Текст книги "Уолден, или Жизнь в лесу"

С каких южных равнин слышатся причитания? В каких широтах обитает язычник, нуждающийся в просвещении? Кто тот невоздержанный и грубый человек, которого мы должны наставить на путь истинный? Если человек страдает настолько, что не может ничем заниматься – даже если у него всего лишь болит живот, место сосредоточения сочувствий, – он сразу же возжелает изменить мир. Будучи микрокосмом, он обнаруживает, что мир объелся неспелыми яблоками, – и это настоящее открытие, сделанное самостоятельно. Ему кажется, что сам земной шар – огромное неспелое яблоко, и страшно даже подумать о том, что дети человеческие вкусят кислятины. Его стремительная благотворительность немедленно отыскивает эскимосов и патагонцев, охватывая также многолюдные индийские и китайские деревни. И так, за несколько лет благотворительной деятельности, которую власти тем временем используют в своих корыстных целях, он, несомненно, излечивается от своей диспепсии. Земной шар слегка зарумянивается с одной или двух сторон, словно начинает поспевать, жизнь теряет жестокость, вновь становясь приятной и полной. Я никогда не представлю себе большей чудовищности, чем уже совершенной. Не знал и никогда не узнаю человека худшего, чем я.

Уверен, что реформатор, будь он даже благочестивейшим сыном Божьим, удручен не столь сочувствием ближним, находящимся в бедственном положении, сколь личным страданием. Как только дела пойдут на лад, придет весна, и утро забрезжит над постелью, он без объяснений покинет своих щедрых соратников. Могу оправдать свой отказ читать лекции о вреде табака тем, что никогда не жевал его. Наказание сие должны нести его бывшие жеватели, хотя и у меня найдется много чего пережеванного, и против чего я могу читать лекции. Если вас вовлекут в некую благотворительность, пусть левая рука не будет знать, что делает правая, ведь это совершенно не важно. Спасайте утопающих и завязывайте свои шнурки. Проводите время, занимаясь свободным трудом.

Наши нравы были испорчены общением с праведниками. Наши сборники церковных гимнов наполнены мелодичной хулой вечнотерпимого бога. Даже пророки и искупители скорее облегчали страх, а не укрепляли человеческие надежды. Нигде не записана простая и безудержная радость дару жизни, запоминающееся восхваление бога. Здоровье и успех идут мне на благо, какими бы отдаленными и отчужденными они ни казались; все болезни и неудачи вводят в печали и идут во вред, какое бы сочувствие ни вызывали. Если бы мы действительно хотели возродить человечество истинно индейским, ботаническим, магнетическим или природном методом, то следовало бы самим уподобиться Природе, став простыми и благополучными. Разогнать нависшие тучи и впитать порами немного жизни.

БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ – ПОЧТИ ЕДИНСТВЕННАЯ ДОБРОДЕТЕЛЬ, ДОЛЖНЫМ ОБРАЗОМ ЦЕНИМАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ. МАЛО ТОГО, ОНА СИЛЬНО ПЕРЕОЦЕНЕНА НАШИМ ЭГОИЗМОМ.

Не надо желать быть надсмотрщиком над бедными, но надо пытаться стать одним из самых достойных людей в мире.

Прочтено в поэме «Гулистан» («Розовый сад») шейха Саади Ширази: «Они спросили мудреца, почему из множества прославленных деревьев, созданных Всевышним высокими и тенистыми, ни одно не называют азадом, то есть свободным, кроме кипариса, на котором не растут плоды? Какая в этом тайна? Он ответил, что каждое дерево имеет подобающий плод, с назначенной порой свежести и цветения, равно как сухости и увядания. Кипарис их не имеет, будучи всегда пышным. Азады, или люди свободной веры – той же природы. Не обращайся своим сердцем к преходящему, ведь река Дижла, она же Тигр, будет течь через Багдад и после исчезновения династий калифов. Если твоя рука полна, будь щедр, как финиковая пальма, но, если тебе нечего отдавать, стань азадом, или свободным человеком, как кипарис».

