Текст книги "Жизненный путь Христиана Раковского. Европеизм и большевизм: неоконченная дуэль"

С другой стороны, сам Сталин стал инспирировать слухи, что он готов пойти на примирение с бывшими оппозиционерами. Надеждам на достоверность этих слухов способствовало появление в печати статей и выступлений с установками, очень напоминавшими идеи, незадолго перед этим выдвигавшиеся Троцким, Раковским и другими оппозиционерами. «Незаметно Сталин присвоил себе одежду Троцкого», – писал И. Дойчер.[1173]1173
  Deutscher I. The Prophet Unarmed. P. 454. Аналогично наблюдение деятеля эмигрантского Русского общевоинского союза, писавшего в справке «Внутреннее положение СССР» (февраль 1929 г.): «Разбить противника и присвоить себе его программу – традиция Сталина» (ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Ед. хр. 172. Л. 121). Сам Троцкий со свойственной ему афористической иронией крайне скептически относился к этим сдвигам. Он писал Раковскому 13 июля, что Радек и Преображенский не правы, полагая, что сталинская фракция имеет лишь «правый хвост» и ее надо уговорить избавиться от него. «Обезьяна, освобожденная от хвоста, еще не человек», – комментировал Троцкий (Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 56).


[Закрыть]

В дополнение к этому в документации ОГПУ, посвященной ссыльным оппозиционерам, Раковского, наряду с Троцким, Сосновским, Белобородовым и некоторыми другими, теперь относили к центристам, противопоставляя их как экстремистскому крылу оппозиции, так и тем, кто намеревался пойти на капитуляцию.[1174]1174
  Галузевий державний архів служби безпеки України. Ф. 9. Од. зб. 610. Арк. 258.


[Закрыть]

Всю эту возню в Кремле и на Старой площади Х. Г. Раковский и другие оппозиционеры могли воспринять лишь по глухим печатным откликам, причем вначале не очень адекватно. Летом 1928 г. Христиану Георгиевичу казалось, что «правые» (то есть Бухарин и Рыков) уже одержали или, по крайней мере, одерживают победу над «центром» (то есть Сталиным и его группой). Раковский писал Троцкому 21 июля: «Как не нужно поддаваться беспочвенным восторгам по поводу “нового курса”, так и косности психологии ссыльных. Последнее тем паче, что я считаю, что положение очень серьезно. Центр после нескольких жестов был положен на обе лопатки. Победа правых не стоила им даже больших усилий, в первой же схватке – в первом “скрещении шпаг” – у правых… чувствовалась уверенность и спокойствие, а у центра нервность и неуверенность. Посмотрим, что будет на следующем пленуме. Но от одного пленума до другого мы как будто переживаем целый исторический период. Развитие событий идет невероятно быстро».[1175]1175
  HU.HL. bMS Russ 13. T 1753.


[Закрыть] При всей своей опытности, вдумчивости, аналитических способностях Х. Г. Раковский оказался не в состоянии до конца понять степень вырождения государства и партии большевиков, включая ее низовые организации, утратившие творческие начала и целиком подчинившиеся теперь фанатической дисциплине.

Не раз Христиан принимал желаемое за действительное. Он писал, например, Троцкому о том, что на собрании коммунистов и беспартийного актива в Смоленске были сделаны заявления в духе недоверия к партийному руководству до тех пор, пока оппозиционеры остаются в ссылке, что будто бы эти заявления вызвали «грандиозный скандал», что Каганович, по слухам, переметнулся на сторону Рыкова, и т. п. Раковский делал далекий от истины вывод, что партийную массу «призраками не возьмешь» – она-де требует фактов и не верит партруководству. Притом что эти идеализированные суждения соседствовали с новыми трезвыми рассуждениями по поводу подлогов, вымогательств, коррупции, разложения, царившего в партаппарате, нити которого шли, по его мнению, даже за границу, эйфористические надежды на партийную массу выглядели особенно нелогичными.[1176]1176
  Ibid. T 1800.


[Закрыть]

Но в то же время по адресу тех, кто не раскаялся, звучали и усиливались угрозы, причем как со стороны «центра», так и со стороны «правых». Явный намек на выступления Раковского содержался в докладе А. И. Рыкова об итогах ноябрьского пленума ЦК ВКП(б) 1928 г., с которым он выступил в Ленинграде: «За пределами партии остатки троцкистов пытаются продолжать свою работу… С троцкистами, активно борющимися в настоящий момент с партией и советской властью, мы боремся не только идеологически, но и другими мерами». Впрочем, Рыков, который вместе с Бухариным все более отдалялся от Сталина, в отличие от Сталина и его наиболее верных приверженцев, подчеркивал все же, что на первом плане должна быть борьба идейная.[1177]1177
  Правда. 1928. 4 декабря.


