Текст книги "Инь и Янь. Современные рассказы"

– Папа, это опять я, – успокоила его Сонечка. – Ты всё не спишь?

Он повернулся к ней всем телом, перегнувшись через мягкий локоток кресла.

– Нет, чё-то не спится…

На экране лицо исчезло, и в помехах стали появляться сначала чьи-то руки, потом ноги, потом разные части тела. Картинки менялись чрезвычайно ускоренно, но Сонечка успела заметить, что все тела были обнажены.

Она смущённо поправила свой сползающе-расползающийся в обворожительной шёлковой нежности халатик и покрепче затянула поясок. Всё-таки папа… Да ещё такие картинки…

– Тебе же… завтра… на работу…

– Мне, Сонь, и послезавтра на работу… и в субботу…

– А… к маме… чего не идёшь?..

Она окончательно растерялась, поняв, что повторяется, а попросту бред какой-то несёт, но ничего не могла с собой поделать. Мысли сбились в кучу, язык сам по себе, уши сами по себе, глаза сами по себе – то есть то на папу, то на экран. Забыла, зачем пришла. Не знала, что сказать. А потому просто сиротливо присела на краешек дивана и подобрала под себя ножки, натянув до отказа на голые бёдра непослушно короткую шёлковую ткань.

Папа, внимательно понаблюдав за её бесполезными мучениями, извлёк из-за кресла своё пиво и тоже повторился:

– Нет уж… Я лучше и в воскресенье на работу схожу. Печень дороже.

– Папочка, не переживай, мама и на… – начала Сонечка и осеклась.

Тела на экране по очереди насиловали ту некрасивую женщину. Хотя, может, и не насиловали. Она то как бы вырывалась, то сама набрасывалась на тела, то умоляла их о чём-то. Всё это выглядело так… странно, так мерзко, так непонятно. Но очень правдоподобно, очень жизненно, не по-киношному, а потому – страшно и как-то… чересчур грязно, чересчур безысходно, чересчур неумолимо. И оттого Сонечке легче было думать, что это насилие.

Папа запрокинул голову, влил в рот остатки пива, встал с кресла и подошёл к окну. На пару секунд приоткрыв шторку, он вернулся назад, остановившись возле Сонечки и погладив её по головке.

– Не трахайся.

– Я… не трахаюсь, – она испуганно посмотрела ему в глаза.

– Трахаешься, – спокойно сказал он, не отводя цепкого взгляда.

– Нет.

– Да. Нет уж… Давай лучше спать. Успеешь натрахаться…

Последнее прозвучало не только спокойно, но и мягко, что позволило Сонечке немного взять себя в руки.

– Папочка, почему успею?

– Все успевают. Жизнь такая. Если всех во внимание брать, то ничего не делай, только трахайся да трахайся.

Он вдруг наклонился к ней и дёрнул за поясок. Шёлковая нежность блядски податливо расцепилась, высвобождая чёткие девичьи формы. Его руки поднялись на плечи и опустили халатик вниз.

– Мама не очень-то любит трахаться, – с трудом проглотив вязкую слюну, услышала свой голос Сонечка.

– Любит, Сонь, любит, – загадочно улыбнулся папа и схватил её за руки. – Ладно, пойдём спать.

Он повлёк её за собой. Она сделала слабую и какую-то неумелую попытку сопротивления, напоследок узнав некрасивую женщину на экране. Это была мама.

Они пробрели сквозь ядовито-ржавые оттиски, в коротких перерывах тьмы обжегшись о прорези. Сонечка, пока дошла, обнажённая, успела нешуточно замёрзнуть. Кожа покрылась шершавыми и зябкими пупырышками, а тело сотрясала мелкая дрожь.

Папа, уложив её на кровать и заботливо укрыв одеялом, прилёг рядом. «Спокойной ночи», – услышала она сзади его тихий и немного утомленный голос и почувствовала, как нечто горячее и настойчивое проникло в её собственный бесстыдно трепещущий жар…

Сонечка проснулась от пронзительного «динь-динь». Смс-ка. От Эдика: «Маленькая моя, прости, я не слышал, но я не спал».

