Текст книги "Инь и Янь. Современные рассказы"

Жалюзи, или Доспехи ревности

Темнело. Тёплый и сырой апрельский ветер горько пах дымом мусорных костров. Из-за угрюмых пятиэтажек, грузно вписываясь в поворот, выполз старый красный автобус. Он ярко брызнул фарами и, тяжело скрипнув, замер.

– Производится посадка на автобус «Любоморы – Кисканшлык», – резким писклявым сопрано пролетело по платформе маленького загаженного автовокзала. – Автобус проследует по маршруту Любоморы – Кисканшлык с остановками Зилявка, Павидасово, Ревнощи. Время отправления 20 часов 20 минут.

Дверь автобуса открылась, и в его тёмное нутро организованно и бойко повалила толпа людей, человек сорок – в основном, студенты и прочая разнополая молодёжь. Среди них особняком пробирались одинокие мужики рабочего вида, редкие пенсионеры и мамаши с детьми.

Первой к автобусу промчалась эффектная девушка-блондинка, утончённая, дерзкая, вся в модных штучках. От неё модно пахло возбуждающе-сладким «Jealousy». На нетерпеливо приподнятой вверх тонкой ручке изящно блестели модные часики «Invidia Premium Gold» и женственно болталась модная сумочка от «La Gelosia» из белой кожи. Секси. Неудивительно, что толпа расступилась.

Последней, пропустив всех вперёд, понуро, глаза в пол, вошла другая девушка – тёмная, нелюдимая – с унылым чёрным пакетом, на котором выцветшими буквами было написано, кажется, по-немецки «Der Rüstung der Eifersucht».

Толстая тётка, работник автовокзала, проверявшая билеты, сурово и неодобрительно провела по ней с головы до ног цепким, оценивающим взглядом и, пропуская, крикнула шофёру:

– Всё, ехай!

Дверь закрылась, автобус снова тяжело скрипнул и тронулся, медленно и даже трудно набирая скорость. Наконец он раскочегарился и покатил по улице меж угрюмых пятиэтажек мощно и респектабельно.

В салоне было шумно. Провинциальный сервис – просмотр DVD-фильма. Показывали «Кавказскую пленницу». Народ, особенно студенты, часто взрывались заразительным хохотом.

Эффектная девушка скучала. Покосившись на ту, нелюдимую, которая по воле случая села на соседнее место, она отвернулась к окну и брезгливо рассматривала потрёпанные и грязные занавески, мечтая об очаровательных модных жалюзи фирмы «Celos» из африканского дерева. Последнюю пару дней это просто идея-фикс. Жалюзи в спальню. И именно эти. Очаровательные. Модные. Фирмы «Сelos». Из африканского дерева.

Нелюдимая застыла в какой-то неловкой, сгорбленной, затравленной позе. Хотя ей не привыкать к косым взглядам. Косые взгляды, отверженность, отчуждение людей – это то, к чему жизнь давно приучила, смирила, заставила принять как должное, неизбежное и правильное до такой степени, что каждый косой взгляд придавал больше энергии и радостного воодушевления.

Но не теперь. Теперь бессильно деревенело тело, и скользко холодели руки. Не по-женски, а по-детски маленькие ручки с обгрызанными ногтями. Не по-детски, а по-женски страстное сердце изгрызло эти ногти. Страсть, многократно подавленная и глубоко спрятанная в нелюдимости и тёмных одеждах. Страсть обессиленная. И теперь в одеревенелости тела, в холодной скользкости рук застыло безжизненное, омертвевшее, немое «как?».

«Как это будет?» – спрашивала себя эффектная девушка и представляла жалюзи фирмы «Celos» из африканского дерева в своей спальне. Представляла, как скажут с нескрываемой завистью «вау!» её подруги: «Вау! Какая прелесть!». Представляла, как она с хорошо обозначенным превосходством ответит им, что это, между прочим, африканское дерево. И что это, между прочим, «Celos»: «Знаете, сколько это стоит?». И как потом, когда они, снедаемые завистью, уйдут, она сомкнёт ламели наглухо, отгородившись от света, от всего на свете, и ляжет в постель, наслаждаясь приятным, уютным полумраком какой-то особой защищённости. На ночь же наоборот чуть приоткроет, чтобы утром робкий свет пробивался внутрь, доставляя неописуемую радость ласкового пробуждения. «И да, – улыбнулась эффектная девушка, – ночью придёт он, и мы займёмся любовью, а луна будет струиться сквозь щёлочки жалюзи, оставляя на нашей постели и на нас, обнажённых и страстных, нежные медно-золотистые полоски».

