению, это возможно только за границей – у нас же люди таких профессий совершенно далеки от литературы, «некультурны», как сказали бы французы. Я уже говорил, что в глазах Алека я писателем не был, и он не верил, что когда-нибудь стану. Ему, как и Стэнли, нравилось считать меня неудачником.

– Даже не знаю, чего я с тобой так ношусь, – сказал он мне однажды прямо. – Может, потому, что ты умеешь слушать?!

Любой, кто знал нас с Алеком достаточно хорошо, сразу увидел бы, почему мы вместе. Сама разница между нами служила силой притяжения – плюс наш общий талант влипать в неприятности. А еще нам нравились одни и те же актрисы – Элси Фергюсон, Мари Доро, Назимова, Элси Дженис, Ольга Петрова и другие.

После бурного и долгого спора о достоинствах Достоевского, Толстого, Чехова, Андреева мы могли переместиться в бильярдную и гонять шары весь остаток ночи. В полночь я частенько заходил к нему, и мы продолжали спор о достоинствах уже других писателей. Нам это никогда не надоедало.

Кажется, мы были в курсе самых интимных подробностей жизни друг друга. Мы с восторгом рассказывали о причудах и закидонах своих родителей. Это снова заставляет меня вспомнить о Максе Уинтропе и наших общих посиделках в задней комнатушке пивной, а также о его матери – о том, как «солнце всходило и садилось у нее в заднице». Когда Макс сказал это, мы с Алеком переглянулись с одним и тем же выражением недоверия и недоумения на лице, но ничего не сказали. Вскоре мы ушли. Только спустя несколько дней Алек вновь затронул эту тему.

– Я и не думал, что с ним все так хреново, – отважился он. – Сентиментальный дурак!

Я согласился, что ничего хуже в своей жизни не слышал. И вдруг предположил:

– Но, Алек, может, и она так думает о Максе – ну, что и на нем свет клином сошелся.

– Тогда они оба идиоты, – отозвался Алек. – Если бы они это говорили об Иисусе или Будде, я бы еще понял. Но друг о друге! Это уж слишком. Знаешь, Ген, иногда мне кажется, этот Макс не очень-то умен. Он, конечно, знает, как получать хорошие оценки и писать всякие тесты, но взгляды у него детские. Ты не замечал?

Однажды во время одного из наших книжных разговоров он сказал:

– Знаешь, Ген, не такой уж я подонок, как некоторые думают. Ну да, я, может быть, греховодник и пью многовато, и все такое, но сердце у меня доброе – я никогда не использую людей. А вот ты, ты – мерзавец, ты злой. Я могу вести себя как герой романа, но я только прикидываюсь им, а ты, ты и есть герой романа – который еще предстоит написать, конечно. Мне нравится, когда люди меня не любят. А вот тебе, тебе наплевать на их мнение. Ты ведешь себя как высшее существо. Где ты только этого набрался, мне интересно? Откуда весь этот бред? Может, это из книг? Ты же их не просто читаешь – ты в них веришь! То ты Глен, охотник, то Алеша, а то Мартин Иден. А вся разница между тобой и этими персонажами лишь в том, что у тебя-то глаза широко открыты – ты-то знаешь, что делаешь и куда идешь. Ты, кажется, вот-вот лопнешь от своих возвышенных идеалов, но это не помешает тебе отобрать пять центов у слепого газетчика… О нет, ты меня никогда не критикуешь, не поучаешь, но умеешь заставить почувствовать себя червяком. Иногда я думаю: и чего ты вообще возишься с таким, как я? Тебе, конечно, насрать, кем тебя будут считать остальные. Главное, чтобы кто-нибудь регулярно давал тебе мелочь и угощал сигарой. Так и вижу, как ты становишься лучшим другом убийцы, если только он готов позаботиться о тебе. Ты словно считаешь, будто мир тебе чем-то обязан, хочешь, чтобы все было по-твоему. Мысль о том, чтобы самому заработать себе на жизнь, даже не приходит тебе в голову – нет, не из-за лени, а потому, что ты выше других. Есть в тебе что-то порочное: ты не только против общества, ты против человеческой природы. Ты даже не атеист – сама идея Бога кажется тебе абсурдной. Ты не совершил ни одного преступления, но в душе ты преступник. Ты будешь рассуждать о братской любви, хотя срать ты хотел на наш район и всю эту дружбу, если ты вообще понимаешь значение этого слова. Друг – это тот, кто вытащит тебя из дерьма, а если у него на это не хватает силенок, то и черт с ним. Ты стопроцентный эгоист. Только посмотри на себя – сидишь тут и выслушиваешь мои оскорбления с улыбкой на лице. Тебе наплевать на то, о чем я тут распинаюсь. Какой из тебя утопист, ты – солипсист!