Стихотворное дополнение.

Притязания бедности

 
Не много ли ты хочешь, бедный человек,
Требуя места под небесами,
Лишь потому, что хижина твоя или корыто для купанья
Лелеют добродетель лени или поучения
На солнце дармовом и у ключей тенистых,
С кореньями и травами в горшочках; где твоя десница
Терзает те людские страсти, идущие от разума,
На чьих корнях взрастают добродетели,
Природу унижает, притупляет разум,
И, как Горгона, превращает Человека в камень.
Нам не нужно скучное общество
Твоего необходимого воздержания,
Или этой неестественной глупости,
Которая не знает ни радости, ни печали, и твою вынужденную
Бездеятельную силу духа мы не будем возносить фальшиво
над деянием.
Тот жалкий выводок, презрения достойный,
Застрявший в серости,
Становится тебе холопьим разумом; мы развиваем
Лишь добродетели, которые способны допустить излишества,
И смелость, щедрые поступки, великодушие царей,
Разумный взгляд и благородство,
Не знающее края, и эту добродетель доблести,
Которой древность не оставила названий,
Но лишь узоры: Геркулес, Ахилл,
Тесей. Вернись в свою отвратительную нору;
И когда ты увидишь новую сферу для просвещения,
постарайся узнать, кем были эти достойные люди.
 

Т. Кэрью

Где я жил и зачем я жил

Наступает в жизни пора, когда мы все чаще рассматриваем любую местность как участок под будущий дом. Так что я со всех сторон исследовал места в пределах дюжины миль от города. Зная цены, скупал в своем воображении все приличествующие фермы, одну за другой. Обходил владения каждого фермера, пробовал яблоки-дички, разговаривал с ним о сельском хозяйстве. За любую цену соглашался купить его двор, мысленно закладывая его самому хозяину. Иногда даже предлагал цену получше – то есть делал все, кроме купчей. Вместо нее брал слово, обожая поболтать, и поддерживал разговор, одновременно с самим фермером. А после, получив удовольствие от долгих бесед, отступал, предоставив ему дальше заниматься делами.

Из-за этого опыта друзья стали считать меня своего рода маклером по продаже земельных участков. Где бы я ни присел, там мог бы основать жилище, и потому оказывался в центре окружающего пейзажа. Что такое дом, если не sedes, сиденье? И лучше, если это сиденье в сельской местности. Я нашел множество мест для дома, которые вряд ли подорожают в ближайшее время. Хотя они и считаются слишком удаленными от городка, на мой взгляд, это городку далеко до них. «Ладно, здесь я мог бы жить», – говорил я себе и жил там час, летней и зимней жизнью. Представлял будущие наблюдения, как бежит за годом год, дрожа всю зиму и встречая весну. Где бы ни построили свои дома будущие обитатели этой местности, считайте, что их опередили. Мне хватало дня, чтобы мысленно разделить участок на сад, лесное угодье и пастбище и решить, какие из прекрасных дубов или сосен стоит оставить расти перед дверью, а откуда каждое из увядших деревьев смотрелось бы лучше всего. Далее я оставлял землю под паром, ибо богатство человека соразмерно количеству вещей, от которых он может позволить себе отказаться.

Воображение уносило меня так далеко, что я даже получал право первого выбора из нескольких ферм – а оно было самым желанным, – но так и не впутался в реальное владение.