Прочитав, она оглядела комнату и почти тут же заметила, что шёлкового красного халатика не было на спинке стула – обычном для него месте. И на спинке кровати – необычном для него месте – его тоже не было. И на компьютерном столе – непозволительном для него месте – его не было. И на полу – последней для него возможности вообще быть в этой комнате – не было.

Сонечка, сидя на кровати, накатала Эдику ответ: «А что же ты делал в три часа ночи, если не спал?». Но её волновало не это. Не Эдик. Не Эдикова смс-ка. Не все смс-ки в мире. Её волновал её халатик. Куда он делся? Уж не в зале ли?!

Эдиков ответ от таких потрясающих воображение и взрывающих без того офигевший мозг мыслей заставил её вздрогнуть: «За компом сидел».

Сонечкино сердце то обморочно замирало, то панически готово было покинуть хрупкую, содрогающуюся от волнения плоть. «За компом сидел и не слышал?» – набрала она сначала посиневшими, а потом побледневшими пальцами, и, закутавшись в одеяло, устремилась из своей комнаты в зал.

Мама, такая существенная и внушающая трепет, сидела в кресле, держа в одной руке нечто кондитерское, а в другой пульт от телевизора, услышав скрип двери, со степенной неторопливостью обернулась.

На экране несколько мужиков тащили куда-то молодую и красивую девушку, явно злоумышляя насилие. Она как бы вырывалась, но не могла вырваться. А они как бы ей завладевали, но никак не могли завладеть окончательно. Киношно. Не страшно. Но почему-то всё равно странно, мерзко, непонятно. И странность, мерзкость, непонятность нарастали с каждым новым ударом сердца, совпадающим с искусственным криком той девушки.

– Это я, мам, – услышала свой глухой, обесцветившийся голос Сонечка. – Ты не видела… мой халатик… красный такой?..

С невероятным усилием воли её глаза решились взглянуть на диван и с некоторым облегчением отметили отсутствие халатика в самом роковом для него месте.

– Я стирку затеяла, – строго и обиженно ответила мама, отвернувшись. – Других халатиков нет, что ли, ты в одеяло закуталась, как сирота?

– А… где он был… халатик? – Сонечка с трудом проглотила вязкую слюну.

– Ну а где ему быть, Соня? – рассердилась мама, уронив большую кондитерскую крошку на пол. – На стуле у тебя валялся! Ты чё, не выспалась?! Или переспала?!

«Уф, опять сон!» – выдохнула осчастливленная маминой руганью Сонечка и на невесомых крыльях радости упорхнула в свою комнату. Нет, выспалась! И не переспала! Самое главное – не переспала: с па… Ни с кем не переспала.

Динь-динь! Эдик: «Ладно, маленькая, прости, я спал».

Она обессилено упала на кровать и с подчёркнутым безразличием отстранила от себя телефон. Да что же это такое? Приснится же такая дрянь! Чёртов халатик…

Сон 4. Юбочка

В июне началась сессия. И сразу же не заладилась. Первый же зачёт – по русской истории – Сонечка не смогла сдать вместе со всеми «нормальными» студентами, пришлось второй раз приходить, теперь вместе с «ненормальными».

Профессор – маленький кругленький добрячок – кажется, Вениамин Иосифович (или Иосиф Вениаминович?), улыбнувшись, принялся «валить»:

– А скажите мне, сударыня, как вы относитесь к судебной реформе 1864 года в России?

– В России? – Сонечка тяжело и обречённо вздохнула. – Положительно.

– Тогда вы, наверно, поделитесь, в чём же она заключалась, эта самая реформа?

– Наверно, поделюсь… – побледнев, растерялась Сонечка. – Она заключалась… в реформе… суда и…

Профессор задумался, как будто с некоторым сомнением, наконец утвердительно кивнул, но всё-таки продолжил «валить»:

– И?

– …и суда…

– И суда. Суда и суда. Туда и сюда. Тот есть двух судов?

– Нет, одного, – торопливо заверила Сонечка.

– Ага. Так какой же суд реформировали?

– Российский…

Профессор усмехнулся:

– Понятно, что не китайский. Какой суд был в России до 1864 года?

Сонечка почувствовала, как нечто неповоротливое и обидное встало в горле и мешало говорить.

– Несправедливый…

– Великолепно! – обрадовался добрячок, и глаза его заблестели. – И что же сделали с этим вашим несправедливым российским судом? Только, пожалуйста, не говорите, что его реформировали. А то мы так долго с вами будем разговаривать. Как его реформировали?