– Ладно, Алек, я солипсист. И что дальше? Я ведь не попросил у тебя сегодня ни цента.

– Да, но я-то тебя знаю, еще попросишь. Ты займешь у меня даже пару грязных носков, если понадобится.

– Ну, чистый носовой платок – еще может быть, но грязные носки – никогда.

Вдруг он спрашивает с кислой улыбкой:

– Ты возьмешь у меня пенни, если я тебе предложу?

Я с улыбкой ответил, что, разумеется, возьму.

– И как это тебе удается? Ты больше не просишь крупных сумм, стал такой скромный: и двадцать пять центов нам нормально, и пять сойдет.

– Я научился смирению, – дурачился я.

– Ты просто думаешь: лучше что-то, чем ничего, да?

– Можно и так сказать, – согласился я. – Кстати, а ты что, больше не воруешь у матери?

– Я бы воровал, если бы знал, куда она прячет кошелек, – сказал он. – А почему ты спрашиваешь? Ты, что ли, воруешь?

Я кивнул:

– Понемногу. Пять центов, четверть доллара. Но даже полдоллара – никогда.

– И она не замечает?

– Думаю, нет. Или просто не может поверить, что я так низко пал.

– Но она ведь не держит тебя за ангелочка?

– Вряд ли. Скажи, а что именно твоя мама думает о тебе?

– Это очень просто, Генри: все самое худшее.

– Это утешает, – сказал я. – Отсутствие иллюзий облегчает жизнь.

– Иллюзий, – повторил он. – Очень верное слово.

Казалось, он очень доволен собой в этот момент.

– Похоже, ты думаешь, будто я живу иллюзиями, – сказал я.

– Н-нет, Генри, – сказал он спокойно. – Я так не говорил. Я говорил, что ты живешь в нереальном мире. И с удобствами. Может быть, именно это меня и раздражает – что тебе там хорошо. Ты не испытываешь угрызений совести, чувства вины, у тебя вообще нет совести, черт бы тебя побрал. Ты ведешь себя как невинный младенец. И этой твоей невинности я тоже не выношу. Если только ты не притворяешься.

– Похоже, ничего дельного я от тебя сегодня не дождусь, – резюмировал я. – Но я и не надеялся. Я пришел дать тебе денег – вернуть долги.

Алек громогласно расхохотался.

– А откуда ты знаешь, сколько ты мне должен? – ехидно спросил он.

– А вот из этого блокнота, куда я все записывал. – Я открыл тетрадку, пролистал ее и провозгласил: – Пятьдесят два доллара семьдесят пять центов – мой долг.

– И ты собираешься отдать его? Сегодня? Сейчас?

– Ну да, почему нет? Или ты предпочел бы отложить это событие?

Он покачал головой:

– Только не говори мне, что тебе досталось наследство.

– Нет, Алек, я нашел на улице бумажник. Я почти наступил на него. Разумеется, я заглянул внутрь, чтобы узнать, кому он принадлежит. Не поверишь, я собирался вернуть его владельцу, но, наткнувшись на визитку, понял, что он живет в хорошем районе, и решил оставить деньги себе. Мне они нужнее, чем ему.

– Врешь? – спросил он с улыбкой.

– Нет, конечно. Зачем? Или ты думаешь, я украл деньги?

– Нет, Ген, ничего я не думаю. Мне просто интересно. Не каждый день, знаешь ли, находишь бумажники на улице.

– Да, особенно с несколькими сотнями баксов, – согласился я.

Это вдруг изменило его отношение. Теперь-то он точно записал меня в ворюги. По его мнению, я должен был немедленно вернуть кошелек владельцу или сдаться полиции.

– Полиции! – вскричал я. – Да ты рехнулся!

Ему пришлось согласиться, что отдавать кошелек полиции – это чересчур. Теперь он хотел знать, на что я потрачу деньги.

