Текст книги "Инь и Янь. Современные рассказы"

– Я хочу увидеть Кристину. Она ждёт меня.

– Хорошо. Тогда ты должен подойти ко мне, – сказала вагина из глубины серого тумана.

Он шёл сквозь туман долго, очень долго, так долго, что ему показалось, будто никуда и нельзя прийти, что туман бесконечен. И только запах смерти убеждал его в обратном.

– Ты где? – время от времени спрашивал молодой человек, пугаясь этого бесконечного смертельного одиночества.

– Я здесь, – отвечала вагина из глубины, но как будто всё ближе и ближе.

Наконец туман исчез. В центре помещения находилась большая дыра, в которой, источая испарения, булькала лужа чёрной слизи. Из лужи донёсся голос Кристины:

– Не бойся, ныряй, любимый!..

Он зашёл в чёрную слизь по пояс и нырнул, закрыв глаза. В черноте пронеслись мимо огненные языки, плакат со стройными, маршеобразными, трафаретными литерами в сурово-пролетарском стиле эпохи воинствующего атеизма, соединяющимися в революционно-пламенное «Пленяюсь тобой» и страшный мохнатый козёл с медно-красным чешуйчатым рыбьим хвостом.

Когда молодой человек осмелился открыть глаза, то увидел перед собой железную дверь, на которой висела громоздкая табличка. «Борьба тебя и меня» – было начертано на ней современно просто, неброскими печатными буквами.

Он нерешительно тронул ручку двери и вошёл внутрь. В красиво обставленной комнате в кресле сидела Кристина. Ноги её были подобраны так, что колени упирались в мягкие подлокотники. В руках, между коленей, она держала маленькую стеклянную шкатулку, наполненную серым туманом. Но лицо её лишилось умиротворённости и приветливости. Взгляд излучал холодность и капризность. И вообще она вся предстала именно такой, какой он видел её в последний раз, после того, как они расстались. Возможно, некоторое время назад ей пришлось основательно выплакаться, потому что от глаз по щекам неровной линией тянулись две высохшие тёмные полосы от туши. Но теперь она не собиралась плакать, и без слёз её лицо стало каким-то особенно неприступным и чужим.

– Привет, Кристи… – замялся он на пороге, не смея подойти к ней ближе.

Кристина, на мгновение повернув к нему голову, тут же презрительно отвернулась:

– Зачем ты борешься со мной?

– Я… не борюсь с тобой, Кристи… Думаю… что не борюсь… А если… и борюсь, то, пожалуйста, прости меня… Я не буду с тобой бороться, если хочешь…

– Иди сюда.

Он подошёл к ней и увидел, что она совершенно голая. Через стеклянную шкатулку рвалась к нему сладкой истомой её вагина – со всеми складочками, впадинками, выпуклостями, волосками, цветом и запахом. Груди, покрытые зябкими мелкими пупырышками, смотрели на него эрегированно и колко. Но лицо было преисполнено всяческого презрения и ненависти.

– Поцелуй меня, – сказала она.

Он хотел наклониться к её лицу, но её руки отстранив шкатулку, грубо толкнули его голову вниз.

– Не туда. Сюда.

Он поцеловал её вагину, ощутив губами складочки, впадинки, выпуклости, волоски, узрев глазами цвет и почувствовав обонянием запах. Когда его лицо с некоторым стыдом отпрянуло, то она сказала коротко и жёстко:

– А теперь уходи. Навсегда.

И он в страшном отчаянии и унижении ушёл. И всю ночь писал её портрет. Ему не давало спать сознательное бессознательное – жаркий удушливый огонь с колючими искрами, окутавший всё. Только невыносимая душевная боль и алкоголь составляли ничтожно хрупкую связь с реальностью. Когда настало утро, он закончил.