Сонечка, подавившись «неповоротливым и обидным», молчала.

– Ну же, сударыня! Смелее! Какой суд появился в России после 1864 года? Быть может, суд присяжных? Или, к примеру… народный суд? Или же суд Линча вообще? Линч, как вы считаете, часом не русский?

В свете неповоротливости и обиженности все три варианта показались неверными. Линч, конечно, сразу отпадал, пусть даже он и русский. «Потому что это режиссёр». Суд присяжных тоже что-то не то… «Это в Америке такая муть». А народный суд сердце никак не принимало, так как он шёл в разрез с Сонечкиным вкусом. Где, где, а в народе только один суд – злорадный и немилосердный. «Хотя… у нас всё народное, блин». И Сонечка неохотно выбрала второй вариант.

– Народный? Интересно! Так-так… А кто же, по-вашему, сию реформу нам учудил? Какой же царь?

– Царь?..

– Не царь? Был такой в России царь – Александр Второй – не он ли?

Сонечка, засомневавшись, промолчала.

– Нет? Значит, всё-таки не царь? А кто же? Быть может, Ленин? Как вам кажется?

Сонечке показалось, что и не Ленин. Про Ленина революцию проходили, а не народный суд.

– Ну что же вы молчите? – развеселился профессор. – Уж не Владимир ли Владимирович Путин?

«Неповоротливое и обидное» проскреблось по горлу вверх и выступило на глазах мутными и вязкими слезами. И ещё горькими. Очень горькими. Потому что профессор тоже сразу проникся и загрустил.

– Ну… не плачьте, не плачьте. Суд он и суд. И всё-таки реформа-то 1864 года при царе, конечно, была, сударыня, Александре Втором… А заключалась она в том, что старый – несправедливый, как вы выразились, – сословный суд упразднили и ввели суд присяжных, мировой суд и адвокатуру… У вас папа случайно не адвокат?

– Нет, он… заведующий складом…

– Заведующий складом? – оживился профессор. – Так, может быть, вам папа поможет со всей этой вашей… историей?

– Не знаю…

– Поможет-поможет. Я знаю! Не переживайте. Приходите завтра. И… следующего там позовите!

Сонечка, ноготками мизинцев смахнув слёзы, с чувством выполненного долга на сегодня направилась к двери.

– До завтра, Вениамин Иосифович. Спасибо.

– Иосиф Вениаминович. Пока не за что. До завтра, сударыня.

На следующий день Сонечка подготовилась очень тщательно. Во-первых, вложила в зачётку папину «помощь» в виде дивно пахнущего мамиными духами белого конвертика. Во-вторых, надела коротенькую юбочку аспидно-синего цвета, а под неё лёгкий элегантный пиджачок, а под него изумительную деловую сорочку со всякими головоморочками, и в качестве фундамента всем этим делам, а больше стройным и дерзким ножкам, извлекла из глубин обувной полочки серьёзные, но изысканные туфельки с высоким острым каблучком.

Однако «дерзителем и стройнителем» ножек всё-таки оставалась аспидно-синяя юбочка, еле закрывающая небесно-голубенькие трусики (да, на всякий случай под цвет), но и закрывая, всегда подразумевающая их пусть неаккуратную, но невинную близость. А что? Чувственно. Броско. Сексуально.

В течение получаса Сонечка превратилась в настоящего аспида и хищнически отправилась к маленькому кругленькому добрячку получать зачёт.

Профессор встретил Сонечку весьма благожелательно и, протянув ей зачётку со своим автографом (сперва невозмутимо удержав папину «помощь» с мамиными духами), благожелательно же отпустил. Так что всё оставшееся время в университете ей оставалось лишь наслаждаться своим успехом. Благо, аспидно-синяя юбочка безотказно действовала на одногруппников мужского пола, из-за чего наслаждаться было вдвойне приятнее. И Сонечка, конечно же, наслаждалась.

А что? Сегодня можно, следующий зачёт только завтра. «Завтра» же казалось отчего-то невероятно далёким. Поэтому, понаслаждавшись в университете, Сонечка решила продолжить наслаждение и в вечернее время – в компании Эдика, который был тоже безумно рад великолепной аспидно-синей юбочке ввиду неаккуратной, но невинной близости трусиков.