– Куплю подарок моей вдовушке, – сказал я, – она будет рада.

– Отдашь что-нибудь на благотворительность?

– Не в этот раз. Может быть, вот найду еще один…

– А мне одолжишь, если я попрошу? – спросил он.

– Почему нет? Конечно. Сколько хочешь.

– Спасибо, Генри, мне не нужно. Я просто проверял.

Мы поболтали еще пару минут, и я ушел. Алек почему-то казался очень довольным собой. Когда я уходил, он сказал:

– Не обязательно записывать долг в тетрадку. Я тебе доверяю.

Не знаю, в каком настроении он мне нравился больше – возможно, когда был сварлив и придирчив. Как он ни бранил меня и ни придирался, меня это не трогало. Я изучал его, и это был один из самых интересных моих объектов.

Разумеется, ему еще через многое предстояло пройти. Сейчас он просто набирался опыта и лелеял всякие идеалы и теории. Я же больше верил в своего итальянского приятеля Джимми Паста.

Но с Алеком мне нравилось спорить, а особенно – дурачить его. Он знал меня как облупленного, но при этом ничего обо мне не знал. Он не хотел знать меня настоящего, предпочитая сохранять тот образ, который сам же и создал. Этот образ неудачника что-то доказывал ему в себе самом, и он просто не мог поверить, что я когда-нибудь стану хорошим писателем.

Однажды, прямо как в русском романе, на сцене появился не кто-нибудь, а старший брат Алека, уехавший из дома несколько лет назад, когда Алек был еще совсем маленьким.

Боб, его братец, видимо, объездил весь мир за время своего отсутствия. Он провел много времени в Азии, а именно в Индии, и привез с собой кучу рассказов об обычаях и философии разных народов. Для родителей Алека это все звучало как китайская грамота, но они гордились старшим сыном, который, казалось, совсем не походил на непутевого младшего.

Сначала Алек был впечатлен. Вообще-то, он даже и не знал, что у него есть старший брат. Родители не сочли нужным сообщать об этом, думая, что покинувший их отпрыск уже давно превратился в никчемного бродягу. Что касается меня, то я сразу в него вцепился – особенно меня интересовала метафизика. (Индия стала для Боба настоящим домом.) Старшие Консидайны пребывали в замешательстве по поводу тех бесед, что велись теперь между их сыновьями и мной.

Однако братьям потребовалась всего пара недель, чтобы разругаться вдрызг. Алека просто тошнило от всей этой «мистической зауми», которая так и перла из Боба.

Меня больше всего занимал вопрос, что заставило Боба вернуться в родные пенаты.

– Тоска по дому, – объяснил он.

А еще он боялся, что потеряет свое американское наследство.

Одним из результатов возвращения брата была удивительная перемена к лучшему, произошедшая с Алеком после того, как он прочел книгу Свами Вивекананды, одолженную им у Боба. Эффект оказался не только удивительным, но и продолжительным. Алек радикально изменил свой образ жизни, он теперь был как никогда решительно настроен на то, чтобы стать архитектором. И если даже я никак не мог поверить в такой крутой поворот, то родители пребывали в настоящем замешательстве. Они приписывали это влиянию брата, но Алек упорно отрицал, утверждая, что достаточно самостоятелен в своих решениях и не нуждается ни в чьей помощи.

Все это напоминает мне цитату, которую любил повторять его брат. Она была из Гаутамы Будды и звучала так: «Я не обрел ничего от непревзойденного, полного пробуждения, и по этой причине оно называется непревзойденным, полным пробуждением».

Была еще одна цитата из Будды, которая ему нравилась. Это был ответ Будды на вопрос, заданный ему одним путешественником. Тот спросил его, кто он, а Будда ответил:

– Я человек, который проснулся.

Боба удивило, что мы с Алеком можем тратить столько времени на болтовню о литературе, вместо того чтобы обсуждать философию, заключенную в самой жизни. Имена Стриндберга, Бергсона, Боккаччо ничего для него не значили, тогда как для нас эти писатели составляли смысл существования. Быть может, эта «литература», которой мы так наслаждались, и была нашим спасением. Она помогла нам понять, что святость и грех похожи, что благочестие можно найти и в мерзости и преступности так же, как и в священных местах и в добрых христианах. Она помогла нам осознать, что идиот мог быть не только равным гению, но часто и выше его. Мы могли жить одновременно в нескольких плоскостях. Не было верного и неверного, уродливого и красивого, правдивого и лживого – все было едино.