Кристина сидела в кресле в красиво обставленной комнате в пепельно-розовых тонах безумно красивая, но лицо её было холодным, неприступным, источающим презрение и ненависть. От глаз по щекам неровной линией тянулись две высохшие тёмные полосы от туши. Ноги её были подобраны так, что колени упирались в мягкие подлокотники. В руках, между коленей, она держала маленькую стеклянную шкатулку с узорчатой славянской надписью «Сочетаюсь тебе» и замочком в виде сердечка, наполненную серым туманом. Кресло казалось креслом только отчасти, а по сути имело очертание мохнатого козла с чёрно-коричневой шерстью и медно-красным рыбьим хвостом. Кристина сидела у него на коленях как бы в белой домашней маечке, на груди как-то очень броско возвышались чёрные буковки дореволюционным шрифтом, гласившие «Союзъ тебя и меня», и одновременно как бы совершенно голая. Сквозь стеклянную шкатулку, заполненную серым дымом, явственно прорывалась сладкой истомой её вагина – со всеми складочками, впадинками, выпуклостями, волосками, цветом и, кажется, даже запахом. Груди, покрытые зябкими мелкими пупырышками, выглядели эрегированно и колко. Под ногами, у подножия кресла, лежал плакат, объятый пламенем. Вверху плаката было написано стройно и маршеобразно в сурово-пролетарском стиле эпохи воинствующего атеизма: «Пленяюсь тобой».

В левом углу картины молодой человек оставил следующую надпись: «Борьба тебя и меня закончилась твоей победой. Твой К.».

Около недели после того ему пришлось преодолевать невыносимую жгучую боль. Боль засела где-то между полушариями мозга и раскалывала всё его естество, всю его личность пополам. Одна часть хотела умереть, а другая пойти к Кристине, чтобы выпросить у неё хотя бы одну ночь из их прежней жизни.

Всё это время он беспробудно пил, в конце своего бессмысленного и тяжкого пьянства перестав навещать даже ту старую деревянную лавочку на берегу озерца, заросшего камышами, в безымянном парке. От этого будто стало немного легче, что, впрочем, вконец истощило его психику.

Очередным похмельным утром он сдался и написал Кристине смс: «Кристи, пожалуйста, позволь мне побыть с тобой хотя бы немного, как раньше».

«Не думаю, что это хорошая идея», – ответила она.

Но его навязчивая настойчивость была чрезвычайно стойкой и болезненно упрямой, что всё же вынудило её согласиться: «Хорошо, если это тебе как-то поможет».

Весь день он прыгал от счастья среди своей художественной безвкусицы, помылся, побрился, выбросил весь накопившийся стеклянно-алюминиевый хлам на помойку, пока Кристина не прислала другую смску: «Если ты говоришь о сексе, то не стоит приходить ко мне. Не надо этого делать. Я ещё хорошо отношусь к тебе, и ты ко мне тоже. Давай расстанемся, как люди».

Он обречённо ухватился за ускользающую соломинку надежды: «Да, я говорил о сексе, Кристи. Что тебе стоит уступить мне только на этот раз? А потом я уйду, умру, исчезну навсегда, сделаю с собой всё, что ты хочешь!..».

«Боже мой, Боже мой! – с горечью восклицала она на это. – Что с нами стало? Что ты хочешь от меня? Трахнуть меня? Давай, иди и трахни, если тебе от меня ЭТО надо!!! Но знай, что я больше ничего к тебе не чувствую!».

«Я приду», – ответил он.

И пришёл. Вместе с портретом. На лестнице до него донеслись звуки щёлкнувшего замка открывающейся железной двери в её квартиру. Немного до и чуть-чуть после их расставания, когда она переехала от него, но он ещё имел возможность видеть её, всегда было именно так. Ей не хотелось встречать его в прихожей: всё, что её не совсем тяготило – это открыть дверь и с муками переполненного терпения ждать его в комнате. Всех своих знакомых и друзей она ждала в прихожей, и только его одного – нет.

Он нерешительно вошёл и, разувшись, бледной тенью шагнул в её красиво обставленную комнату.

– Привет, Кристи… – замялся он на пороге, не смея подойти к ней ближе.

Кристина, на мгновение повернув к нему голову, тут же презрительно отвернулась:

– Здравствуй, Константин.

– Как странно… слышать от тебя равнодушное «Константин» вместо того прежнего умиротворённого, приветливого, тёплого, с домашним уютом, «Костенька».

– Другого ничего не могу предложить. Что ты хочешь от меня?

– Я написал новую картину, – ответил он и всё-таки переступил порог.

Кристина сидела в кресле в белой домашней маечке. Ноги её были подобраны так, что колени упирались в мягкие подлокотники. Лицо было холодным, неприступным, источающим презрение и ненависть.

– Мм, понятно, – без интереса процедила она. – Как называется?