Сонечка в глубине «трусиковой» души, кажется, тоже была этому рада. Радостная, она заявилась домой часов в одиннадцать.

– Ну? – оторвавшись от кружки с чаем, спросил папа.

– Поставил, что ли… этот твой Ёся? – оторвавшись от кастрюли с супом, спросила мама.

– Поставил, – уже не так радостно ответила Сонечка, потому что «завтра» следующего зачёта отчего-то больше не казалось невероятно далёким.

– Взял? – помешивая чай ложкой, спросил папа.

– А то не взял! Ёся ли не возьмёт? – помешивая суп половником, ответила ему мама.

И они оба потеряли к Сонечке всякий интерес, чем она тут же и воспользовалась, исчезнув в своей комнате. Разделавшись с третьей попытки с русской историей, ей, вероятнее всего, теперь необходимо было с благоразумием засесть за русскую же литературу, но… как же надоели все эти «Гоголи-моголи». «Понапишут всяких „Идиотов“, а ты потом учи: „Белинский то, Герцен сё, а главное – Добролюбов!“. Фи, противно!». Ну, если уж не учить, то хотя бы шпоры из инета скачать ей, конечно, надо было… но она поленилась. «Да ну, там сейчас опять со всех сторон: „Привет. Как дела?“. Фи, надоело!».

В общем, она ограничилась тем, что прочитала вопросы и позвонила знакомой старшекурснице, навела справки про дядечку-литератора. Старшекурсница обнадёжила: «Ой, он так девочек любит! В основном, к парням придирался». Сонечка сразу успокоилась и смертельно захотела спать.

Она с усердием приняла душ, скинув небесно-голубенькие трусики, ещё хранившие тепло Эдиковых ласк, в грязное бельё и, чистая-чистая, обрамлённая релаксирующим действием тёплой воды, мгновенно заснула.

Ей долго снилось, что она на каком-то неописуемо красивом, переливающемся разными цветами и ароматами лугу, что её там ждёт некто очень для неё знакомый и чрезвычайно нужный, и что она опаздывает к нему. И что – чтобы ей не опоздать – у неё есть как бы крылья. Да-да, такие… вроде небесно-голубенькие… И что она сама как бы бабочка. Иногда. Потому что цветочки всегда были разного размера. Иногда просто огромного. Тогда Сонечка была бабочкой. А иногда обыкновенного. Тогда Сонечка бабочкой не была. Она легкомысленно много уделяла времени этим цветочкам и продолжала опаздывать ещё больше.

А очень знакомый и чрезвычайно нужный где-то терпеливо ждал. Но терпение его – Сонечка это ощущала с нарастающей остротой и страдала, испытывала тягостное чувство вины – омрачалось вопиющим Сонечкиным легкомыслием. Она же ничего не могла с собой поделать – глаза её разбегались при виде многообразия цветочков, и ей трудно было пропустить хотя бы одну грациозно склоняющуюся головку на этом лугу.

А луг казался таким огромным-огромным, и его огромность заставляла Сонечку с одной стороны печалиться, а с другой – соблазняться. Печалиться – потому что некто совершенно точно находился далеко в конце луга, а соблазняться – потому что её сердце хотело насытиться всеми цветочками.

Сонечка, бессмысленно кружа, совершенно выбилась из сил, и вдруг солнце померкло. Всё вокруг обернулось в тёмные тона. Запахи стали резкими, а сама красота превратилась в какую-то пугающую бездонность. Но некто всё ещё ждал.

Сонечка хотела было полететь к нему, но страх не позволил ей сделать это. Она хотела было успокоить себя и перестать бояться, но бессилие не позволило ей сделать это. Всё же взяв себя в руки, хотела набраться сил перед рывком, но тут пришли холодный рассудок и сомнение и не позволили ей сделать это.