«Как это будет?» – исступлённо сжимала кулачки нелюдимая, всеми силами стараясь преодолеть одеревенелость тела. Братья из Африки сказали, что это как перейти вброд холодную реку. Самое трудное – войти в неё. Войти и идти. Постепенно холод начнёт отступать. И там, где он отступит, воцарится тепло. Холод, как страх. Его побеждает действие. Нельзя останавливаться. На том берегу нет ни холода, ни страха. Чем ближе будешь к нему приближаться, тем сильнее почувствуешь тепло и бесстрашие. Самое главное – войти и идти. Дальше только время, отделяющее один берег от другого. И ничего больше.

Эффектная девушка посмотрела на часы. Изящные модные часики «Invidia Premium Gold» показывали ровно девять. Расстроилась, что ехать ещё очень долго. Расстроившись, обеспокоенно полезла в модную сумочку от «La Gelosia» из белой кожи. Порылась там. Нашла айфон, написала эсэмэску. Ему. «Еду. Ты меня встретишь?». Он не отвечал минуты две-три, которые сразу превратились в вечность. Обиделась. Когда он ответил «да», обиделась ещё пуще за то, что столько пришлось ждать это ничтожно-короткое «да»: «Ты где? Почему так долго не отвечаешь?». На сей раз ответ не замедлил: «В смысле долго? Дома, ужинаю». Она: «Я думала, мы вместе поужинаем». Язвительно. И добавила: «Приятного аппетита». Ядовито. Он – опять через две-три минуты: «Спасибо». То ли издеваясь, то ли не понимая. То ли козёл, то ли дурак. Так и не определившись с этим, запихала айфон обратно в сумочку и повернулась к окну.

Проезжали большой мост через Жарливость. Река, тускло озаряемая фонарями, бездонно переливалась холодной пугающей чернотой. До мурашек. Бррр. Эффектная девушка почувствовала себя отчего-то очень несчастной и одинокой. И беззащитной. Маленькой девочкой, заблудившейся в огромном незнакомом городе. Определилась: «Всё-таки козёл. И дурак. Козёл и дурак. Бесчувственное животное».

Вдруг лицо нелюдимой ожило. Оказалось, лицо вполне симпатичное, даже красивое, но с красотой непривычной, чужеземной, хищной. Она выпрямилась, уверенно подняв глаза на людей – глаза большие, южные, сияющие жгучей, дикой смолью. Глаза, пылающие неподкупным праведным гневом.

«Бесчувственные животные!» – с жарким беззвучием выдохнула девушка. «Жалость?» – усмехнулась она. Братья из Африки сказали, что жалость дана человеку лишь для того, чтобы осознать жалкость мира. Жалкость падшей женщины, упивающейся похотью, бесстыдной, в бесстыдстве непокорной, гордой, лживой, возлюбившей своё бесстыдство как свинья грязь. И что же, пожалеть свинью, когда её мясо требуется для великого торжествующего ужина чистоты и правды? Из-за жалости к свинье не оказать чистоте и правде почтения?

Так сказали братья из Африки после того, как… испачкали в грязи. «Ты потом поймёшь, почему мы это сделали, – объяснили они. – Там, на том берегу. Иначе у тебя будет соблазн не входить в холодную реку и не переходить её вброд. Устрашиться перед холодом, пожалеть себя. Поэтому мы раздели тебя и насладились тобой на этом берегу с похотью и грязью этого мира. Чтобы ты возненавидела его похоть и грязь вместе со своими похотью и грязью. Чтобы ты не жалела ни этот мир, ни себя. Вошла в холодную реку и перешла её с радостью, смывающей с тебя грязь. На том берегу всё это будет неважно. Ты ещё вспомнишь нас добрым словом на том берегу, наслаждаясь райской чистотой и правдой».

Народ в автобусе попритих. «Кавказская пленница», похоже, несколько утомила. Заразительный хохот студентов сменился короткими натянутыми смешками. Люди постарше задремали. Где-то далеко в начале салона капризничал ребёнок, его мамаша совала ему попеременно то игрушки, то сладости, то бутылочку, то соску, но всё тщетно. Где-то рядом раздражающе громко храпел один из мужиков рабочего вида.