Иногда мы, наверное, и вправду казались другим полными психами. То мы изображали из себя героев Чехова, то Горького, то Гоголя. А то и вовсе Томаса Манна. Почти год я подписывал свои письма «Ганс Касторп» (это из «Волшебной горы»). Жаль только, что мы ограничили себя одной лишь литературой и едва разбирались в живописи и музыке. Энтузиазма у нас было хоть отбавляй, а почтения мало. Слова «дисциплина» для нас не существовало. Подобно диким животным, мы пожирали все на своем пути, но я уверен, что это был прекрасный период в моей жизни. Одновременно и либералы, и либертины, никому не принадлежащие и никому не преданные, мы были действительно свободны.

Однажды брат Алека спокойно сообщил, что уезжает в Индию через несколько дней. Он показал нам фото сногсшибательной индуски, на которой, по его словам, собирался жениться. Они познакомились в ашраме Шри Ауробиндо[26]26
  Ашрам Шри Ауробиндо – международная религиозно-философская организация в Индии, занимающаяся изучением и распространением йоги и индийской философии, а именно интегральной йоги Шри Ауробиндо Гхоша.


[Закрыть] и решили поселиться в новом городке Ауровилле рядом с коммуной. Боб намеревался работать плотником, а она – няней. Всем от этой новости стало легче, особенно Алеку.

Именно благодаря приезду Боба я сделал первую решительную попытку порвать с вдовой. Боб представил меня необычному человеку, бывшему евангелисту по имени Бенджамин Фэй Миллз. Миллз читал разные лекции в Карнеги-холле и Таун-холле. От него я впервые услышал о Фрейде. Так или иначе, будучи бесплатно принятым в один из его классов, я узнал, что у него есть брат в Калифорнии. Я попросил Миллза дать мне рекомендательное письмо к своему брату, поскольку как раз подумывал отправиться на Запад и стать ковбоем. Уже через месяц я отбыл в означенном направлении с теми небольшими сбережениями, что мать откладывала для меня. Я уехал, не попрощавшись с вдовой. По пути я написал ей, что еду на Аляску, – естественно, соврал. Мой путь оборвался, как известно, в Чула-Виста, рядом с Сан-Диего. Ковбоем стать так и не получилось – вместо этого я по восемь-девять часов в сутки выжигал кустарники в лимонном саду.

Однажды я поехал с приятелем в Сан-Диего, в местный бордель, но по дороге заметил объявления о лекциях Эммы Голдман[27]27
  Эмма Голдман (1869–1940) – русская анархистка, с 1886 г. жила в США, разъезжая с агитационными выступлениями по всей стране.


[Закрыть], отправился на них и в результате совершенно нечаянно изменил всю свою жизнь. Что за удовольствие было посещать ее лекции! Там я узнал о Ницше и познакомился с рядом европейских писателей. Благодаря ее лекциям я сам решил стать писателем.

Помню, как после одной из лекций я купил книгу Ницше – «Антихрист». Мне пришлось долго убеждать продавца, что я способен проглотить такое сильное лекарство. Я ведь тогда выглядел очень незрелым, да еще и деревенщиной, с тех пор как начал работать на ранчо. В любом случае именно из лекций Голдман я узнал обо всех известных современных европейских драматургах, среди которых первое место тогда занимал Стриндберг.

Не помню, она ли открыла для меня Гамсуна? Странно, что теперь я не могу вспомнить, когда и как познакомился с его книгами. Совершенно точно, что знакомством с русскими драматургами я обязан ей, так же как и некоторыми немецкими и австрийскими. Даже моя любовь к Рабиндранату Тагору – ее рук дело! Несколько месяцев спустя, после возвращения в Нью-Йорк, мне представилась возможность познакомиться с одним мудрым индусом, благодаря которому я открыл для себя Свами Вивекананду, за что и по сей день ему благодарен.