Ближе всего приблизила к владению покупка Холлоуэлл-Плейс. Уже началась сортировка семян и сборка материалов для изготовления тачки, чтобы перевозить на ней туда-сюда необходимое. Но еще до подписания купчей, жена фермера (у каждого человека есть такая) передумала и решила оставить как есть. Он предложил мне десять долларов отступных для расторжения договора. По правде говоря, у меня оставалось всего десять центов, и я никак не мог сообразить, был ли я человеком с десятью центами, или человеком с фермой, или с десятью долларами, или со всем этим богатством целиком. В общем, оставил ему и десять долларов, и ферму, ибо довольно с меня мороки. Или, скорее, в порыве щедрости, я продал ему ферму ровно за те деньги, которые давал за нее, а поскольку фермер не был богачом, сделал подарок – десять долларов, и у меня еще остались мои десять центов, семена и материалы для тачки. Таким образом я обнаружил, что являюсь зажиточным человеком без ущерба своей бедности. Но пейзаж остался со мной, и с тех пор я ежегодно забираю причитающееся, безо всякой тележки. Кстати, о пейзажах:

 
Я монарх всего, что обозревал,
И здесь мое право неоспоримо.
 

Я часто видел, как поэт уходит, насладившись самым ценным урожаем фермы, тогда как неприветливый аграрий думает, что тот получил всего лишь несколько диких яблок. Но владелец долгие годы не узнает о том, что поэт воспел его делянку в стихах, а меж тем рифма – самая приятная из невидимых изгородей. Он забрал ее себе, выдоил и получил все сливки, а фермеру осталось только снятое молоко.

Меня по-настоящему привлекала в ферме Холлоуэлл абсолютная уединенность – она находилась примерно в двух милях от городка и в полумиле от ближайшего соседа. От дороги ее отделяло широкое поле, а соседство с рекой защищало туманами от весенних заморозков. Серость и обветшалость построек, развалившиеся изгороди, отделявшие во времени от прежних хозяев, дуплистые и покрытые лишайником яблони, обгрызенные кроликами, – все показывало, каким станет будущее окружение.

Но более всего – воспоминание о ферме из моих первых путешествий вверх по реке, когда ее дом скрывался за густой порослью красных кленов, через которую доносился лай собаки. Я очень спешил купить ее, прежде чем владелец закончит убирать оставшиеся валуны, срубит дуплистые яблони и выкорчует молодые березки, выросшие на пастбище, – короче, внесет всяческие «улучшения». Ради наслаждений будущими преимуществами я был готов, как Атлант, взвалить мир на плечи (кстати, никогда не слышал, чтобы он взимал за это мзду) и делать все возможное, чтобы заплатить и свободно владеть. Ведь было понятно, что она дает самый обильный урожай лишь тому, кто сможет позволить себе не хозяйничать на ней. Но все вышло по-иному.

Итак, для фермерства большего масштаба, чем всегда имевшийся у меня садик, были заготовлены семена. Многие думают, что со временем семена становятся лучше. Я не сомневаюсь, что время отделяет зерна от плевел, и когда, наконец, они будут высажены, вряд ли разочаруюсь. Но наказал бы своим ближним раз и навсегда: «Как можно дольше живите свободными, вне заключения. Без разницы, сидите ли вы на ферме или в окружной тюрьме».

Катон Старший, чей труд «О сельском хозяйстве» считается моей путеводной звездой, говорит (и единственно известный перевод превращает цитату в чистейший вздор): «Когда ты думаешь о приобретении фермы, обдумай это, не покупай из алчности. Не пожалей сил на осмотр и не думай, что будет достаточно обойти ее один раз. Чем чаще ты будешь там бывать, тем больше ею возрадуешься, если она хороша». Вряд ли я куплю ее из-за алчности, но буду обходить и обходить столько, сколько буду в ней жить, и похороните меня тут, чтобы порадоваться напоследок.

Моим следующим опытом такого рода стал нынешний, и опишу-ка его во всех подробностях, а для удобства умещу опыт двух лет в один. Как уже отмечено, я не намерен писать оду унынию, но обещаю бахвалиться так же охотно, как петух на утреннем насесте – хотя бы для побудки соседей.