– «Кристи во власти Козерога».

– Мм, понятно. Про меня, что ли?

– Да, это твой портрет. Он немного необычен… но я не хотел обидеть тебя… Мне кажется, всё из-за того, что с тобой что-то происходит… Ты вдруг резко переменилась ко мне и перестала меня любить… Но я всё равно люблю тебя, Кристи…

Она промолчала.

– Скажи, как-то можно всё изменить?

Она промолчала.

– Кристи, я так не хочу потерять тебя навсегда…

Она промолчала. Он тоже помолчал минут пять. Может, десять. Может, пятнадцать. Может, полчаса. И сказал тихо:

– Мне, наверно, лучше уйти… Да, Кристи?..

– Уходи, – ответила она. – Навсегда.

И он в страшном отчаянии и унижении ушёл, оставив её портрет в прихожей.

Она встала с кресла, с облегчением закрыла за ним железную дверь, где-то минуту глядела на картину и с гневом крикнула куда-то вниз:

– Больной придурок!!!

Через пять минут портрет валялся на помойке, в грязной луже, среди блевотины и фекалий.

* * *

Летом старая деревянная лавочка на берегу озерца, заросшего камышами, в самой глубине безымянного парка на краю большого города изнемогала от человеческого внимания.

Здесь жгли костры нескончаемые и многочисленные молодёжные компашки, здесь жарился шашлык обособленными семейными группками, здесь распивали водочку пузатые дяденьки с кисло-довольными пьяными рожами, здесь громко и раскатисто хохотали тридцатилетне-сорокалетние тётеньки, зажимая в пухлых неженственных пальцах тонкие сигареты и журча в пластиковые стаканчики мочеподобное из коробок «Кубанской Лозы», здесь сплетничали мамаши, сердито качая плачущие коляски, здесь искали уединения в вечерние часы тинейджерские парочки с безумными телячьими глазами, здесь вздыхали о молодости бабушки, дедушки и люди неопределенного возраста, здесь ночевали несчастные человекоподобные бедолаги, чей возраст исчисляется не летами, а зимами, здесь все другие, остальные, жаждали чего-то сугубо летнего, и каждый уносил отсюда смрадные и беспокойные следы чёрной слизи на своей одежде.

И слизь всё-таки пообтёрлась, неделя за неделей теряя цвет, липкость и густоту, в которых заключалась её сила. Последние агонизирующие остатки впитали брюки и платья двух молодых супружеских пар. Их совместный праздник жизни продлился далеко за полночь, из-за чего они были вынуждены отправиться по домам на такси. По дороге же вдруг возникла идея продолжить веселье, не путать таксиста и вместо двух адресов выбрать один.

– К нам поедем! – сказал мужчина лет тридцати, сидевший на переднем сиденье. – К нам ближе. Возле ДК «Дружба» остановите, если можно. До дома пешком дойдём. Всё равно в ларёк заходить…

– Нет, к нам! – запротестовала девушка в очках сзади него, добродушно хлопнув мужчину по затылку. – У вас там темнота, гопота и всяческая унылость. А у нас магазин возле дома круглосуточно работает!..

– Да, Серый, лучше уж к нам, – поддержал жену другой мужчина, крепыш с живыми игривыми глазами. – У вас тем более ребёнок да тёща твоя…

– Мама моя – нормальная! – нахмурилась симпатичная загорелая брюнетка рядом с ним. – Что она вам? Димка в своей комнате спит. А мы в зале сядем, двери все закроем и пожалуйста… никому не помешаем, посидим спокойно…

– Так куда ехать-то? – не выдержал таксист.

– В Любовниково. Дом 69. Возле супермаркета «Козерог», – отрезала девушка в очках.

Остальные промолчали. Впрочем, все были довольны.

Максимум через полчаса они сидели в окружении пакетов, наполненных яствами и питием, на застеленном небольшим ковриком полу в полупустой однокомнатной квартире.

– Мы только въехали, – пояснил муж девушки в очках. – Да и нет у нас пока своей мебели. Сколько уж по съёмным-то скитаемся… Уж располагайтесь как есть… Зато от всей души, Серый! Матрац вам дадим мягкий, лучше, чем на кровати будете спать!..