[Закрыть]

В середине июля Раковский получил телеграмму от Л. П. Серебрякова, в которой говорилось, что теперь ориентация ЦК правильна по основным пунктам, что сейчас не время становиться в позу, что пора подумать о возвращении в партию. Серебряков считал необходимым, чтобы лидеры оппозиции выступили с заявлениями о своем стремлении быть восстановленными в ВКП(б).[1178]1178
  РГСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 111. Л. 11–12, 17, 53. Вскоре после покаянного заявления Серебряков был возвращен в Москву, восстановлен в партии и назначен начальником автодорожного управления Наркомата путей сообщения.


[Закрыть] Вскоре стало известно, что Радек солидаризовался с политическим курсом Сталина и написал Преображенскому, что от генсека его отделяют теперь только мелкие разногласия.[1179]1179
  HU.HL. bMS Russ 13. T 1800.


[Закрыть]

Такую позицию Раковский не поддерживал. Значительно ближе ему по духу были оценки Троцкого, изложенные, в частности, в статье «Кризис правоцентристского блока и перспективы», которая была разослана ссыльным оппозиционерам. Кампания против правых, полагал автор, отличается «чрезмерным шумом и треском при отсутствии политической конкретности». Не исключая, что эта кампания может задержать сползание к перерождению, Троцкий высказывал убеждение, что бюрократический режим сохраняет мелкобуржуазную базу и что его политика окончится крахом – «выходом на пролетарский или буржуазный путь».[1180]1180
  РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 1. Ед. хр. 364. Л. 1–17.


[Закрыть] Раковский не придерживался столь крайних взглядов, считал возможными известные нюансы. Но позиция его оставалась твердой. Он с горечью вспоминал хвастливые слова Г. Л. Пятакова, заявлявшего в свое время, что сохранит верность своим взглядам, даже если останется в одиночестве. «А теперь как больно видеть его в компании Зиновьева», – писал Раковский Радеку.[1181]1181
  Там же. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 111. Л. 3.


[Закрыть]

Решения июльского пленума ЦК и ЦКК ВКП(б), которые в официальной пропаганде трактовались как сигнал к наступлению на капиталистические элементы села, Раковский оценил по-иному, хотя в глубинные тенденции развития социальной и политической ситуации проникнуть не смог. Он считал, что этот пленум означал «судорожное, беспомощное и безразборное хватание направо и налево со стороны впавшего в панику перед призраком голодных беспорядков аппарата». Рассуждая по поводу борьбы внутри партруководства, Раковский строил прогнозы, которые, однако, подтверждения не получили, – он полагал, что верх берет «правое» крыло, а «центр» сдает позиции.[1182]1182
  РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 1. Ед. хр. 364. Л. 9.


[Закрыть]

В Астрахани Х. Г. Раковский, вспомнив свою давно оставленную специальность медика, принял участие в борьбе со вспышкой малярии. Он сам заразился ею,[1183]1183
  Там же. Л. 3.


[Закрыть] что на фоне хронического сердечного заболевания, которым он страдал с молодых лет, резко ухудшило состояние здоровья. Несколько недель он не мог передвигаться. 20 апреля 1928 г. Раковский телеграфировал Троцкому: «Я уже три недели болею малярией». Троцкий ответил: «Тебе необходимо перевестись из Астрахани». В новой телеграмме от 16 мая говорилось: «Беспокоимся отсутствием вестей. Обнимаем. Лев, Наталья».[1184]1184
  HU.HL. bMS Russ 13. T 1334. Т 1471.


[Закрыть]

Летом 1928 г. врачи также сочли опасным дальнейшее пребывание Раковского в Астрахани. Выдвигалось требование его перевода для лечения на Кавказ.[1185]1185
  Бюллетень оппозиции. 1930. № 9. С. 15–16.


[Закрыть] Однако власти на это требование не реагировали. Даже просьбы Раковского предоставить ему возможность выехать на лечение на неопределенное время оставались втуне.[1186]1186
  РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 111. Л. 5, 10.


[Закрыть] Ссыльные оппозиционеры, и Раковский в их числе, все еще видели себя в качестве некоего привилегированного слоя, хотя и находившегося в опале, продолжали надеяться на перемены к лучшему в развитии страны и в собственной судьбе.

7. Саратов и Барнаул

В начале ноября 1928 г. Х. Г. Раковский был переведен органами ОГПУ из Астрахани в Саратов.[1187]1187
  Данные Центрального архива Федеральной службы безопасности РФ.


[Закрыть] Позже, во время судебного процесса по делу так называемого «правотроцкистского блока», на котором Раковский вместе с Бухариным, Рыковым, Крестинским и другими был одной из жертв судебного фарса, возникла версия, что он был переведен в Саратов по просьбе Н. Н. Крестинского, высказанной Л. М. Кагановичу, в связи с плохим состоянием здоровья и что вскоре после этого Христиана Георгиевича посетила в Саратове дочь Крестинского, передавшая ему письмо отца с предложением возвратиться в партию.[1188]1188
  Судебный отчет… С. 143–144.