Мой переезд в лес, то есть жизнь с ночевками, а не только днем, случайно совпал с Днем независимости 4 июля 1845 года. Тогда дом еще не готовился к зиме, а всего лишь защищал от дождя. Он не был оштукатурен, отсутствовал камин, стены с широкими щелями состояли из грубых, попорченных непогодой досок, и по ночам сквозь них струилась прохлада. Прямые белые отесанные стойки, недавно обструганные дверь и наличники придавали ему чистый и свежий вид, особенно по утрам, когда дерево пропитывалось росой, так что представлялось, что к полудню из него проступит сладкая смола. В моем воображении он более-менее сохранял утренний облик на протяжении всего дня, напоминая один домик в горах, где я побывал годом ранее. То было светлое неоштукатуренное жилище, подходящее для приема странствующего бога, и где богиня могла бы разложить свои наряды. Ветры, проносящиеся над ним, точно так же овевали горные хребты и несли обрывки мелодий, или небесные отзвуки земной музыки. Утренний ветер дует всегда, поэма сотворения мира не прерывается. Но мало у кого есть уши, чтобы насладиться ею. Олимп может возвышаться повсюду, но точно в пределах земли.

Единственным домом, что я владел ранее, не считая лодки, была палатка, используемая время от времени в летних походах. Она до сих пор лежит свернутой на чердаке. Но лодка, несколько раз сменив владельцев, уплыла по реке времени. Теперь же появилось более основательное жилище, и я немного обустроился в нашем мире.

Это почти не обшитое сооружение словно выкристаллизовывалось вокруг меня и воздействовало на своего строителя. Подобно контурному рисунку, оно наводило на размышления. Мне не следовало выходить наружу для глотка свежего воздуха, ведь и в доме он не терял своей свежести. Даже в самую дождливую погоду я не столько сидел внутри, сколько просто скрывался за дверью.

В Хариванше сказано: «Обитель без птиц – словно мясо без приправ». Моя обитель не была такой – я внезапно обнаружил, что соседствую с птицами, но не посадив их в клетку, а посадив в клетку себя рядом с ними. Приблизился не только к пернатым из палисадников и садов, но и к тем диким и более интересным лесным певуньям, что почти никогда не поют жителям деревни – к лесному дрозду, вертлявому дрозду, красно-черной пиранге, овсянке, козодою и многим другим.

Я обосновался на берегу небольшого пруда, примерно в полутора милях к югу от городка Конкорд. На возвышении, посреди обширного леса между ним и Линкольном, и в паре миль к югу от единственного в наших местах поля славной битвы, сражения при Конкорде. Но моя делянка расположилась так низко, что противоположный берег, лесистый, как и все остальные, примерно в полумиле, стал самым отдаленным горизонтом.

Первую неделю пруд казался мне ледниковым озером высоко на склоне горы, чье дно поднято выше поверхности других озер. На восходе виделось, как он сбрасывает ночное одеяние из тумана. То там, то тут постепенно обнажалась гладкая зеркальная поверхность, временами покрытая мелкой рябью. Клочки тумана, как привидения, украдкой отступали в разных направлениях в лес, словно после окончания ночного тайного собрания. Роса оставалась на деревьях тут дольше обычного, словно на склонах гор.

Наиболее интересным соседство с этим маленьким озером случалось в перерывах между ласковыми августовскими грозами, когда и воздух, и вода совершенно неподвижны, но небо затянуто тучами. Середина дня успокаивала вечерней умиротворенностью, и где-то рядом пел дрозд, слышный от берега до берега. Такая пора на озере наиболее спокойна, а просвет в тучах над ним неглубок и нахмурен. Вода, полная света и отражений, сама превращается в нижние, намного более важные небеса. С соседнего холма, где лес недавно вырубили, открывался приятный панорамный вид на юг через пруд и широкую ложбину между холмами. Они и образовали берег своими отлого опускающимися склонами.

Казалось, что в том направлении через лесистую долину течет река, но реки-то и не было. Туда я и глядел: между ближайших зеленых холмов и поверх, на отдаленные и более высокие холмы у самого горизонта, подернутые синим. А если привстать на цыпочки, то мельком ухватишь небольшую часть поселка и вершины еще более синих и высоких горных хребтов на северо-западе, эти благородные монеты с собственного монетного двора небес. Но в других направлениях, даже с этой точки, я ничего не видел, кроме окружающего леса.