– Мы как будто спать сюда приехали, Лёха, дружище!.. – воскликнул Серый. – Какие проблемы?.. Сколько мы с тобой всего прошли вместе, а?.. Давай лучше пивасик доставай!.. А Маринка пусть газетки какие-нибудь постелет, а то насвинячим тут у вас!..

Лёха зашуршал пакетами, девушка в очках, Маринка, газетками, а симпатичная загорелая брюнетка шепнула мужу на ушко:

– Серёж, может, домой всё-таки поедем?..

– Дашка! – взглянул тот на неё пристально – сурово и бесповоротно.

Следующие два часа до рассвета были такими же суровыми и бесповоротными. Маринка бесповоротно захмелела, зажав в руке на четверть початую бутылку «Жигулёвского», уронила голову на колени мужа и пристально глядела на Серого. Лёха над головой жены неуклюжими руками сурово терзал жёлтого полосатика и пристально глядел на Дашкины загорелости. Дашка бесповоротно и пристально глядела в его живые и игривые глаза. Серый пристально – сурово и бесповоротно глядел то на Дашку, то на Лёху, а потом, резко поднявшись, изрёк:

– Лёха, пошли на балкон, покурим.

– Пошли, – с готовностью отозвался тот, сдвигая со своих коленей Маринкину голову.

– Я тоже хочу, – сказала Маринка хриплым, пьяным голосом, поправляя очки.

– Нет. У нас с Лёхой мужской разговор, – отверг Серый.

– Ну и ладно, – добродушно отозвалась та. – Тогда идите в подъезд и трите там свои мужские разговоры, а на балкон мы с Дашкой пойдём. Пошли, Даш!..

Лёха с Серым спустились на лестничную площадку и жадно закурили. На некоторое время вместе с табачным дымом повисло хмурое молчание. Наконец Серый сказал:

– Лёха, нравится тебе моя жена?

– Дашка-то? – усмехнулся тот. – Ты чего? Она мне, как сестра…

– Давай, не юли.

– А чё юлить-то, Серый? Это жена твоя. А ты мне друг. Мы с тобой… с самого детства друзья… Ну да, она симпатичная очень… загорелая такая… брюнеточка… Но дружба есть дружба… Мне вот для тебя ничего не жалко!.. Бабы – это… бабы, понимаешь?.. А мы – мужики, бля… Я всё готов тебе отдать, моему другу… Всё, бля… Даже Маринку. Бери, Серый. Хочешь? Бери. Мне не жалко.

– А ты Маринку спросил?

– А чего её спрашивать? Бери и е**. Думаешь, она против будет? Она просто, типа, стесняется. Они все, типа, стесняются. Ну что там кто подумает, все дела… А убери у них это стеснение «кто что подумает», то сразу падение Берлинской стены, Чернобыль и гибель «Титаника» одновременно. И начало Третьей Мировой бонусом.

– Да ладно! Мне моя Дашка никогда не изменит. Потому что она любит. Вот и все твои Берлинские стены, Чернобыли, «Титаники» и все Мировые войны, вместе взятые. Когда человек любит, то он – это Царство Небесное за железным занавесом, где свои законы. Берлинские стены стоят вечно, потому что они из несокрушимого бетона. Чернобыли не взрываются, потому что на них ангелы работают, а не люди. «Титаники» не тонут, потому что океан чист и безмятежен, и на нём нет никаких айсбергов, только бесконечный умиротворяющий простор, а Третья Мировая война никогда не начнётся, потому что в ней невозможно победить, и никто не хочет никого побеждать. Это просто никому не нужно. Все и так довольны и счастливы.

– Люди не умеют так любить, Серый. Особенно бабы. Вся их любовь заключается в словах «можно» и «нельзя». Дашка твоя в такси, знаешь, как об меня тёрлась?.. Всё её «нельзя» за железным занавесом несуществующей лживой любви распухло и очень хотело, чтобы было «можно». Это уже не железный занавес. Это изгородь из трухлявых кольев, через которую всё видно, что происходит внутри. А я не совсем дурак, чтобы не отличить «можно» от «нельзя». Всё их бабье царство небесное заключается в большом «нельзя», а когда наступает большое «можно» – это уже преисподняя, Серый.

– Ты думаешь, Дашка согласится с тобой переспать?