Эффектная девушка оторвалась от окна и от нечего делать пыталась прочесть надпись на унылом чёрном пакете своей соседки. Прочесть не смогла. Что-то по-немецки. Неблагозвучное. Похожее на войну. Что-то грубое и страшное. Как и сама эта соседка – тёмная и нелюдимая. Чужая. Чуждая. От чуждости которой явственно веяло холодом и непонятным… превосходством. Внутренней силой. Кто она? Кто она, эта девушка в уродливом, агрессивном, воинственном хиджабе?

«Я буду в раю! – твердила себе нелюдимая. – Я воин Аллаха! Я буду в раю!».

Братья из Африки помогли собрать кавказским шахидам оружие возмездия – смертоносные пояса. Они назвали их по-немецки «Der Rüstung der Eifersucht», что значит «доспехи ревности». Ревность – качество праведных людей. Так сказали верные Аллаху братья из Африки. И добавили инструкцию: «Один пояс наденешь под хиджаб, другой спрячешь в пакет. Сигнал с твоего телефона приведёт в действие оба, ревности для Аллаха много не бывает».

Девушка вынула телефон. Сжала его в холодной скользкой ручке. Не по-женски, а по-детски маленькой ручке с обгрызанными ногтями. Не по-детски, а по-женски острые зубы изгрызли эти ногти. «Аллах акбар», – прошептала она отчётливо, – так что эффектная девушка на соседнем месте повернулась в её сторону с широкими от ужаса глазами, – и твёрдо нажала на кнопку вызова.

Завещание

Я, Истомин Олег Васильевич, дата рождения 08. 03. 1953 года, проживающий в городе Ленинске, по улице Крупской, в доме 83, квартира 50 (паспорт 66 06 230218, выдан Советским ОВД г. Ленинска 22. 04. 02), настоящим завещанием делаю следующее распоряжение: принадлежащую мне квартиру №50 в доме 83 по улице Крупской завещаю моей жене Истоминой Анне Дмитриевне, принадлежащие мне частный дом и земельный участок, находящиеся в деревне Бабинка Ленинского района завещаю дочери Эшметовой Галине Олеговне. Всё моё остальное имущество, какое ко дню моей смерти окажется мне принадлежащим, в чём бы таковое ни заключалось и где бы оно ни находилось, я завещаю внучке Дрёминой Анжеле Леонидовне. Внука, Самсонова Алексея Михайловича, оставляю без всякого материального наследства. Текст завещания написан мною лично. К главной форме прикладываю приложение, обстоятельно разъясняющее наследникам моё решение. Настоящее завещание составлено в двух экземплярах, собственноручно подписанных завещателем: один хранится в делах нотариуса города Ленинска Хаимович А. Н., а другой – у завещателя Истомина Олега Васильевича.

В своём приложении мне придётся начать с самого начала, поэтому прошу всех запастись терпением. Я появился на свет Божий в Ленинском роддоме. Из Бабинки, где жили мои родители, мать доставили на санях. У отца не было лошади, он арендовал её у колхозного объездчика за бутылку водки. А обратно меня, завёрнутого в казённое одеяло, сладко спящего на материных руках, привёз председатель на грузовой машине. Отец не имел к этому никакого отношения – «загулял» вместе с объездчиком и дням счёт потерял. Даже не удосужился сходить к председателю, рассказать: так, мол, и так… Он вообще всегда боялся разговаривать с начальством, тем более если ещё приходилось что-то просить. Не хотел просить. Не из-за гордости, а именно из-за страха. Всегда мать посылал. Мать шла и просила. Чаще всего добивалась. Оно и понятно, начальство к женщинам как-то лучше, мягче, снисходительнее…

Мне кажется, тут необходимо упомянуть, какие отношения у моих родителей были между собой. Пожалуй, по тому времени самые обычные. Отец, фронтовик, конечно, являлся несомненным главой семьи во всём, что касалось хозяйства и домашнего уклада. Мать ему поперёк не становилась, но деньги всегда хранились у неё. Она была банком, а он кредитором – и всегда мялся брать их в руки, как будто то ли остерегался испачкаться ими, то ли, напротив, испачкать. Скорее, всё-таки второе. Зайдёт в избу, насупится так, словно духу набирается, и вдруг крикнет как-то нервно: «Валькя! Денех дай… на то-то!..». А она: «Накой? Сама куплять пойду, коли надоть. А то ещё нажрёшьси опять… Тебе тока дай…».