[Закрыть] Эту версию некритически повторяют автор предисловия к публикации нескольких работ Раковского на английском языке Г. Фейган[1189]1189
  Fagan G. Introduction. – In: Rakovsky Ch. Selected Writings on Opposition in the USSR 1923–30. London, 1980. P. 54. В советской литературе также прозвучало ничем не оправданное доверие к показаниям подсудимых на этом процессе. В. В. Соколов повторил версию о письме Крестинского Раковскому в Саратов, добавив, что последний, мол, выполнил рекомендацию Крестинского вернуться в партию (Новая и новейшая история. 1989. № 5. С. 135). Но автор то ли по неведению, то ли злонамеренно не указывает, что просьба о восстановлении в партии появилась только в 1934 г., в совершенно новых условиях (см. ниже) и никакого отношения к письму Крестинского иметь не могла, если даже таковое и существовало, в чем можно выразить сомнение, имея в виду, что Крестинский отмежевался от оппозиции перед этим и никаких отношений с оппозиционерами не поддерживал.


[Закрыть] и некоторые другие авторы. Между тем никакому фактическому свидетельству, содержащемуся в материалах этого судебного процесса, без достаточного подтверждения другими данными верить нельзя изначально.

Особенно это относится к показаниям того лица, которое фигурировало на процессе под именем Н. Н. Крестинского.[1190]1190
  Об этом см. ниже.


[Закрыть] В данном же случае никак нельзя предположить, что Раковский, ставший после Троцкого наиболее видным нераскаявшимся деятелем оппозиции, продолжавший активную борьбу против сталинщины, был переведен в Саратов для поправки здоровья. Причины перевода лежали, по всей видимости, в совершенно другом измерении, и связаны они были, скорее всего, с намерением разрушить установившиеся контакты и политические связи.

Хотя в то же время вполне вероятно, что перевод был представлен как удовлетворение просьбы супруги Раковского, которая непрерывно била тревогу по поводу ухудшавшегося состояния здоровья Христиана Георгиевича и даже обратилась с соответствующим письмом к заместителю начальника ОГПУ Г. Г. Ягоде, так и не получив ответа. В таком варианте перевод мог ставить попутной целью политически скомпрометировать Раковского перед другими оппозиционерами, сохранявшими верность непримиримому курсу.

В Саратове Раковский работал консультантом вначале губернской, а позже окружной плановой комиссии.[1191]1191
  ГАРФ. Ф. 482. Оп. 41. Ед. хр. 2833. Л. 4; Данные Центрального архива ФСБ РФ.


[Закрыть] Архивный фонд этой комиссии, к сожалению, не сохранился. В делах горплана фамилия Раковского не встречается. Но имеющиеся там некоторые важные документы окрплана, скорее всего, были разработаны при прямом участии Раковского. Среди них пятилетний план развития округа, контрольные цифры на 1929–1930 гг., записка об организационных формах промышленности бывшего Саратовского округа (июнь 1929 г.) и т. д.[1192]1192
  Государственный архив Саратовской области. Ф. 2650. Оп. 1. Ед. хр. 3. Л. 21–39, 52–63, 72–183; Ед. хр. 6. Л. 1–2, 25–29.


[Закрыть] Но в основном Раковский занимался вопросами сельского хозяйства и народного образования.[1193]1193
  РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 111. Л. 13.


[Закрыть]

Вместе с Христианом в Саратов поехала Александрина. Вскоре она тяжело заболела. Ее срочный выезд в Москву на операцию доставил супругу немало тревожных дней и ночей. Операция прошла успешно, и в мае 1929 г. Александрина Георгиевна возвратилась.[1194]1194
  Там же. Л. 17.


[Закрыть]

Позиция Х. Г. Раковского и после перевода оставалась твердой, что стало быстро известно другим ссыльным оппозиционерам.

В апреле 1929 г. его стал посещать в гостинице «Астория», где он жил, занимая две небольшие смежные комнаты, американский журналист Луис Фишер, с которым Раковский был уже знаком.

Фишер работал над книгой о советской внешней политике и в связи с этим встречался с М. М. Литвиновым. В ответ на вопросы, связанные с англо-советской конференцией 1924 г., Литвинов как-то сказал: «Человек, который действительно знает, что там происходило, – это Раковский». – «Но Раковский в ссылке», – ответил Фишер. «Поезжайте к нему», – неожиданно заявил Литвинов. Журналист был даже несколько напуган предложением посетить изгнанного «троцкиста». Несколько растерявшись, он задал нелепый вопрос: «Как же я его найду?» Фактический руководитель Наркоминдела сообщил: «Он в Саратове. Его дочь может дать вам точный адрес».[1195]1195
  Fischer L. Men and Politics. P. 130–131.