– Если у меня хватит сил сломать трухлявую изгородь, а Дашка будет уверена, что «нельзя» уже немножко «можно», то согласится. И царство небесное тут совершенно не при чём. Оглянись, дружище, вокруг одна преисподняя.

– Бог сказал, что Царство Небесное внутри нас.

– А ещё сказал, что «Царство Моё не от мира сего».

– Ну, хорошо. Давай ты попробуешь сломать железный занавес.

– В смысле? Переспать с Дашкой? Ага, а ты потом обидишься на меня на всю оставшуюся жизнь, как будто я виноват, что железный занавес оказался трухлявой изгородью, да?

– Всё же это лучше, чем пребывать в несуществующей лживой любви.

– Ладно, Серый. Сделаем так. Положим матрацы – ваш мягкий и наш жёсткий – рядом и ляжем спать. Только Дашка пусть между нами окажется. Так мы вместе узнаем, что там всё-таки – железный занавес или трухлявая изгородь? Только один вопрос: если трухлявая изгородь упадёт, мне идти до конца?

– Если она упадёт, будет уже не важно. Делай так, как тебе позволит твоё Царство Небесное, которое внутри тебя. Если оно не от мира сего – это ещё не значит, что его вообще нет.

– По рукам, Серый! – и Лёха протянул другу свою крепкую руку, а его живые игривые глаза заблестели неугасимым огнём преисподней. – Пошли. Бабы ждут.

Серый ответил на рукопожатие сухо и неуверенно.

– Подожди. Давай ещё покурим.

Девушки их ещё не ждали. Они всё ещё стояли на балконе, вдыхая свежий утренний воздух, и тоже курили по второй.

– Эх, Дашка ты Дашка! – воскликнула Маринка. – Иногда я даже завидую тебе белой завистью. Такой мужик тебе достался. В нём есть что-то такое… прямо… мужское… С такими, конечно, нормальные семьи получаются. С такими и ребёнка родить не страшно. Всё равно, что за… железным занавесом. Живи и радуйся, только спрашивай «можно» или «нельзя». Что скажет, то и правильно, то и хорошо. Со стороны кажется – рай да и только.

– А чем же Лёха-то плох? – усмехнулась Дашка.

– А у него в понедельник стена Берлинская падает, во вторник Чернобыль какой-нибудь взрывается, в среду «Титаник» тонет, что аж жуть, а в четверг Третья Мировая начинается. И думаешь: а что же в пятницу-то будет? Вдруг возьмёт и повалится эта трухлявая изгородь, которую мы с ним нагородили за столько лет? Так бы вот… как-нибудь… дожить до выходных, немножко отдохнуть и опять бояться, бояться, бояться. Всегда ненадежность, всегда тревога, всегда… ад какой-то.

– Ну, Марин, какой ад-то?.. Главное – любит тебя. В аду любви нет.

– Люди не умеют любить, Дашка. Особенно мужики. Вся их любовь заключается в словах «да» и «нет». Если «да», то любит как бы. Если «нет», то и ничего нет. А я не совсем дура, чтобы не понимать, когда что-то есть, а когда ничего нет.

– Что? Думаешь, бросит?

– Скорее, я его брошу. Это твой Серёжка тебя может бросить, потому что он другой… настоящий какой-то мужик, а мой – нет. Мой будет хорохориться, орать, на х** посылать, выгонит даже, а потом сопли распустит и обратно позовёт. У нас в семье я сама решаю, что «можно», а что «нельзя», и когда «можно», а «когда» нельзя. А я – женщина, Даша, слабый человек. Я не хочу всё решать. Я хочу, чтобы за меня всё решали. Знаешь, тебе как подруге могу сказать. Вот если бы прямо хоть сейчас подошёл ко мне твой Серёжка… ну, наподобие него… взял за руку и сказал «пошли», я бы ни секунды не думала, сразу пошла, куда бы ни повёл, потому что знала бы, что мне теперь не надо думать… что теперь есть кому думать. С ним и рай, и ад – одно большое «можно». Можно жить, Дашка, можно быть счастливой, можно не бояться, можно ребёнка… и даже умереть можно, потому что всё уже сделано. Построен железный занавес, вокруг которого другие ходят, завидуют белой, серой, чёрной завистью и не могут войти внутрь.