Этот аргумент всегда срабатывал. И не только потому, что «нажрёшьси». Деньги являлись частью общения с миром, сферой, выходящей за границы дома и семьи. А этого общения отец всячески избегал. Считал себя некомпетентным. Ему уютнее было пребывать в домашней хозяйственной обстановке, где всё знакомо и безопасно – на дворе, в огороде, на сенокосе, в лесу. Всё его общение с миром заключалось в том, чтобы покурить с мужиками на лавочке или выпить на худой конец.

Так у него сложилось и относительно детей, и я – не исключение. Заболею – к фельдшерихе мать бежит, за обновкой со мной мать едет, поп приехал крестить – мать повела, в школу время пришло – снова мать. Чего ни коснись – мать, чего ни спроси – к матери. Даже с именем моим, рассказывали, мать верх взяла. Отец: «Колький будить… в честь деда». А она: «Ладно уж! Какие-то Кольки! Куды ни плюнь, одни Кольки да Тольки. Олегом назовём. Уж больно мне нравитси имя Олех!». Он: «Олех? Во всёй дяревни тока один Олех, и тот крявой. Засмеють!..». Мать огрызнулась: «Хватить, Васькя! Засмеяли прямо! Тибе, дурака, засмеють! Я тобе сказала – Олех, ну и помалквай! Много детьми-то занимаешьси?».

Нас, детей, в семье было трое – две сестры и я. Во всех главных и важных моментах жизни каждого из нас определяющим и последним словом владела мать. Старшую мою сестру, Надьку, после школы отправила в Ленинск на швею учиться, там она замуж вышла и квартирой впоследствии обзавелась. Отец её очень любил, хотел в Бабинке за объездчикова сына отдать. Но мать как сказала, так и стало. Младшую, Тоньку, наоборот, оставила при себе, в хозяйстве помогать. «К Надьке поеду!» – плакала Тонька. Та наотрез отказала: «Нечего, я сказала, тут делов хватаить!». А меня, как я из армии пришёл и за вино взялся, наскоро к Надьке отослала.

Надька, не церемонясь, отвела меня в Ленинское ПТУ поступать на слесаря и как-то незаметно овладела вместо матери этим самым определяющим и последним словом в моей жизни. Она контролировала меня везде, даже следила за тем, как мне одеться и куда сходить, учила, что мне сделать в тех или иных ситуациях. И если ей что-то не нравилось в моих решениях и поступках, грозно выговаривала мне: «Олег, ты что, не слышал, что я тебе сказала?».

Я был уже достаточно взрослым, уверенным в себе молодым парнем, смело держался в общении с людьми на улице, на танцах, потом на работе, но эти слова Надькины отзывались во мне громогласным эхом детской нерешительности. Надька стала для меня большим авторитетом, так что мне не удавалось сделать ничего мало-мальски важного без её одобрения.

Помню лето 1975-го, когда я начал встречаться с Аней, будущей женой. Теперь даже смешно признаться, но меня охватывала какая-то оторопь при мысли, что Надьке не глянется мой выбор. Надьке выбор не глянулся. Аня была такой современной во всём – современной, естественно, в тогдашнем смысле – все эти платьишки яркие до колен, брючки клёш, причёски модные, танцы постоянные, вино, мотоциклы, пляж и такая неистовая, очаровательная, самоуверенная девичья дерзость.

«Олег, я тебе что сказала?! У этой Аньки только одни шуры-муры в голове», – сердилась Надька. Но я её уже не слушал. «Шуры-муры» были в моей голове. Отныне определяющее и последнее слово могла сказать только Аня. И она не замедлила им воспользоваться. «Олежик, ты меня замуж брать будешь или нет? – с лёгкой усмешкой поставила она меня перед фактом – самоуверенно, неистово, дерзко и очаровательно. – Я тебе сказала, долго ждать не стану. Женихи помимо тебя найдутся».

Мы поженились зимой 1976-го и переехали в заводское общежитие. Осенью родилась Галька. Она оказалась единственным нашим ребёнком, потому что… я не знаю… всегда какие-то другие семейные надобности, проблемы и тяготы выходили на первый план.