[Закрыть]

Получив от Литвинова устное предложение поехать в Саратов, Фишер попросил официальное рекомендательное письмо, так как предполагал, что Раковский без соответствующего позволения не раскроет перед ним дипломатические тонкости. Одновременно он явно опасался скомпрометировать себя перед властями несанкционированным общением со ссыльным. Литвинов поначалу отказался. «Я не могу написать рекомендательное письмо для Вас, адресованное изгнанному троцкисту», – заявил он. Но тогда нет смысла в поездке, ответил журналист. «Хорошо, дайте мне подумать», – заявил Литвинов. В конце концов Фишеру принесли письмо Литвинова, но адресованное не Раковскому, а Ф. А. Ротштейну, руководившему отделом печати в Наркоминделе. Литвинов просил Ротштейна оказать Фишеру максимальное содействие в подготовке книги о советской внешней политике. Фишеру было разрешено показать это письмо Раковскому. Таким образом, была дана косвенная «верительная грамота». По всей видимости, Ротштейн получил устные указания и смог передать мнение советских официальных лиц ссыльному. Это облегчило его положение в будущих беседах с Фишером и в то же время в какой-то степени успокоило самого журналиста, не желавшего портить отношений с высшими коммунистическими властями.

Возникает естественный вопрос: по какой причине Литвинов, верный помощник Сталина, проявил такой «либерализм»? Можно не сомневаться, что эти действия одновременно ставили несколько целей. Прежде всего, они должны были убедить самого Фишера, который в то время симпатизировал советским преобразованиям, что ему предоставляется «свобода рук» в собирании материалов о большевистской внешней политике. Во-вторых, явно вновь ставилась задача отделить или даже противопоставить Раковского Троцкому и другим наиболее непримиримым оппозиционерам тем, что к Раковскому вдруг было проявлено официальное доверие. Иначе говоря, Литвинов, то ли с прямой подачи Сталина, то ли будучи уверенным, что эти его шаги будут одобрены, просто провоцировал Раковского, стремился скомпрометировать его в глазах оппозиционеров, что являлось продолжением все того же – перевода в Саратов. Наконец, это было косвенное, но вполне читаемое приглашение лично Раковскому возвратиться в большевистскую элиту путем покаяния. Как мы увидим, Христиан Георгиевич ни в коей степени не воспользовался предоставившимся соблазном.

Получив от падчерицы Раковского Елены, которая к этому времени стала женой известного советского поэта Иосифа Уткина,[1196]1196
  Любопытно отметить, что в то время политические репрессии все еще автоматически не влияли на судьбу родных и близких. И. Уткин, окончивший в 1927 г. Коммунистический университет журналистики, как раз в начале 1928 г., когда Раковский был отправлен в ссылку, вместе с А. Жаровым и А. Безыменским был командирован за границу. В феврале 1928 г. он посетил в Сорренто М. Горького. Несмотря на ссылку своего тестя, он стал работать заместителем заведующего отделом «Комсомольской правды» (Саакянц А. Иосиф Уткин: Очерк жизни и творчества. М., 1969. С. 81; В ногу с тревожным веком: Воспоминания об Иосифе Уткине. М., 1971. С. 52).


[Закрыть] не только адрес и письмо, но и чемодан с книгами для передачи Христиану Георгиевичу, Фишер отправился в Саратов.

Любопытно, что, когда он представлялся, Фишер сразу же показал Раковскому письмо Литвинова Ротштейну. Раковский презрительно скривил губы и заявил: «Я не нуждаюсь в этом». Это, однако, явно была только поза. Раскрывать подробности дипломатических акций СССР Христиан Георгиевич, продолжавший считать себя коммунистом, никак не стал бы, если бы на это не было санкции высшего руководства Наркоминдела.

Встречи и откровенные беседы продолжались восемь дней. «Я приходил в комнату Раковского перед обедом, – писал Фишер в своей автобиографической книге. – Он говорил около двух часов, а я вел многочисленные записи, которые лежат сейчас на моем столе. После этого он шел обедать. Иногда я сопровождал его в столовую; люди глубоко кланялись и снимали шапки, потому что этот политический преступник в изгнании был наиболее известным и наиболее уважаемым жителем Саратова».[1197]1197
  Fischer L. Men and Politics. P. 132–133.


[Закрыть]

Беседы возобновлялись по вечерам.

Во время бесед в комнату Раковского часто приходили другие ссыльные и слушали беседы. Иногда Раковский покидал Фишера и уходил к своим единомышленникам, а затем возвращался около полуночи и возобновлял беседу. «Свежий, как юноша, 56-летний Раковский продолжал [беседу] после полуночи». В два часа ночи выключали свет, но Раковский зажигал свечу, и беседа шла и шла дальше. Лишь где-то около четырех часов утра бывший дипломат говорил своему собеседнику: «Наверное, Вам пора идти спать».