– Это только со стороны железный занавес бывает, Марин. А внутри всё одинаковое. У одного одно хорошее, другое – плохое, у другого это хорошее, а то – плохое. И так всегда. Всегда что-то не так, всегда чего-то не хватает у них. Мужской пол выродился, Марин. А сколько не бить их? Смотри, сначала одна война, потом революция и гражданская война. А кто воюет-то? Мужики. Потом репрессии. Раскулачивание. Мужик сидел, нормальный ещё тогда мужик, и боялся, что придут, заберут, и семья без кормильца останется. Потом опять война, да ещё хуже. И вот выработалось у них в мозгу, что «не лезь», «не суйся, целее будешь», «лучше отправь бабу, она поорёт или там слезу пустит и добьётся». Ну, вместе, сообща, воспитали они новое поколение – наших папаш. Половина алкоголиков, половина тряпок безвольных. А как эти папаши сыновей-то нормальных воспитают? Опять бабы. Так и народились вокруг одни девки. Вся разница только в том, что между ног находится, больше ни в чём. Девки-то ещё больше на мужиков походят иногда.

– Ага, только эта разница очень большую роль играет. Особенно если «это» – то, что между ног – не как Берлинская стена, – засмеялась Маринка. – Пойдём уже. Вон, пришли они.

– Девочки! – крикнул Лёха. – Хватит курить. Спать пора. Мы с Серым подумали и решили два матраца сдвинуть вместе и под одним одеялом укрыться. У нас одно большое одеяло есть.

– У нас и два маленьких есть, – непонимающе нахмурилась Маринка.

– Нет, так, наверно, нельзя, – непонимающе нахмурилась Дашка.

– Можно, – сказал Серый сурово и бесповоротно.

Он проснулся, когда солнце ещё только начинало выходить из-за соседней пятиэтажки, от глухого Лёхиного шёпота.

– Дашенька, милая, красавица ты моя… ну чего ты боишься?.. Ну, солнышко… Ну, цветочек… Всё хорошо… Ну что ты? Дрожишь вся… Ой, холодная вся какая… Ну не бойся… Всё хорошо… Ну, ягодка…

Серый повернул голову и увидел пышущие жаром пухленькие Дашкины губки, устремлённые без остатка к Лёхиным устам, увидел задранный кверху лифчик и недвусмысленно вздёрнутые соски, которые сжимали и разжимали Лёхины пальцы, увидел на дрожащем Дашкином животе блёстки бесцветной вязкой жидкости и Лёхино «это», возвышающееся и истекающее той жидкостью, увидел другие Лёхины пальцы ниже живота в тёмном бугорке заповедных волос и саму заповедность, сладко тянущуюся к чужим пальцам, о чём говорили бесстыдно разомкнутые колени.

– Ну что ты, крошка моя, дурёха моя?.. Да спит он, не бойся, кошечка ты моя ласковая…

Серый дождался того момента, когда возвышающееся и истекающее «это» скрылось где-то в глубине тёмного бугорка, и решительно поднялся.

– Я не сплю, – произнёс он, пронзительно – сурово и бесповоротно – глядя в охваченные одновременно ужасом и сладкой истомой Дашкины глаза, и добавил, коротко потрепав незанятый Лёхиными пальцами сосок: – Можно.

Потом он разбудил спящую с другого края Маринку и, взяв её за руку, сказал:

– Пошли.

Она встала и пошла за ним на кухню. Под рвущие сердце за стеной Дашкины стоны Серый сорвал с Маринки маечку и трусы и грубо повернул её к столу.

– Серёжка, что ты делаешь? – вскрикнула Маринка, приходя в себя.

– Стой спокойно, – ответил он и вошёл в неё сзади.

Долгие пять минут длилось стонущее совокупление за стеной. Долгие пять минут длилось молчаливое совокупление на кухне. Долгие пять минут за стеной было молчание. Долгие пять минут на кухне беззвучно плакала Маринка.

Долгие десять минут на Любовниково, 69 властвовала и неистовствовала агонизирующая чёрная слизь. Долгие десять минут на Любовниково, 69 гостила преисподняя. А потом всё закончилось и умерло.

На кухню вышла Дашка, стыдливо прикрываясь одеялом.

– Серёженька, я плохая, да? – всхлипнула она.

– Заткнись, дура, – сказал Серый, в своём разорванном сердце топча что есть силы остатки несуществующей лживой любви, которую он раньше называл Царствием Небесным.