Анна очень пеклась обо всём, что касалось построения нашего «гнёздышка». Я таскал все эти веточки, листочки, фантики, бумажки, мусор всякий, а она заботливо и самозабвенно строила. И ей всегда чего-то не хватало. Ах, веточек мало!.. Ах, листочки кончились!.. А ты фантиков натаскал?.. Почему бумажек нет в доме, а?.. У всех есть, а у нас нет! Я тебе сказала: видишь мусор – бери, а ты опять проворонил, тьфу на тебя, дурак!.. В итоге не хватило, пожалуй, самого главного – яиц, из которых бы вылупились наши птенцы.

Я же не сильно о том задумывался. Работа, калым. Зарплату – жене, калым – на водку, пиво и сигареты. Ну и на гостинцы Гальке иногда.

Так и жил. Новый год отметили, поработал, сколымил, сто грамм в закусочной перехватил и домой – спать. В выходной дырки в стене сверлю. Раньше как-то так: если мужик более-менее нормальный, то обязательно нужно в доме что-то сверлить, прибивать, переделывать. На Восьмое марта Анне – духи, Гальке – игрушку. Весной в Бабинку, к матери (отец умер к тому времени): огород копать, сажать картошку, огурцы, помидоры. А летом окучивать, поливать, в лесу грибы собирать. И сумки домой – Анна банки закрывать будет. Осенью же «гнёздышко» требует очередной модернизации. Чего у нас ещё нет? Ах, холодильник! Ах, телевизор! Ах, магнитофон Свистуновы импортный где-то достали! А у Таньки Муравьёвой дублёнка за 500 рублей, настоящая! Ты был у Надьки своей? Видал, какой у них сервиз? Между прочим, они машину собираются покупать!

В 83-ем, когда Галька в школу пошла, нам дали малосемейку в микрорайоне на улице Розы Люксембург. Всё «нажитое» туда перетащили. Перетащили, расставили, опять чего-то не хватило. Опять сверлить, прибивать, переделывать. А в 86-ом новый переезд. Тёща умерла, брат же Анны, младший, в Москву к тому времени умотал. И таким образом их однушка на Клары Цеткин тоже к нам перешла. Подумали, подумали и обменяли две на двухкомнатную «брежневку».

Гальке тогда десять сравнялось, при желании нам с Анной можно было подумать и о втором ребёнке, пока не поздно. Увы, оказалось поздно. Вернее, мы даже не подумали. Дети ведь от чего появляются? От чувства, от близости. За десять прожитых вместе лет чувство между нами остыло. Нет, даже не так. Печальнее – чувство остыло и раньше, осталось ещё где-то в общежитии, году так 78-ом или 79-ом. Именно близость ушла, пусть и такая вот – холодная, печальная, бесчувственная.

Каюсь, эти мысли посетили меня недавно, а в то время мне, здоровому тридцатилетнему мужику, ничего не стоило найти близость на стороне. Какие уж тут дети, когда мы с Анной редкий вечер без скандала проводили! Да и мне разве хотелось? Нет. Зимой мне хотелось выпить в закусочной с заводскими приятелями. Весной выпить в Бабинке с приятелями деревенскими. Летом отправить Гальку к бабке, да и Анну туда же в придачу, а самому взять отпуск и на недельку уйти в реальный загул. Осенью же я вполне легально «обмывал» очередную «модернизацию». Единственное, что могло ненадолго задобрить Анну – это какая-нибудь значимая покупка в дом. Значит, не зря живём. Домашние хозяйство и уклад прогрессируют.

В этом смысле меня, в отличие от отца, главой семьи назвать всё равно что посмеяться. Я Анне поперёк не становился. Моя мужская функция заключалась лишь в том, чтобы отдать заработанные деньги. Анна являлась банком, а из меня и кредитор, как из мёртвого жених. Все мои отношения с деньгами сводились к тому, чтобы тут же их не стало. А это, конечно, ненадёжно. Как можно доверить бюджет семьи человеку, который не в состоянии им рационально распорядиться? Вопрос денег – это вопрос общения с миром, сферой, выходящей за границы дома и семьи. Я был некомпетентен. Я чувствовал себя уютнее там, где всё знакомо и безопасно – в цеху у станка, в закусочной, в Бабинке на рыбалке, в квартире со сверлом, молотком, отвёрткой, а позже, когда мы купили машину, в гараже наедине со своей «шестёркой».