Хорошо, когда неподалеку есть вода, – она оживляет и орошает землю. Даже самый маленький колодец имеет одну ценность: заглядывающий в него видит, что земля не континент, а островок. Это настолько же важно, как и то, что он сохраняет масло в прохладе. Когда я смотрел с вершины через пруд в направлении лугов Сэдбери, словно приподнятыми во время половодья над бушующей долиной миражом, как монета в миске с водой, вся земля за прудом казалась тонкой коркой, изолированной и затопленной даже этим небольшим потоком разбушевавшейся воды. И напоминала, что я все же поселился на суше.

Хотя вид от порога дома был еще уже, ни в малейшей степени не чувствовалось стесненности или ограничений. В моем воображении оставалось достаточно простора. Невысокое, поросшее низкими дубами плато, в которое переходил противоположный берег, тянулось вдаль, до прерий Запада и степей Тартарии, имевших достаточно места для всех кочевых племен. «В мире нет счастливых, кроме свободно наслаждающихся необъятным простором», – сказал Дамодара, когда его стадам потребовались новые бескрайние пастбища.

И место, и время изменились. Я поселился поближе к самым привлекательным частям Вселенной и ее историческим эпохам. Место моего проживания казалось столь же отдаленным, как область из ночных наблюдений астрономов. Мы склонны представлять редкие и восхитительные места в самых неземных уголках Вселенной, за созвездием Колесницы Кассиопеи, вдали от шума и суеты. Я обнаружил, что мой домик именно так и уединен, в новом и не оскверненном уголке. Если только возможно селиться рядом с Плеядами или Гиадами, Альдебараном или Альтаиром, то я действительно обосновался там. Или даже еще дальше от своей прежней жизни, сияя и мерцая ясным лучом ближайшему соседу, который может обнаружить меня только в безлунные ночи. Таким был уголок мироздания, выбранный для самовольного поселения:

 
Однажды жил да был пастух,
Он думал о высоком, таком,
Как горы, где его
Стада кормились постоянно.
 

Что мы должны думать о жизни пастуха, если его стада всегда забредают на те пастбища, что выше помыслов?

Каждое утро радостно побуждало меня сделать жизнь простой и невинной, как сама Природа. Я, как древние греки, искренне молился Авроре. Рано вставал и купался в пруду – это стало одним из лучших занятий, как религиозный обряд. Говорят, на ванне полководца Чэнь Тана было высечено: «Ежедневно полностью обновляйся, делай это снова и снова, и всегда». Все понятно – утро возвращает времена героев. Тихое жужжание москита, совершавшего невидимый полет по комнате с первыми проблесками зари, когда я сидел с открытыми дверью и окнами, впечатляло не меньше, чем любая труба, поющая о славе. Это был реквием Гомеру, воздушные «Илиада» и «Одиссея», воспевающие ярость и скитания. В этом было что-то грандиозное: неизменный показ, вплоть до запретного, неувядающей жизнеспособности и плодородия мира.

Утро – самая незабываемая часть дня. Час пробуждения, когда в нас меньше всего сонливости, и хотя бы на минутку просыпается та наша половинка, что любит дремать все оставшееся время. Пустым будет день, если можно его так назвать, в который нас зовет не Дух, а механическое расталкивание каким-нибудь прислужником. В который мы просыпаемся не от собственной вновь обретенной силы и внутренних устремлений, сопровожденных мелодиями небесной музыки, а от фабричных гудков. И не от аромата, наполняющего воздух, – к жизни лучшей, чем вчерашняя. Даже ночь дарует плоды и подтверждает, что она не хуже дня. Тот неверующий, что в каждом дне есть утренний час более ранний и заветный уже оскверненного, отчаялся в жизни и следует по пути, ведущему вниз и во тьму. После частичного прекращения плотской жизни душа человека – а точнее, его органы – каждый день набирается новых сил, а его Дух снова пытается сделать жизнь благородной. Я сказал бы, что все знаменательные события совершаются утром и в утренней атмосфере. В Ведах говорится: «Все разумное просыпается по утрам».