Сомнение сказало: «Зачем тебе лететь?». Сонечка ответила: «Там меня ждёт некто». «Кто?» – скептически спросило сомнение. «Кто-то очень знакомый мне и чрезвычайно нужный», – ответила Сонечка. «Прямо уж такой нужный? Прямо уж такой знакомый?» – засомневалось сомнение, и Сонечка засомневалась вместе с ним. А холодный рассудок важно и исчерпывающе произнёс: «У тебя есть этот один цветок. Зачем тебе куда-то лететь? Да, он немного почернел. Но и крылья у тебя почернели. Останься здесь, не меняй то, что ты трогаешь руками, на то, что никак потрогать нельзя. Посмотри на эту бездонность. Где же красота? („Что, разве была красота?“ – усмехнулось при этом сомнение) Красота в бездонности. Так что не искушай бездонность и не лишай себя хотя бы этого одного почерневшего цветка».

Сонечка посмотрела на свои почерневшие крылья и согласилась с холодным рассудком. Она огляделась и увидела в конце цветка деревянную дверь. Дверь распахнулась, и на пороге возник профессор Иосиф Вениаминович.

– А вам, сударыня, особое приглашение надо? У меня мало времени! – с негодованием прокричал он и исчез в темноте дверного проёма.

Сонечка последовала за ним и оказалась в университетской аудитории. За партами сидели «ненормальные» студенты, а на «галёрке» распивала пивко неприятно знакомая троица Сонечкиных бывших одноклассников.

Иосиф Вениаминович стоял возле доски.

– Вот сюда пройдите, сударыня, чтобы вас лучше видели.

При ярком свете аудитории Сонечка заметила, что на ней та самая аспидно-синяя юбочка со всеми вытекающими – пиджачком, сорочкой и туфельками. Ей стало как-то нехорошо. Что-то ей это всё напомнило. Но она решила не подавать виду и беззаботно подошла к доске.

– Я же говорил, что мы найдём тебя! – пропищал с галёрки первый из троицы.

– Цок! цок! – загоготал второй и суетливо продемонстрировал свой «орган».

– Твои каблучки снова привели нас к тебе, – пробасил третий.

– Тише там! – прикрикнул на них Иосиф Вениаминович и улыбнулся Сонечке. – Ну что же, вот и попали вы на суд!

– На суд?

– На суд, сударыня. А что вас удивляет? Суд – это такое дело… наживное. Всегда кого-нибудь судят. Сегодня и вы вот сподобились. Вот ваш любимый народный суд.

– Но я ничего не сделала! – запротестовала Сонечка.

– Так и ничего? – засомневался Иосиф Вениаминович.

– Ври! – пискляво заржал первый.

– Цок! цок! – захлёбываясь гоготал второй, размахивая своим «органом».

– А я было подумал, что ты нас, Соня, отпустила, – басовито усмехнулся третий.

– Так, тишина в суде! – снова утихомирил их Иосиф Вениаминович. – Ну что же, в соответствии с регламентом приступим.

Он одним ловким движением задрал Сонечкину аспидно-синюю юбочку, так что она оказалась у неё на животе, попутно скомкав лёгкий пиджачок. Сонечка всем своим естеством возмутилась от такого хамства, но поправлять не стала – всё-таки это суд! – ей казалось, что своим хладнокровным возмущением она отведёт от себя все несправедливые обвинения. И потом она же в небесно-голубеньких трусиках – безупречных хоть по виду, хоть по цвету, хоть по стилю. Их вина лишь в неаккуратной близости. И потому они, по сути, невинны.

– Вот вам и суды! – наклонившись, прокряхтел Иосиф Вениаминович. – Туды и сюды!

И с этим «туды и сюды» Сонечка почувствовала, что нет на ней никаких небесно-голубеньких трусиков. На ней вообще ничего нет. Она вообще беззащитна, и каждый может пихать свои грязные пальцы в «трусиковую» душу.

Не только ненавистная троица, но и весь «народный суд» заметно оживился. Некоторые с жаром высказывались по увиденному и услышанному. Некоторые критиковали. Некоторые требовали личного участия.

Ненавистная троица с удовлетворением колошматила пивные бутылки об парты. Пиво и стекло обильно забрызгали всю аудиторию. Даже до Сонечки добрызгали. Она стала немного мокрая от пива и немного израненная от стекла.

– Про каблучки не забудь, Ёся! – пропищал первый.

– Цок! цок! – гоготал второй, обмочив угол аудитории.

– Не отпускай её, добрячок! – громогласно басил третий.