Моё общение с миром ничем не отличалось от отцовского – такое же узкое, такое же немужское, неответственное, боязливое «как бы что не так сделать», такое же униженное. Но отец хотя бы внешне производил впечатление, будто он что-то в этом мире может решить, будто он мужчина, как того требует мужской статус, а я, боюсь, растерял и внутренность, и внешность.

Так вот – дети. Дети не просто результат брака. Дети – продукт семьи. Некачественная семья – некачественные дети. Бывают семьи, где детям вообще противопоказано появляться. Даже в животном мире детёныши копируют взрослых особей, которые произвели их на свет. Так они учатся охотиться или же наоборот спасаться от хищников. Словом, так они учатся жить.

Я своего ребёнка почти не касался. Заболеет Галька – Анна с ней в больницу, в детский сад – Анна, гулять, в цирк, в кино – Анна, в школу время пришло – Анна, на родительские собрания – Анна, в пионерский лагерь – Анна, везде и всюду с Галькой Анна. А я так: чего ни коснись – мать, чего ни спроси – к матери. Конечно, у меня есть оправдание. Я работал. Но ведь и Анна всю жизнь работала. Просто она была настоящим главой семьи, и ей было дело до всего, что в семье происходило. Именно так, как бы сегодня ни больно и обидно это признавать. Благодарю Бога, что у меня родилась девочка. Мальчика я бы угробил как мужчину на корню. Мы с Анной его бы вместе угробили – я своим мужским бездействием, она своим женским действием. Признаю, родитель из меня вышел никудышный. Девка без меня выросла, так же вырос бы и парень.

Думаю, Анна сейчас бы мне возразила. Мол, почему же из тебя плохой отец-то? Девочка – одно дело, а мальчик-то много чего полезного понабрался бы. Ты и в доме на все руки молодец, и не пьянь, не рвань, опрятный всегда, обходительный, с людьми говорить умеешь, машина опять же, рыбалка, футбол – всё, как полагается у вас, у мужиков. Нет, Аня. Я не научил бы главному – что есть мужчина. А всё остальное… Зачем оно в таком случае нужно? Ты думаешь, почему Галька как с цепи сорвалась – Анжелку с одним в восемнадцать лет нагуляла, потом замуж за другого вышла, Лёшку родила, а теперь развелась и за третьего, «настоящего мужчину», подалась? Потому что она мужиков своих не сердцем и даже не умом выбирала, а бабьим местом!.. Она не знает, что такое мужчина. Она не умеет выбрать ни умом, ни сердцем. В отце она должна была видеть мужчину умом и сердцем, пока бабье место не заиграло. Я, конечно, спохватился, воспитывать взялся – только слишком поздно. Помнишь, Ань, как Галька-то мне обычно: «Ладно, папка, хватит, не учи»? Ты же посмеивалась. А в прошлом году, когда она за «джигита» собралась выходить, помнишь, как кричала дурниной на родного отца: «Отстань от меня, я сказала! Моя жизнь, мне жить! Сам дураком прожил, ко мне не лезь с нравоучениями!». Тут уж не до смеха. Тут в пору слезами горькими обливаться. Родная дочь дураком назвала. А я, Ань, дурак и есть…

Ладно, дальше. Там, в «брежневке» на улице Веры Засулич, мы прожили почти 20 лет. В 2005-ом продали и купили трёшку в новостройке здесь, на Крупской. Это тоже не моё решение. Жена сказала, и мы сделали.

Оно, конечно, всё обосновано. Галька с Мишкой развелась и с двумя детьми к нам переехала. Анжелке – одиннадцать, Лёшке – шесть. Куда ей с ними без мужика-то? Это понятно… Но меня поражает другое – как же бабы ловко всё обставили! Посидели на кухне, тра-та-та, поплакали, мужиков поругали – и бах: «Так, Галя, забирай оттуда детей и подавай на развод! Ноги чтоб твоей у него больше не было! Пусть живёт, как хочет!..». Я: «Вы чего это вдруг? Надо же с Мишкой обговорить. Семья всё-таки, нельзя же так…». Галька рукой машет – что же, отец-то дурак, ничего не понимает. А Анна своё обычное, бабье-командирское: «Всё, я сказала! Не о чем тут обговаривать!».