* * *

– Я не верю, – ухмыльнулся Макс.

– А мне всё равно, веришь ты или нет, – с жаром выговорил Козерог. – Потому что это так и есть. Они все ангелы. Козерог – ангел похоти, Телец – ангел пресыщения и всяческой неумеренности, Овен – ангел гнева, Лев – гордыни, Весы – жадности, Рыбы – лености, Скорпион – ангел зависти, Близнецы – лжи, лицемерия и двоедушия, Стрелец – тщеславия, Водолей – осуждения, Дева – ангел печали, а Рак – ангел уныния. Это большие духи, понимаешь? А человек – маленький дух. Нельзя быть настоящим сексоманом, не являясь частью Козерога. Это то же самое, если бы капелька сказала: «Мне не нужен ручей, я буду течь отдельно». Да она тут же высохнет, впитается, растворится!..

– Но при чём здесь дух? Это же культ плоти!..

– Плоть мертва. Её оживляет дух.

– Мою плоть оживляет движение крови, которой даёт импульсы головной мозг.

– А почему он их даёт, по-твоему?

– Потому что я вижу вожделенные образы, которые меня возбуждают.

– Что значит «образы»?

– Ну что… что?.. Известно что!..

– Неизвестно, Макс! «Образы» не являются результатом процесса «глаз – возбуждающий объект». Может не быть никакого объекта, даже может не быть глаза, а «образы» всё равно появляются в голове. И там, в голове, они проходят длительный путь, прежде чем мозг сдастся, и начнётся соответствующее движение крови.

– Ну, допустим, с «образами» я согласен. Но какое отношение это имеет к сексу, то есть к возможности самого полового акта?

– Никакого. «Образы» относятся к области мыслей. Это семена. А физический факт – это почва, которую обеспечивает, оживляет дух. Когда человек одержим этим духом, его не надо «ломать», он сам кинется тебе в объятья.

– И как же этого добиться? Как ты этого добиваешься, Козерог?

– Знаешь, когда Тёма с Алкой злорадно дали мне это прозвище, я ещё не знал, насколько они были правы. Даже страдал, что Алка меня бросила. А потом просто переосмыслил свою жизнь. Ведь я с первого курса начал «портить» общажных девок и чувствовал угрызения совести из-за этого. Теперь не чувствую. Мне нравятся неисследованные. Как и настоящему Козерогу. Он стремится поглотить всех людей, чтобы весь мир был одержим сексом. Тогда будет рай, Макс, самый настоящий рай – не там где-то, после смерти, а здесь – в жизни. Все люди будут трахать друг друга, растворяя свои «я» в общечеловеческом оргазме, а умирая, будут отправляться в нирвану, которая есть не что иное как всеобъемлющий духовный Оргазм. В общем, я ничего не делаю, Макс. Я просто живу, и секс является главнейшей частью моей жизни. И в этом я искренен, Макс, понимаешь? Просто попробуй быть искренним, не прячь свои чувства за всякими ширмами типа морали, желания быть хорошим в глазах других, жажды понравиться, пустив лживой пыли в глаза другого человека. Ну вот смотри, как обычно бывает. Парень, скажем, ходит к девочке в гости. Придёт и сидит у неё, всячески раздувая своё «я», доказывая, какой якобы он хороший и крутой, в общем, «добивается» её. А она, ведясь на его хрень, боится показаться слишком легкомысленной, порочной, легкодоступной. Или другая история. Пришёл к девке жаждущий женской плоти мудак и давай «ломать» на «это дело», давит её всячески, по сути, унижает её своим «я». В девяносто пяти процентах, если он внешне ей привлекателен, она бы вряд ли отказала ему, но тут обыкновенная женская предосторожность губит все начатки близости на корню. Я сплю с девушками так часто не потому, что я этого хочу, а потому что они этого хотят, Макс. Они сами хотят секса и выбирают меня, потому что я не прячу себя за всякими ширмами. Я даю им именно то, что они хотят – такого симпатичного мальчика, который подло воспользуется их наивностью и, как следствие, невинностью, и исчезнет. Можно искренне-притворно поплакать о своей даром растраченной чести, поругать подлеца всякими нехорошими словами, но искомое было найдено и испытано. И ничьё лживое непорочное «я» не пострадало. Уверяю тебя, Макс, эта женская схема работает тысячелетиями. Не ищи своего – мужского, Макс. Посмотри на себя женскими глазами, и ты увидишь, что тебе надо сделать, чтобы стать «великим обольстителем».