Сонечка, ощущая палец Иосифа Вениаминовича у себя внутри, снова подавилась «неповоротливым и обидным». Глаза её наливались медленно, но верно, с каждым профессорским «туды-сюды», и в итоге прорвались мутной, вязкой и горькой жидкостью. Очень горькой, потому что Сонечка хотела плакать глазами себе на щёчки, а заплакала «трусиковой» душой Иосифу Вениаминовичу на палец.

– Ну не плачьте, не плачьте. Суд он и суд, – снисходительно утешая, он повернул её к «народному суду» задом, что вызвало частью неодобрительное гудение, частью бурные овации. – Вы же понимаете, сударыня, что я не могу вас отпустить. И папа вам помочь не сможет…

– Но я требую адвоката! – с горечью выдохнула Сонечка.

– Адвоката? – Иосиф Вениаминович остановился, но пальца не отнял. – Разве у вас есть адвокат? Нет? Ну, хотите, народный суд вам предоставит адвоката? Вон того забавного, с причиндалом, хотите? Или здоровяка? Да хоть всех троих забирайте!..

– Не хочу! У меня есть адвокат!..

– Есть?

Сонечка почувствовала, как палец ушёл из неё, и она стыдливо загородила себя краешками своих почерневших крыльев.

– Да, есть.

– И кто же он?

– Некто.

– Некто?

– Да некто. Кто-то очень мне знакомый и чрезвычайно нужный. Он ждёт меня на краю луга. Я намереваюсь лететь к нему, и ваш цветок мне не нужен.

На этом Сонечка проснулась. Она села на кровати и сама себя спросила вслух:

– Да что это за говно?!

Губы её сердито сузились. Глаза источали гнев. Лоб нахмурился, и всё лицо наполнилось непримиримой ожесточённостью.

Она твёрдо решила, что больше не будет обращать внимание ни на странность, ни на мерзкость, ни на непонятность этих своих странных, мерзких и непонятных снов. А что? Достало уже! И не важно – к чему? зачем? за что?

Сон 5. Летнее платье

Всю зачётную неделю Сонечка ходила в той аспидно-синей юбочке. Надевала под неё всё, что хотела. И всё такое – с выпендрёжем, как можно более вызывающее. Назло. А что? Клин клином. И сны прекратились. Не то что тех странных, мерзких и непонятных не было, но вообще никаких.

Сонечка приходила домой поздними вечерами после успешно сданного или катастрофически не сданного зачёта да после Эдика уставшая и, не помня себя, валилась спать. Утром еле-еле раздирала глаза, принимала ободряющий душ, напяливала вызывающие шмотки и снова ехала в университет.

И вот наступила пора экзаменов. Зазоры между каждым из них были большими – почти целую неделю, и Сонечка теперь могла вздохнуть с облегчением. Высыпаться стала. Человеком себя почувствовала.

Только по утрам беспокоила слабая головная боль, как от недосыпания или пересыпания. Это продолжалось и перед первым экзаменом, и перед вторым.

Снов по-прежнему не было. Или были, но Сонечка ничего по пробуждении не помнила. Хотя какие-то невыразительные обрывки иногда всплывали в голове, той самой слабой болью вырывались куда-то наверх, в сознание, но она так пугалась что-либо помнить, что обрывки сразу же загонялись обратно в подсознательную глубину.

На консультацию перед третьим и последним экзаменом Сонечка пришла в бледно-розовом летнем платье – таком весьма откровенном: лёгком до прозрачности и соответственно прозрачном до легкомысленности. Она и раньше его надевала, но только на свидания с Эдиком. Эдику очень оно приглянулось. Да и ни ему одному – на улице мужчины постоянно задерживали взгляд.

Пикантности, лёгкости и прозрачности добавляло ещё взглядозадерживающее Сонечкино бельё – его минимальное присутствие внизу и максимальное отсутствие вверху. А что? Цепко. Смело. Сексуально. В университет Сонечка лифчик всё же пододела, но так – под стать низу.

После консультации снова был Эдик. Он пригласил на выпуск старшего курса в своё училище. Сонечке очень понравилось. Курсанты стояли ровным строем на залитом солнцем плацу в отглаженных брюках, красивых фуражках и ослепительно белых рубашках с двумя маленькими звёздочками на новеньких погонах. Они выглядели так солнечно, так свежо, так неотразимо.