Так мы с Анной разрушили Галькину семью. Анжелка только-только к Мишке привыкла, папой стала называть, а Лёшка-то вообще… родного лишился. Вот так. Шесть лет люди прожили – и одним махом, бабьей болтовнёй на кухне, всё перечеркнуть.

Немного скажу о Мишке. Самсонов Михаил Иванович есть человек, который заставил меня задуматься о многом из того, о чём я сейчас пишу. Он придал определённый вектор моим теперешним мыслям относительно мужчины и его роли в современном мире. Чувствую, как моя Галька саркастически усмехается. У неё, конечно, резко отрицательное, даже презрительное мнение о своём бывшем муже. Когда он женился на ней в 1999 году, ему было 27 лет, в 2005-ом – при разводе – 33, теперь 40. К чему я всё это говорю? К тому, что речь идёт о взрослом человеке, о мужчине. Но вот какая страшная картина открывается. Живёт на иждивении родителей – с окладом в семь-восемь тысяч не то что семью, себя прокормить невозможно; ни головой, ни руками работать не может – руки слабы, ленивы и неумелы, голова же бестолкова, наивна и боится всякой ответственности, хотя образование высшее; все жизненные интересы зиждутся на телевизоре и компьютерных играх; машины нет, квартира родительская, ничего не надо, постоянная депрессия, без двухлитровой «сиськи» пива день прошёл зря, «во всём виноват Путин», «все бабы – дуры», поржать под идиотские сериалы, «порнушка» втихаря, «раньше было лучше», «не хочу жить», эгоизм, ненависть и животный страх.

Так вот я о чём: мужик не просто измельчал, мужик впал в детство. Измельчал мужик ещё во времена моего отца, став лишь номинальным главой семьи. Моё поколение сдало с потрохами это, пусть и номинальное, главенство своим жёнам. А те, кто пришли после нас, по статусу сравнялись с детьми. У Гальки было трое детей – Анжелка, Лёшка и Мишка. Пожалуй, для мужчин настал момент истины: или вверх, постепенно возвращать себе утраченные позиции, или вниз до положения никчемных рабов в женском мире.

Но кто повинен в этом? Одни только мужики? А кто таких слабых мужиков воспитывал? Не бабы ли? Кто воспитывал моего отца, когда дед сгинул где-то в конце 30-х? Бабка и страх. Меня кто воспитывал? Мать и отцов какой-то леденящий внутренний страх, который хлёстким, словно плеть, духом пропитывал наш дом и, не побоюсь сказать, всю тогдашнюю Россию. Кто воспитывал Мишку? Отец-алкоголик, набиравшийся храбрости только после пузыря водки и избивавший перепуганных жену и детей? Нет. Опять же мать. И опять же страх. Страх быть мужчиной. Что же, хорошо быть таким мужчиной: стрезва аморфной пустышкой, спьяну пустой отталкивающей аморфностью? Лучше слушаться маму, быть, как мама, от отца никакого толку. Одна ненадёжность, одна опасность, один страх. И вот вопрос: кто теперь воспитывает Лёшку? Мать и бабка. Мать: отец – дурак, отец – дурак, отец – дурак. Бабка: отец – дурак, хуже деда, но он и дед – дурак.

Да, вы правы тыщу раз, благоразумные наши женщины! И дед дураком жизнь прожил, и отец дураком живёт. Но вы-то чего добиваетесь? Чтобы и этот мальчик дураком вырос? Ну что же вы никак не поймёте, что надо когда-нибудь эту цепь женского воспитания мужчин безжалостно разорвать? Боюсь, как бы не стать Лёшкиному поколению рабами в бабьем мире – женоподобными или бесполыми существами, презирающими саму мужскую природу!..

И чего же, скажут, ты предлагаешь – чтобы у Лёшки был такой непутёвый отец? У Мишки воспитание короткое – как и у меня, собственно, было, и у отца моего: чего ни коснись – мать, чего ни спроси – к матери. А Галька разрывайся между ним, Лёшкой и Анжелкой. Хотя Анжелка, по сути, у нас с Анной выросла…

Это всё так. Спорить бессмысленно. И нигде, получается, нет смысла. Зачем Галька за Мишку выходила? Она же изначально хотела такого мужика, чтоб его «под каблук» посадить. Я прекрасно помню её это по-женски самоуверенное и непрошибаемое «мама, я сделаю из него человека». Сделала? Никогда женщина ничего не сделает. Не заставит мужчину жить её жизнью и не сотворит какую-то третью жизнь. Она обречена жить его жизнью. Так устроен мир. Вся сила бабы состоит в том, что она заполняет собой жизнь мужика.