Раковский не скрывал крайних трудностей оппозиции, сообщил о полученной им (как раз во время одного из визитов Фишера) телеграмме К. Б. Радека, И. Т. Смилги и А. Г. Белобородова (в отношении последнего автор перепутал – речь шла о Е. А. Преображенском, а не о Белобородове), информировавших о «заключении мира» со Сталиным, признании своих ошибок, возвращении в Москву и призывавших Раковского присоединиться к ним. Фишеру было высказано решительное намерение не следовать этому примеру. «Сталин предал революцию», – заявил Раковский.[1198]1198
  Ibid. P. 133.


[Закрыть]

В другом месте своих воспоминаний Фишер в связи с провокационным московским процессом марта 1938 г. писал: «В 1929 г., когда я посетил Х. Г. Раковского в ссылке в Саратове, он мог покаяться в своем троцкизме и возвратиться в Москву, чтобы работать как реабилитированный большевик. Но он страдал в сибирской ссылке еще пять лет. На суде в апреле (Фишер перепутал месяц. – Авт.) 1938 г. он признался, что был британским шпионом с 1924 г. Если он действительно был шпионом, почему же он не воспользовался шансом возобновить свою работу в Москве?»[1199]1199
  Ibid. P. 504.


[Закрыть]

Фишер вспоминал, что в комнате Раковского находился огромный сундук, полный писем и других документов. «Я был изумлен, что ему удалось взять в Саратов секретные протоколы англо-советской конференции в Лондоне в 1924 г. Он имел потрясающую память и по памяти мог воспроизвести основную часть документов».[1200]1200
  Ibid. P. 134–136.


[Закрыть]

Когда же он не мог найти какой-то документ, он шел в соседнюю комнату, будил жену, и Александрина послушно поднималась и исправно находила искомый материал.[1201]1201
  Fischer L. Men and Politics. P. 130–133.


[Закрыть]

Вскоре в США вышли книги Фишера о советской внешней политике, в которых, в частности, содержались рекомендации об установлении дипломатических отношений с СССР. Немало страниц в них было посвящено дипломатической деятельности Раковского. Помимо этого, в книгах были воспроизведены многие документы из его личного архива. В предисловии к своей фундаментальной работе Л. Фишер писал: «Автор нанес специальный и продолжительный визит Раковскому в его ссылке и получил от него интересные материалы, переписку с британскими рабочими лидерами и выдающимися публицистами, а также выслушал ряд тезисов, серьезно характеризующих англо-советские отношения».[1202]1202
  Fischer L. The Soviets in World Affairs. Vol. 1. P. 10.


[Закрыть] Раковский прочитал работу Фишера в рукописи, сделал замечания, за которые автор выразил ему глубокую благодарность.[1203]1203
  Ibid. P. 11. См. также: Fischer L. Why Recognize Russia? The Arguments for and against the Recognition of the Soviet Government by the United States. New York, 1931. P. 217, 219, 233–234, 237.


[Закрыть]

В значительно более поздней работе Фишер вновь уделил немалое внимание Х. Г. Раковскому, который произвел на него неизгладимое впечатление. Впрочем, Фишер, как и ряд других авторов, необоснованно приписывал Раковскому принадлежность к политическим сторонникам Троцкого уже с 1923 г.[1204]1204
  Fischer L. Russia’s Road from Peace to War. P. 97, 102–103, 147–151, 158, 237, 238, 285.


[Закрыть]

Через много лет, в 1968 г., Л. Фишер передал французскому исследователю биографии Раковского Ф. Конту три свои записные книжки, содержавшие впечатления от бесед с Раковским, а также находившиеся у него подлинники писем Анатоля де Монзи Раковскому.[1205]1205
  Конт Ф. Указ. соч. С. 321.


[Закрыть]

Между тем положение оппозиции становилось все более критическим. Ее участник Е. Б. Солнцев, бывший слушатель Института красной профессуры истории и экономики, а позже работавший экономистом в советском торговом представительстве в США, который переписывался с Л. Д. Троцким,[1206]1206
  РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 1. Ед. хр. 458. Л. 1–2.


[Закрыть] в июне 1929 г. обратился к Раковскому с письмом, в котором ставил вопрос о коллективном возвращении в партию как средстве задержать распад оппозиции. В письме говорилось: «То, о чем я писал Вам месяца два назад как о возможной перспективе, стало фактом. Катастрофа разразилась. Господствующее настроение – паника и растерянность, поиски индивидуальных выходов из положения… Полное идейное и моральное разложение, никто больше никому и ни во что не верит. Создалась обстановка взаимного недоверия, групповых отчуждений, взаимной отчужденности и изолированности. Каждый боится, что его предадут, что другой забежит вперед, поэтому каждый сам стремится забежать вперед, чтобы не запоздать, чтобы самому по спинам других проскочить в партию. Прорваны все плотины».