Особенно Сонечке понравилось то, что таким же неотразимым в следующем году будет и Эдик. Она впервые задумалась о том, что не так уж и плохо стать женой военного.

После Эдика снова был душ. А после душа необходимый сон. Всё-таки завтра последний экзамен. А он, как известно, трудный самый.

«Фьюжн – от английского фу-зи-он – сплав, слияние, современное стилевое направление…», – зевая, повторила зазубренное на консультации Сонечка и закрыла глаза.

Она проснулась среди ночи со страшной головной болью и непередаваемым ужасом в глазах и со всех ног кинулась в спальню к папе и маме. Бесцеремонно и судорожно растолкала обоих. Её поведение было полно безумия.

Папа, недоуменно и испуганно взирая на неё, поспешил надеть штаны, как будто собирался непременно теперь же куда-то бежать.

Мама, нахмурив брови, молча наблюдала за тем, как дочь носится по комнате, заламывая себе руки и затравленно озираясь по сторонам.

– Ой, мамочки!.. Ой, мамочки!.. – причитала Сонечка в полуобморочном состоянии.

– Отец, принеси воды ей, раз штаны надел, – наконец произнесла мама с чуть заметной дрожью в голосе. – А ты… Сонька!.. иди сюда, иди сюда, дочка, иди сюда, говорю, иди сюда, доченька моя миленькая!.. Да иди же сюда…

Она схватила Сонечку за край ночной сорочки и привлекла к себе, посадив на кровать. Тут же подоспел папа с водой. Вода мамиными устами немного охладила Сонечкины горящие краснотой щёки.

– Что случилось-то, Соня? Что с тобой? – мягко спросила мама.

– Ой, мамочки!!! – заревела Сонечка.

Папа побледнел и побежал курить. Кружка с водой, оставленная им на кровати, упала, намочив одеяло. Мама, терпеливо вздохнув, коротко и хлёстко врезала дочери правой рукой по левой щеке. Та резко перестала реветь. Мама вдогонку коротко и хлёстко врезала дочери левой рукой по правой щеке. Та обмякла и затихла.

– Ну?

– Курсант из Эдикова училища… – снова заплакала Сонечка, но уже с присутственностью и конструктивностью. – Большой такой… со щетиной… горилла недоделанная… ненавижу!.. Чтоб он сдох!!!

Маме пришлось опять привести сознание дочери в чувство. Правой. Потом левой.

– Ну и? Что он… этот курсант?

– Схватил меня… голову вот так вот зажал между колен… А я была в этом платье… моём… розовом таком… они разодрали его и…

– Кто это они-то теперь? – стальным голосом спросила мама.

– Курсанты!!! – заголосила Сонечка. – Я им говорю… что вы делаете?.. Перестаньте… А этот, скотина, держит голову… между колен своих вонючих… сдавил, урод… до сих пор болит… и говорит… сплав будем делать с тобой…

– Что?

– Сплав, говорит, будем делать с тобой… Я хочу вырваться… что?.. говорю… А он – слияние… Я говорю… не надо… я не хочу… Не хотела бы, говорит, платья такие… не надевала бы…

Вернулся папа. Сонечка, посмотрев на него с негодованием, продолжила:

– Не знаю, сколько их было… все, наверно… до одного… Я думала… умру… А этот, скотина, всё держит и держит… А потом пришли эти… с нашего двора… учились со мной… ну, эти… которые из соседнего дома… И тоже… Пристали ко мне за чёртовы каблуки…

– Какие каблуки?

– Да любые… Каблуки нельзя надеть… лезут сразу…

– Так, отец! – сказала мама. – Звони этому твоему… собутыльнику из РОВД… Хватит так просто водку да коньяки твои жрать!.. Пусть отрабатывает: ему добро – и он пусть!.. Дочь, скажи… изнасиловали!..

Папа побежал в коридор за телефоном.

– Мне уже не первый раз такие сны снятся… – тихо всхлипывала Сонечка. – Но этот самый странный… самый мерзкий… самый непонятный… К чему?.. А, мамочка? Произойдёт, что ли, со мной что-то плохое?.. Зачем?.. Мамочка, я боюсь… Я что, не так что-то делаю разве?.. За что?.. За что, мамочка, мне такие сны?..