Что в итоге? Пожила Галька у Мишки с его мамой и папой-алкашом, ничего не добилась, никакого «человека», ей угодного не сделала, хотя «человек» поперёк неё слова лишнего боялся сказать, и свалила из гнезда вместе с птенцом. Птенец с малолетства «жизни» уже наелся. И страха быть мужчиной. И ненависти к мужчине. Глядит теперь на этого своего «нового папу», невесть с каких гор спустившегося, и глазёнками по-бабьи хлопает. Боится, ненавидит и лукавит всячески.

Лукавство – это вообще женская половая болезнь. Баба всегда врёт, даже когда не врёт, потому что когда она не врёт, то она, значит, и самой себе врёт, считая своё враньё за правду.

Это у них с первейших девчачьих лет начинается. Испокон веков женщинам прививались определённые нормы поведения, некая нравственная схема. Чуть за порог – начинали клевать: «гулящая», «потаскуха», «подстилка» и прочее. А кто клевал-то прежде всего? Сами бабы и клевали, из-за того, что этих «гулящностей», «потаскушеств», «подстилочностей» в них не меньше гнездится. Вот оно и враньё. Ну и та, попавшаяся и заклёванная, тоже врала и изворачивалась: у меня, мол, любовь, об этом, мол, в книжках пишут и кино снимают, а вы, мол, ханжи. Отсюда и вышло самое главное враньё, которое называется бабьей мудростью – не попадайся. На людях надо быть хорошей и благообразной.

Анна, небось, не забыла ещё подругу свою – Таньку Муравьёву. Та большим мастером сделалась на этот счёт. Никогда не попадалась. Муж, дети, карьеру начальника на заводе сделала. По улице идёт – думаешь, королева. А я знаю – всю её жизнь одно враньё. Просто никто не уличил. Шептались, конечно, знающие люди, но попробуй ей в глаза скажи. Такой скандал подымется. Как же – она верная супруга, мать двоих детей и, между прочим, начальствующее лицо.

Но так было, пока ещё старая нравственная схема действовала, а сейчас всё ползти начало в разные стороны. Маленькие девочки всё видят и запоминают. Всё можно себе позволить, лишь бы в жизни состояться. Ради собственной иконы состоявшейся женщины им уже и чести не жаль. А мне вот жаль эту женскую честь. Особенно, если она утрачена в твоей крови и плоти. Я о Гальке говорю. Хотя теперь уже поздно говорить. Пропала девочка моя… увы… как ни прискорбно. Впрочем, какая она теперь девочка… Превратилась, как и все, в бабу.

Я раньше всегда удивлялся на эту тему. Как такие милые девочки-девушки в отвратительных баб превращаются? Из чутких, бесконечно женственных, умилительно слабых во всех естествах, свежих на любое проявление нежности вот в этих – до крайности жестоких, стервозных, властолюбивых, с почти мужскими наглостью и бесстыдством, с угрожающе громоздким телом и очерствелою, меркантильною душой. Неужто возраст, опыт, тяготы жизненные, роды, скорби, болезни всякие такую с ними страшную мутацию производят?

И раньше сомневался, и теперь сомневаюсь. У мужиков ведь тоже и возраст, и опыт, и скорби, и болезни, и труд. Только что не рожают. Хотя тут гадина-алкоголь ещё больше сил забирает. Но вот встретишь случайно знакомого из далёкой молодости, сурового дядьку с каменным лицом – Сашка, ты, что ли? – вспомнишь старое и – нет-нет, заблестят в морщинистой суровости удивительно отзывчивые огоньки юности и ребячества. Старик, да, я вроде как!.. Вот, он ещё и гадает – он ли?.. Он ли?.. Знает, что жизнь изуродовала. Может, и не он уже… Может, чужая самому себе тварь внутри поселилась, потому и не он… Неосознанно сравнивает себя с тем мальчишкой Санькой, гонявшим со мной гусей в Бабинке, а потом здесь, в Ленинске, гонявшем на мотоцикле с какой-нибудь солнцеподобной девкой.