Это письмо было перехвачено ОГПУ и частично приведено в статье Е. М. Ярославского под выразительным названием «Об одном похабном документе», опубликованной через некоторое время в «Правде», а вслед за этим в более полной версии в журнале «Большевик». Можно при этом предположить, что само письмо было инспирировано ОГПУ с целью стимулировать разложение оппозиции, которое действительно уже имело место. Публикуя этот материал, Ярославский, а вслед за ним зарубежный «Социалистический вестник» давали также информацию о том, что Раковский будто бы после получения этого письма обратился в ЦК ВКП(б) с ходатайством о возвращении в партию.[1207]1207
  Правда. 1929. 20 сентября; Большевик. 1929. № 18. С. 73–75; Социалистический вестник. 1929. № 20. С. 1–3.


[Закрыть] Слух этот оказался ложным.

Но в целом оппозиция в значительной степени была дезориентирована. Каменев убеждал Троцкого в необходимости предпринять шаги для восстановления в партии. Вслед за первыми капитулянтами о прекращении оппозиционной борьбы заявили Серебряков и И. Н. Смирнов. 13 июля 1929 г. в «Правде» появилось то самое покаянное заявление Преображенского, Радека и Смилги, которое Раковский показал Фишеру. Они декларировали отказ от своих подписей под оппозиционными документами и от оппозиционной деятельности, унизительно просили вновь принять их в партию.

Х. Г. Раковский, несмотря на противоположное мнение Фишера, вначале колебался. О его мучительных раздумьях, некоторой дезориентации, определенной склонности согласиться с тем, что сталинская группа стала на более правильный с точки зрения оппозиции путь, и в то же время о сохранявшемся его недоверии к высшей партбюрократии свидетельствовало письмо Радеку от 21 мая 1929 г. Здесь говорилось, что тот поворот, который происходит в верхах, не следует недооценивать, но его нельзя и переоценивать, как это делал Радек вместе со Смилгой и Преображенским. «Проделывая известный сдвиг влево в своей политике, центр предпринимает все зависящие от него мероприятия, чтобы удержаться как в партии, так и в Коминтерне на данной стадии. Хотя в печати борьба ведется преимущественно против правых, решительное острие его борьбы направлено против левых». Не исключая дальнейшего сдвига влево, Раковский полагал, что возможны непредсказуемые варианты, а реальную жизнь нельзя уложить в схематические рамки. Он допускал возможность сближения центра (то есть сталинской группы) с левой оппозицией, хотя видел препятствия к этому в бюрократическом характере центра и идейном наследии этой группы, в течение многих лет втискивавшей партийную мысль «в китайские каблучки».[1208]1208
  РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 111. Л. 17.


[Закрыть]

Примерно тогда же в письме-телеграмме Радеку Христиан Георгиевич, фиксируя внимание на продолжавшихся репрессиях против оппозиции, все же свидетельствовал о «готовности ленинцев поддерживать любой правильный шаг партийного руководства» и готовность возвратиться в партию без покаяния в мнимых меньшевистских грехах.[1209]1209
  Там же. Л. 20.


[Закрыть]

Своими сомнениями Раковский делился с Троцким, когда тот еще находился в Алма-Ате, и получил ответ с рекомендацией «не впадать в беспринципный энтузиазм».[1210]1210
  Fagan G. Op. cit. P. 53.


[Закрыть] Очень скоро Раковский пришел к выводу, что заимствованные Сталиным лозунги левых были в основном новым средством усиления единоличной власти и связанного с ней влияния бюрократического аппарата. Астраханский, а затем саратовский ссыльный солидаризовался с Троцким, писавшим 20 августа 1928 г.: «Думать, что можно дипломатически пробраться в партию, а затем вести уже политическую борьбу за ее оздоровление, наивно, чтобы не сказать крепче».[1211]1211
  Троцкий Л. Дневники и письма. С. 35.


[Закрыть]

Раковский не стал добиваться восстановления в партии, полагая, что такой шаг целесообразно было бы предпринять только при гарантии права оппозиции отстаивать свою платформу и критиковать руководство. Троцкий писал Преображенскому: «От Раковского получил вчера письмо, в котором он вас не хвалит, а свое отношение к сталинскому “левому курсу” выражает английской формулой: “жди и бди”».[1212]1212
  Троцкий Л. Д. Моя жизнь. Т. 2. С. 300.


[Закрыть]

Результатом дальнейшего анализа была подготовка нескольких статей, которые были опубликованы в «Бюллетене оппозиции» в сентябре – декабре 1929 г. Вряд ли можно предположить, что они были направлены в журнал непосредственно. Можно не сомневаться, что контроль ОГПУ над ссыльным стал теперь особенно пристальным. В справке Комитета партийного контроля при ЦК КПСС и Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС «О деле так называемого “московского центра”» приведены данные о режиме сосланных в 1932 г. Л. Б. Каменева (в Минусинск) и Г. Е. Зиновьева (в Кустанай). «За ними велось активное агентурное наблюдение, сопровождавшееся перлюстрацией переписки и подслушиванием телефонных разговоров».[1213]1213
  Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 68.