– Какие сны? – опешила мама. – Это что… сон, что ли, тебе приснился?

– Сон…

– Тьфу! – мама сердито, но с облегчением сплюнула. – Отбой, отец! Пусть спит мент твой…

– А что? – папа застыл в дверях с трубкой.

– Ничего. По курсантам меньше шляться надо.

– Я не шлялась. Меня Эдик пригласил, – осторожно огрызнулась Сонечка.

– У тебя завтра какой экзамен?

– Современное искусство…

– Вот ведь до чего детей доводят, – засмеялась мама. – Насмотрятся всякого… искусства… а потом им снится не пойми чего…

– Сон, что ли, приснился? – догадался папа.

– Сон, сон… – ответила она. – К тебе за коньяком из психушки случайно никто не ходит? Мозги чтоб вправил пигалице этой… Спать, Сонька, иди, экзамен же завтра! Не сдашь ещё хрень свою…

Сонечка выпила таблетку от головы и сконфуженно ушла в свою комнату досыпать.

А мама, глубоко вздохнув, спросила папу:

– Современное искусство – это когда голышом, что ли?

– Да, – ответил он.

Сон 6. Купальник

Экзамен Сонечка сдала. И папа вознаградил за это путёвкой в Турцию. Ах, как она обрадовалась! Вау, целых две недели на море! В самый разгар лета! Впервые без мамы! Это последнее перевешивало первое и второе, вместе взятые, раз в десять.

Всё-таки Сонечка регулярно, каждое лето, хотя бы одну маленькую недельку отдыхала на каком-нибудь южном море. Она с восьмого вроде класса, с тех пор, как папа стал заведующим складом, даже не могла представить себе лето без моря. Но море это (и всё, что с ним связано!) всегда было под бдительным присмотром мамы. Поэтому отдых редко удавался настолько полноценным, насколько того хотелось. А тут такая свобода!

В Кемер Сонечка прибыла в начале второй июльской декады и сразу же получила первую мощную дозу положительных эмоций – солнце. Безудержное. Блистательное. И безумно ласковое. Такое, каким оно и должно быть летом. И каким в России вот уже две недели оно не являлось: в первую – невозможная испепеляющая жара, во вторую – непрекращающиеся тучи и соответственно дожди. Кто-то этому радовался. Например, мама – на даче, мол, всё оживёт. Например, папа – на складе, мол, не так душно будет. И Эдик тоже не скрывал удовлетворения поначалу. Но только не Сонечка. Она не радовалась ни тогда, когда были дожди, ни тогда, когда стояла жара. Потому что ждала Турцию. И вот Турция настала, и Сонечка не могла не радоваться.

Вторая мощная доза положительных эмоций заключалась в труднообъяснимом внутреннем удовлетворении. Оно немного было похоже на аэропорт «Шереметьево», немного – на свежий штамп в загранпаспорте, немного – на выскочившее из уст кого-то из подружек слово «правда?», немного – на заморские сувениры, немного – на южный, такой многозначительный и сам за себя говорящий загар – и никак не относилось ни к морю, ни к пляжу, ни к солнцу.

Удовлетворение всегда неминуемо начиналось в день прилёта, потом постепенно затихало и совершенно пропадало, но будто птица феникс торжественно восставало из утомительного пепла в день возвращения и сохранялось настолько долго, насколько держался импортный загар.

Эйфория от этого труднообъяснимого удовлетворения в день прилёта позволяла с ошеломляющими скоростью и естественностью заводить знакомства и иногда даже короткую, но яркую и богатую впечатлениями дружбу.

Сонечке повезло – с симпатичной и интересной в общении девушкой Юлей короткость курортной дружбы продлилась за счёт совместного проживания в номере отеля по воле туроператора.

Юля оказалась идеальной подругой – немногословной и потому серьёзной, без лишних амбиций, но с чувством собственного достоинства – и потому надёжной, и, наконец, замужней и потому опытной, и опыт её имел характер покровительствующий, а не соперничающий, как часто бывает с незамужними.

И потом она при всех своих внешних и внутренних достоинствах всё же уступала Сонечке и в привлекательности лица, и в соблазнительности форм, а такую «уступающую» подругу приятно иметь любой красивой девушке.