Поэзия, искусство, и самые памятные деяния людей берут начало с раннего часа. Все поэты и герои, подобно Мемнону, – сыновья Авроры, и изливают музыку на рассвете. Для того, чья гибкая и могучая мысль не отстает от солнца, весь день продолжает нескончаемое утро. Не важно, что показывают часы, или чем занимаются люди. Утром я бодрствую и внутренне расцветаю. В попытках стряхнуть с себя сон морально преображаюсь. Почему нам так трудно дать подробный отчет о своем дне – может, из-за дремоты? Ведь мы неплохо считаем. Не одолей нас сонливость, мы бы наделали свершений. Миллионы достаточно бодры для физического труда, но лишь один на миллион достаточно бодр для плодотворной умственной работы, и только один на сто миллионов – для поэтической или божественной жизни. Быть бодрствующим означает быть живым. Мне ни разу не попадался полностью бодрствующий человек. И как смотреть ему в глаза?

Мы должны научиться просыпаться и бодрствовать, и не при помощи механических будильников, а бесконечно ожидая рассвета и в самый крепкий сон. Ничего не вдохновляет более, как несомненная способность человека возвысить свою жизнь путем осознанного усилия. Это похоже на мастерски написанную картину, изящную статую и прочие предметы искусства. Но еще чудеснее будет описать саму атмосферу и обстановку жизни – и нам это подвластно, в духовном смысле. Влияние на качество дня является высшим из искусств. Задача каждого человека – сделать свою жизнь, даже в мелочах, достойной размышлений, возникающих в самые возвышенные и важные часы. Если мы осекаемся или истощаемся из-за скудости имеющихся знаний, оракулы внятно подскажут, что нужно делать.

Я ушел в лес потому, что желал жить осмысленно, встречаясь лицом к лицу только с серьезными жизненными обстоятельствами. Осознать, смог ли усвоить жизненные уроки, чтобы не обнаружить в смертный час, что и не жил вовсе. Я не хотел жить тем, что жизнью-то и не назовешь, ведь она слишком дорога мне.

Не желал я и практиковать смирение, если только оно не будет совершенно необходимо. Хотелось глубоко погрузиться в жизнь и высосать все ее соки, жить так стойко и по-спартански, чтобы отбросить все, что не является важным, выкосить широкую полосу и выскоблить ее, загнать жизнь в угол и свести ее к простейшим понятиям. А если она окажется посредственной, то познать сию посредственность во всей ее полноте и гениальности, растрезвонив о ней на весь мир. Если же она окажется возвышенной, изучить на собственном опыте и суметь честно рассказать в следующем труде. Мне кажется, что большинство людей странным образом не уверены в жизни, будь от дьявола она или от бога, и довольно опрометчиво приходят к заключению, что главная цель – «прославлять Бога и наслаждаться им вечно».

И все же мы живем недостойно, как муравьи, хотя, по легенде, давным-давно превратились в людей. Словно пигмеи, сражающиеся с журавлями, делаем ошибку за ошибкой, получаем затрещину за затрещиной, а наша высшая добродетель припасена на случай необязательной и предотвратимой нужды. А жизни растрачиваются по пустякам. Честному человеку вряд ли есть нужда считать более чем на десяти пальцах рук. В редких случаях он может прибавить десять на ногах, а остальное взять за целое.