[Закрыть] Можно не сомневаться, что к 1932 г. такой режим был уже хорошо отработан и на Х. Г. Раковского он был в полной мере распространен.

Но и ошибочно полагать, что все эти статьи были пересланы Троцкому в Алма-Ату и вывезены им за рубеж. Дело в том, что в одном из материалов (статья «Оценка положения») уже идет речь о самой депортации Троцкого. Кроме того, в «Бюллетене оппозиции» печатались и материалы, подготовленные Х. Г. Раковским, которые были датированы второй половиной 1929 и 1930 гг., то есть тем временем, когда Л. Д. Троцкий заведомо уже находился за пределами СССР. Установить канал или каналы, по которым в условиях непрерывной и, по-видимому, тщательной слежки удавалось переправлять материалы во Францию и в Германию, нам, к сожалению, пока не удалось. Но тот факт, что существовала двусторонняя нелегальная связь между Троцким и ссыльными оппозиционерами, каналы которой остаются пока неизвестными, подтверждаются материалами архива Л. Д. Троцкого.[1214]1214
  HU.HL. bMS Russ 13. T 15821.


[Закрыть]

Одна из отправленных в «Бюллетень оппозиции» статей называлась «О капитуляции и капитулянтах».[1215]1215
  Бюллетень оппозиции. 1929. № 7. С. 4–7.


[Закрыть] Новая политическая позиция Радека, Преображенского, Смилги характеризовалась здесь как капитуляция перед сталинским курсом. Раковский с горечью писал: «Потеря тех, кто в недостаточной степени разделял нашу программу, тех, кто мечтал о маленьком тихом угле, кто призывал быть частью “великой борьбы”, была неизбежна. Она могла лишь очистить ряды оппозиции. Платформа ее (оппозиции) осталась по-прежнему боевой ленинской, и только безоговорочная поддержка может вывести партию, страну пролетариата из тупика, в который ввергло ее центристское руководство».[1216]1216
  Там же. С. 4.


[Закрыть]

Констатировались объективные и субъективные причины того кризиса оппозиции, который отмечался автором. С одной стороны, ему способствовали репрессии – массовые аресты, провокации, тяжелое материальное положение ссыльных, изгнание Троцкого из СССР. Указывалось на «техническую помощь» капитулянтам со стороны ОГПУ, в частности распространявшего их документы. С другой стороны, Раковский отнюдь не идеализировал самих оппозиционеров, отчетливо видел их «родимые пятна», связь с той самой бюрократической системой, которую они критиковали.

Правда, сам Раковский в своей критике останавливался на полпути, перед непреодолимой для него стеной, выстроенной из парадигмы большевистских лозунгов и догм. Он писал: «Оппозиция… не свободна в известных своих частях от недостатков и навыков, которые аппарат воспитывал годами. Она не свободна прежде всего от некоторой доли обывательщины. В особенности бюрократический атавизм живуч у тех, которые стояли ближе к верхушке в самой партии или в советском аппарате. Она заражена отчасти фетишизмом партбилета в противоположность верности партии, ее идеям, ее исторической задаче – верности, присущей лишь тем, которые и дальше хотят бороться за реформу партии; она не свободна, наконец, от той вреднейшей психологии фальсификаторов ленинизма, которую воспитал также аппарат».

Раковский наивно полагал, что отсев «мечтающих о спокойном уюте» лишь оздоровит оппозицию. В ней останутся те, кто не видит в ее платформе «своего рода ресторанной карточки, из которой каждый выбирает блюда по своему вкусу». «Платформа была и остается боевым знаменем ленинизма, и лишь полное ее осуществление выведет партию и пролетарскую страну из тупика, в который их загнало центристское руководство». Своеобразный рефрен, почти полное повторение мысли, которую мы уже процитировали чуть выше, должны были особо подчеркнуть главную мысль автора. Критикуя основную идею капитулянтского заявления о необходимости возвращения в партию любой ценой, Х. Г. Раковский справедливо указывал, что такая постановка вопроса означает перенос ответственности за пребывание оппозиционеров в тюрьме, ссылке, за их исключение из партии на саму оппозицию. «Самый большой враг пролетарской диктатуры – бесчестное отношение к убеждениям. Если партруководство, уподобляясь католической церкви, которая у ложа умирающих атеистов вынуждает обращение на путь католицизма, вымогает у оппозиционеров признание в мнимых ошибках и отказ от своих ленинских убеждений, теряет тем самым право на уважение к себе, то и оппозиционер, который в течение ночи меняет свои убеждения, заслуживает лишь полного презрения».[1217]1217
  Бюллетень оппозиции. 1929. № 7. С. 5.