– Я не верю, – ухмыльнулся Макс и, пройдясь по маленькой комнатке с двумя казённого вида кроватями вдоль стен и грязным столом у окна, между ними, заваленным пустыми ванночками «Доширака», заглянул в холодильник возле двери, на которой плесневел старый постер полуголых девок из первой «Фабрики звёзд». – Давай лучше по пиву. У нас День знаний или как?

– Не знаю, как у тебя, – вздохнул Козерог, – а у меня сегодня «день признаний». С Яночкой утром тоже откровенный разговор вышел.

– Да?! Интересно. Она теперь тоже в этой общаге живёт?

– А где же ей жить-то? Вадимыч-то ваш всё-таки выгнал её.

Макс, выкладывая пивные банки на стол, раскатисто рассмеялся:

– О, там такая пикантная история произошла! Наши гламурные девочки и мальчики устроили оргию! А знаешь, кто это снимал? Они теперь все обозлились на меня за то, что я эту бодягу на просторы рунета в свободное и бесславное порноплавание пустил!.. И чё? Они же как бы сами этого хотели. А Яночка что? Думала, ей опять всё с рук сойдёт от Вадимыча?

– Я наслышан, Макс. Он, кстати, напоследок Яночку всё-таки «отодрал». А помнишь её на первом курсе? Вся такая миленькая, чистенькая, недотрога, куда деваться. И теперь такой печальный конец… Плакала сегодня, что все её оставили.

– Да ладно, бедняжка найдёт себе какого-нибудь лошка… Давай уже, наконец! За пятый курс!

Они отглотнули из банок и важно похрустели чипсами. В коридоре послышались пьяные крики и пронзительный многоголосый девичий смех. За окном кому-то невежливо били морду. На этот счёт недовольно попискивала сигналка припаркованного в опасной близости автомобиля.

– Твои-то френды как поживают? – спросил Макс, опустившись на скрипучую кровать.

– Да как… Рыкова замуж вышла…

– Это такая толстая… с губищами накрашенными?

– Ну да. Прыща… рыжий такой, помнишь?.. отчислили в летнюю сессию. Алка бросила Артёма, – Козерог мрачно усмехнулся. – Прости, говорит, Тёмочка, отпусти меня, люблю тебя всей душой, но я уже другая, я не могу больше быть с тобой, типа, прощай. Что-то мне это напоминает…

– Понятно. А этот… бритоголовый?

– А бритоголовый с Алкой теперь. У них новая и страстная любовь.

– Понятно. А у тебя с кем новая и страстная любовь?

– У меня ни с кем. Не хочу. Я о будущем думаю. Работу ищу. Знакомая девчонка обещала устроить на неплохие деньги в некое ООО «Козерог», – Козерог многозначительно, с коротким смешком, похрустел чипсами. – Она там секретаршей трудится. Через неделю с её боссом Алексан-Санычем буду разговоры тереть.

В коридоре, хлопнув дверью, стихли пьяные крики и пронзительный многоголосый девичий смех. За окном кому-то морду таки набили и теперь с вежливой торжественностью расставляли приоритеты дальнейшего времяпрепровождения, а из распахнутых настежь дверей автомобиля всеобъемлюще, одновременно ладно и гадко, орало музло.

Макс уважительно протянул Козерогу очередную банку пива и закурил в открытую, дышащую осенней вечерней зябкостью, форточку.

Через неделю Алексан-Саныч на хмельную голову загостился в неприглядной серой «хрущёвке», затерянной во дворах Козерожского переулка. И в час ночи среди обыкновенного здесь мрака в столь позднее время тусклый, приглушённый шторами свет одной из квартир этого дома горел вопиюще и как-то бесстыдно.

В одной из комнат той квартиры, в которой свет не горел, на просторной двуспальной кровати звездой, раскинув тонкие руки и длинные ноги, лежала обнажённая девушка. В позе её острейшим чувством рвались в окружающее пространство, сквозь стены и потолок, через другие квартиры, через крышу дома, в небо, к звёздам всяческие открытость и свобода.