Что касается романа Алека со школьной учительницей, предмет этот заслуживает еще нескольких слов. Разумеется, Алеку такая женщина не подходила. Целыми неделями она держала его на расстоянии, несмотря на цветы, шоколад, билеты в театр и все, что он ей посылал. Но со временем она начала таять, и вскоре ему уже не приходилось лепетать «спокойной ночи» в ответ на звук захлопнувшейся за ним двери. Непонятно, то ли она пожалела его, то ли увидела, что он не так плох, как кажется.

По правде говоря, даже такой своенравный, придирчивый и в целом неприятный человек, как Алек, умел быть весьма обаятельным. Он смог очаровать даже мою матушку, обычно такую стойкую к лести. Никогда не забуду мой двадцать первый день рождения. Разумеется, были приглашены все члены нашего общества с подружками. Пришла даже моя возлюбленная, Кора, но за весь вечер я потанцевал с ней лишь один раз. Моя мать, приготовившая для нас большую чашу банального пунша, с ужасом обнаружила по окончанию вечера, что кто-то заполнил ее виски и бренди. (Мой дружок Алек – кто же еще?) К нашему общему изумлению, он привел с собой в тот вечер сногсшибательную девицу – почти что леди, обладавшую незабываемым голосом. Когда она запела «Поцелуй меня еще», нам всем показалось, что мы слушаем нашу любимицу Элси Фергюсон.

Ближе к концу вечеринки я заметил, что Алек с двумя парнями исчезли. Зная, что пунш так или иначе подействовал на всех, я решил, что они вышли глотнуть свежего воздуха, и вдруг услышал, как они тащат какой-то тяжелый ящик по ступенькам крыльца. Это была огромная коробка – одна из тех, что бакалейщики оставляют рядом со своими магазинчиками на ночь. Открывая входную дверь, чтобы посмотреть, что происходит, я увидел, что моя мать стоит у меня за спиной. В этот момент Алек и оба парня втащили наконец коробку со спиртным на крыльцо и уронили ее на пол. Моя мать издала патетический возглас и принялась обзывать нас всех грязными бродягами. К моему удивлению, Алек подошел к ней, взял ее безжизненную руку и сказал почти со слезами на глазах:

– Дорогая миссис Миллер, вы должны простить нас. Видите ли, двадцать первый день рождения бывает только раз в жизни, и мы хотим, чтобы ваш сын запомнил его навсегда.

Моя мать начала лепетать что-то о разбитых ступеньках, но он быстро прервал ее:

– Не волнуйтесь, миссис Миллер, я лично прослежу, чтобы их починили. Благодарим вас за прекрасный вечер, вами устроенный.

Так он взял верх.

Приближалось время каникул. Девушка Алека сообщила ему, что проведет их в Европе. Она собиралась отправиться в Париж на французском океанском лайнере.

Сначала это повергло Алека в панику. Он так и видел, как она влюбляется в какого-нибудь французского принца. Но тут его осенило: почему бы не съездить в Париж вместе с ней? И почему бы (тайно, конечно) не на том же пароходе? Он подождет, пока они выйдут в океан, а потом удивит ее своим появлением. (Алек боялся, что она пересядет на другой корабль, если узнает, что он за ней увязался.)

Итак, он купил билет, дождался выхода парохода из гавани и объявился.

Девушка была очень удивлена, но рада – ей, конечно, польстило такое внимание. И в этот момент она действительно в него влюбилась. В Париже они поженились.

В марте 1930 года в Париж прибыл и я, ничего не зная о помолвке своего непутевого приятеля. Однажды я сидел в кафе «Дю Дом» и вдруг кого бы вы думали увидел? Прямо ко мне шли под ручку Алек с девушкой. Пока мы пили вино, она рассказала мне обо всем, что произошло после моего приезда в Париж.

Мы решили отпраздновать их свадьбу. Я отвел их в «Купель» на той же улице, где мы прекрасно провели время. Молодожены выглядели очень счастливыми. С тех пор я не видел Алека почти сорок лет, пока он не приехал ко мне в гости в Пасифик-Пелисейдс. Он заскочил по пути в Рино, где собирался жениться снова – на той же женщине! Позже она поведала мне, что с этим мужчиной ей пришлось нелегко, но иной жизни она не представляет. К моему огромному удивлению, уже уходя, Алек обнял меня, тепло пожал руку и сказал:

– Ген, ты даже не представляешь, как я рад, что у тебя получилось. Я всегда знал, что в тебе что-то такое есть.