[Закрыть]

Прямым дополнением к основным положениям этого документа и письма Валентинову явилась статья «Политика руководства и партийный режим», посвященная бюрократическому перерождению высшей партийной и государственной элиты.[1218]1218
  Там же. С. 7–10.


[Закрыть] Руководящая группа, пользуясь монополией печати, фальсифицирует ленинское учение, расширяет аппаратные методы руководства страной и партией. «Враг полез через бюрократическое окно», – констатировал автор.[1219]1219
  Бюллетень оппозиции. 1929. № 7. С. 9.


[Закрыть] Суровый вывод гласил: «Перед партией два пути. Либо она окажется способной дать пролетарской диктатуре ту, основанную на доверии организацию управления, о которой говорил Ленин; будет в состоянии установить рабочую демократию; сумеет обуздать разнузданный и самодурствующий аппарат, злоупотребления, бесхозяйственность, неспособность которого стоит сотни и сотни миллионов рублей, помимо страшнейшего морального вреда, который он наносит пролетарской диктатуре. Либо партия окажется достаточно зрелой, чтобы сделать все это, либо же она будет способствовать – против своей воли и к величайшему для себя, революции и коммунизма вреду – классовому врагу, который в таком случае ворвется в нашу советскую крепость».[1220]1220
  Там же. С. 10.


[Закрыть]

Но наиболее весомой из этого цикла, содержавшей разносторонний анализ советской действительности, явилась небольшая статья «Оценка положения. (Накануне XVI партконференции. Апрель 1929)».[1221]1221
  Там же. № 3–4. С. 12–14. В архивном фонде Л. Д. Троцкого хранится машинописный экземпляр этой статьи с небольшой правкой, сделанной, по всей видимости, Троцким (HU.HL. bMS Russ 13. T 17114).


[Закрыть] Написана она была, скорее всего, за один-два месяца до конференции, проходившей 23–29 апреля 1929 г., и опубликована «Бюллетенем оппозиции» с портретом Раковского.

Подготовленная в тезисной форме, работа прежде всего характеризовала те условия в стране, в которых созывалась конференция. Речь шла о срыве хлебозаготовок, снижении реальной заработной платы рабочих, росте трудностей в снабжении городов хлебом и топливом, усилении антисемитизма и антирелигиозной пропаганды. Раковский стремился показать частичный срыв планов «социалистического строительства» в промышленности и сельском хозяйстве, растущее недовольство рабочего класса, чудовищное развитие бюрократизма, усиливавшийся отрыв рабочих от партии и профсоюзов, «официальное признание правой опасности».

Происходило, писал он, «крошение партии», сопровождавшееся массовой ссылкой и заключением в тюрьму оппозиционеров-ленинцев. «Лишь партийные бюрократы, зараженные неисправимым казенным оптимизмом, могут усматривать в этих явлениях симптомы роста социалистического строительства». И далее говорилось: «Цепляясь за свой неограниченный аппаратный абсолютизм, боясь потери власти, партийное руководство пожертвовало интересами диктатуры пролетариата, советской власти и мировой революции в интересах своего собственного сохранения. Попытки оппозиции довести до сведения партии перед созывом съезда свою точку зрения натолкнулись на бешеное сопротивление аппарата».

Раковский отвергал выдвинутое Сталиным и широчайшим образом муссировавшееся в пропаганде обвинение оппозиции в неверии в возможность социалистического строительства в СССР – «вся наша платформа ставит задачу именно ускорения этого строительства». Осуждая чрезвычайные меры, предпринимавшиеся для выполнения плана хлебозаготовок, он подчеркивал, что эти меры – не только судебные решения против «кулацких элементов» и конфискации зерна, но и тем более последовавшее за ними нагнетание террора (посылка вооруженных отрядов на реквизиции, произвольный захват зерна, аресты, разгон местных органов власти, отдельные попытки загнать крестьян в коммуны, сопровождавшиеся слухами о предстоявшей отмене нэпа)[1222]1222
  Конюхов Г. КПСС в борьбе с хлебными затруднениями в стране (1928–1929). М., 1960. С. 119; Данилов В. П. К характеристике общественно-политической обстановки в советской деревне накануне коллективизации // Исторические записки. М., 1966. Т. 79. С. 42.


[Закрыть] – «воспроизводят худшую сторону военного коммунизма, толкая не только середняков, но и бедноту в экономическую и политическую кабалу кулака». В связи с этим разоблачались и ложные обвинения по адресу оппозиции в том, что она игнорировала роль середняка. Раковский доказывал, что установка «большевиков-ленинцев» имеет цель «организовать ту политическую силу, которая привлекла бы середняков на сторону пролетариата и бедноты для преодоления нарастающего политического влияния кулака». Создается, однако, впечатление, что сам автор и под влиянием официальной информации, которой он, видимо, частично доверял, и вследствие сохранявшихся догматов резко переоценивал «кулацкую опасность», как и масштабы эксплуатации наемного труда в сельском хозяйстве.