Простота, простота, простота! Послушайте, пусть у вас будет два-три дела, а не сотня или тысяча. Вместо миллиона сосчитайте полдюжины, и пусть ваши счета уместятся на кончике большого пальца. Посреди бурного моря цивилизованной жизни может быть столько туч и штормов, зыбучих песков и множества других препятствий, что человек должен жить с точным расчетом пути, если не хочет пойти ко дну и никогда не добраться до порта. Научитесь точно считать и упрощайте, упрощайте! Вместо трех раз в день ешьте только один, если в том будет нужда, вместо ста различных блюд достаточно пяти. Соответственно сокращайте и все остальное.

Наша жизнь похожа на Германский союз, состоящий из мелких государств, границы которых постоянно меняются так, что даже немец не может сказать, где они проходят сегодня. Сама страна, со всеми так называемыми внутренними улучшениями, внешними и наносными, настолько громоздка и запущена, словно хозяйство, загроможденное мебелью. Она запуталась в собственных силках, разрушила себя роскошью и непродуманными расходами, нехваткой расчета и достойной цели, как и миллионы проживающих на ее территории семейств. Единственным лекарством и для страны, и для семей следует считать строгую экономию, суровую спартанскую простоту жизни и благородную цель. Она слишком быстро живет.

Люди думают, что Государство непременно должно торговать, вывозить лед, общаться по телеграфу и мчаться со скоростью тридцать миль в час, даже не сомневаясь, надо ли это им или нет. Но нет почти никаких сомнений относительно того, надо ли нам жить как бабуинам или как людям. Если бы мы не делали шпалы, не ковали рельсы и не посвящали работе дни и ночи, а кое-как занимались своими жизнями, чтобы улучшить их, кто бы строил железные дороги? А если железные дороги не построены, как же вовремя попасть на Небеса? Но если мы останемся дома и будем думать о своих делах, кому будут нужны железные дороги? Не мы едем по рельсам, а они едут по нам.

А вы задумывались, что за шпалы лежат в основе железнодорожного полотна? Каждая – человек, ирландец или янки. Сверху положены рельсы, а они засыпаны песком, выдерживая плавный проезд вагонов. Уверяю вас, они лежат, не шелохнувшись. И каждые несколько лет укладывают новую партию, и проезжают по ней. Так, пока некоторые с удовольствием едут по рельсам, другие имеют несчастье лежать под ними. А если поезд переезжает сонного лунатика – эту лишнюю шпалу, криво уложенную, и будит его, то вагоны тут же останавливают, и поднимается шум-гам, словно это чрезвычайное происшествие. Я рад был узнать, что на каждые пять миль требуется бригада людей – следить, чтобы шпалы ровно лежали в своих кроватях. Это значит, что когда-нибудь они снова проснутся.

Почему нужно жить в такой спешке и попусту растрачивать свою жизнь? Мы намереваемся страдать от голода еще до того, как проголодаемся. Говорят, «один стежок, сделанный вовремя, стоит девяти», потому люди делают тысячу стежков сегодня, чтобы не делать девять завтра. В своей работе мы не совершаем ничего существенного. Похоже на болезнь «пляска святого Витта», или просто беспокойное состояние. Стоит мне несколько раз потянуть за веревку колокола приходской церкви, как при пожаре, то есть не вызванивая мелодию, вряд ли найдется хотя бы один фермер с окраины Конкорда (невзирая на кучу утренних дел), один мальчишка или одна женщина, которые не бросили бы все и не пришли на звук. Но вовсе не для спасения из пламени имущества, а, честно говоря, чтобы поглазеть, как оно горит, уж коли суждено сгореть. Поджигатели, как известно, не мы, потому поглазеем, как его тушат, и примем участие, если захочется свеликодушничать. И так будет, даже если загорится приходская церковь. Только человек вздремнет после обеда на минутку, как, проснувшись, тут же поднимает голову и спрашивает: «Что нового?», словно все остальное человечество стояло на часах. По той же причине некоторые дают распоряжение будить их каждые полчаса, а в благодарность рассказывают, что приснилось. После ночного сна новости так же обязательны, как завтрак. «Умоляю, расскажите мне, что нового случилось с каким-то человеком где-то на земном шаре» – и человек читает за кофе с булочками, что этим утром на реке Уошито кому-то выбило глаз. Ни на миг не задумываясь о том, что сам живет в темной, непостижимой, огромной пещере совершенно слепым.

Я, в свою очередь, мог легко обходиться без почты. Через нее передается крайне мало важной информации. За всю свою жизнь получил всего пару писем (и написал их столько же), достойных оплаты за пересылку. Дешевые почтовые услуги есть та система, через которую вы всерьез предлагаете человеку пенни за его мысли, что так часто и безобидно обыгрывается в шутках.

Да и в газетах никогда не прочтешь важных новостей. Узнав однажды раз, как кого-то ограбили или убили, или он погиб от несчастного случая, или чей-то дом сгорел, или какой-то корабль потерпел крушение, или какой-то паровой котел взорвался, или чью-то корову переехал поезд на Западной железной дороге, или застрелили бешеную собаку, или масса саранчи появилась зимой, отпадает надобность читать о таких же событиях повторно. Одного раза вполне достаточно. Если познакомился с принципом, почему должны заботить миллионы его частных случаев и применений? Для философов все так называемые новости – лишь сплетни, а те, кто их издает и читает, похожи на старых дам за чашкой чая. Но сколько же падких на это чтиво! Я слыхал, что на следующий день после доставки в отделение газет с зарубежными новостями образовалась такая давка, что несколько его больших стекол были разбиты. А ведь эти новости острый ум мог написать заранее, за двенадцать месяцев или двенадцать лет, и весьма точно.

Возьмем, например, Испанию. Если вы знаете, как время от времени упоминать Дона Карлоса и инфанту, Дона Педро и Севилью с Гранадой в нужной пропорции (имена могли немного измениться с тех пор, как я читал газеты) и подавать корриду, если нет других развлечений, это будет правдой до последней буквы и даст ясное представление о сегодняшнем положении дел или беспорядках в Испании – не хуже, чем самые емкие и здравые репортажи под таким заголовком в газетах. А из Англии последней важной вестью, пожалуй, была революция 1649 года. И если вы узнали историю ее урожаев в среднем за год, больше не понадобится к ней возвращаться, разве что интерес не носит чисто финансовый характер. Тот, кто редко заглядывает в газеты, может судить, что за границей не происходит ничего нового, и Французская революция не исключение.

Что нового! Насколько важнее знать то, что никогда не устареет! «Кью-Пе-Ю (крупный сановник царства Вэй) послал человека к Кхунг-Цы узнать новости. Кхунг-Цы заставил вестового сесть рядом с собой и спросил: „Что делает твой господин?“ Вестовой с уважением ответил: „Мой господин желает уменьшить число своих грехов, но никак не может справиться“. Потом посланник ушел, а философ заметил: „Что за достойный вестовой! Что за достойный вестовой!“»

Проповедник, вместо глупой проповеди для сонных фермеров в воскресный день – ведь воскресенье завершает трудную неделю, а не начинает свежо и бодро новую, – должен бы прокричать громовым голосом: «Остановитесь! Отставить! Почему на вид так быстро, а на самом деле невероятно медленно?»

Притворство и иллюзии считаются чистейшей правдой, а реальность – выдумкой. Если бы люди неукоснительно придерживались только реальности и не давали ввести себя в заблуждение, жизнь, по сравнению с нынешней, могла стать сказочной историей из «Тысячи и одной ночи». Если бы мы уважали только неминуемое и имеющее право быть таковым, наши улицы наполнились бы музыкой и поэзией. Лишь неспешные умственные упражнения приводят к осознанию великого и достойного, существующего постоянно и абсолютно. Мелкие страхи и мелкие удовольствия – лишь тени реальности, что всегда воодушевляет и облагораживает. Закрывая глаза и засыпая, соглашаясь быть обманутыми напускным, люди повсюду создают и утверждают повседневную рутинную жизнь и привычки, построенные на фундаменте из чистых иллюзий.