Текст книги "Дон Карлос. Том 1"

XVII. Бегство Изидора

В тот же день, когда брат Франциско посетил арестанта в его камере, Изидора позвали вниз, в зал, где за зеленым столом сидело несколько судей в черном.

Изидор решил уже, что его последний час наступил, но так как в душе он все еще надеялся на освобождение, то и повторил судьям прежние уверения в своей невиновности и непричастности к делу.

– Меня могут осудить, сеньоры, – заключил он, – но я перенесу все с гордым сознанием своей невиновности!

Судьи сразу разгадали, что за молодец перед ними, но человека неопытного его заверения легко могли обмануть. Они поняли, что от него не добиться никакого признания, и решили основываться на фактах.

«Не трудитесь, братцы, – посмеивался между тем про себя Изидор, – не тратьте на меня понапрасну свое искусство и свою ученость. Я еще не умер, я намерен еще весело пожить и надеюсь заставить карлистов считаться с собой. У Изидора Тристани много покровителей! Нет, сеньоры, птица улетит от вас тогда, когда вы меньше всего будете этого ожидать».

Однако он начал терять уверенность, ибо день подходил к концу, а брат Франциско все не возвращался. Арестант задумался, у него даже пропал его превосходный аппетит. Он беспокойно ходил взад и вперед по своей камере и дурно спал ночь.

Замечено, что преступники, совершенно равнодушно относящиеся к страданиям других, обычно сильно падают духом, когда им приходится страдать самим.

К таким натурам принадлежал и Изидор. Им овладел безумный страх, когда на другой день в камеру вошли двое судей и палач. Ему пришлось собрать все силы, чтобы сдержать дрожь.

– Мы пришли объявить тебе приговор, – сказал судья. – Изидор Тристани! За покушение на жизнь короля, в назидание твоим соучастникам и в наказание за содеянное, ты приговорен к смерти. Завтра, в седьмом часу утра, казнь совершится на тюремном дворе в присутствии законных свидетелей!

– На тюремном дворе? – повторил Изидор, к которому снова вернулась прежняя уверенность и надежда на избавление. – От Тристани хотят, как видно, отделаться потихоньку, без огласки? Ну нет, этого я не допущу! Если я осужден, так пусть казнь моя совершится публично, а не за углом! Кроме того, и срок слишком короток! До завтра мне остается всего двадцать четыре часа, а этого недостаточно, чтобы собраться с мыслями и обдумать, не должен ли я сделать кое-какое признание. Требую, чтобы моя казнь была перенесена на послезавтра, на то же время. Это мое последнее желание, и вы обязаны исполнить его.

– Мы представим суду твое желание, – отвечал судья.

Палач, высокий мускулистый человек лет тридцати гнести, унаследовал должность седого Вермудеца, имя которого не умерло в народе, поэтому его, Тобаля Царцарозу, по привычке тоже называли Вермудецом. У него была длинная рыжая борода, высокий открытый лоб и довольно длинные волосы. Руки и лицо можно было назвать нежными. Выражение лица было спокойным и холодным – он казался достойным преемником старого Вермудеца, сорок лет владевшего мечом правосудия. Подойдя к Изидору, он ощупал его затылок и шею. Изидор невольно содрогнулся.

– Вы любите пощекотать, сеньор Вермудец, – сказал он, – затылок, кажется, отлично выбрит, а?

Тобаль Царцароза равнодушно кивнул и вышел с судьей из камеры.

– Черт возьми! – пробормотал Изидор, стоя посреди комнаты и неподвижно глядя в одну точку своими косыми глазами. – Если они дадут мне отсрочку, я подожду с разоблачением до завтра. Впрочем, нет, до сегодняшнего вечера, а то в последнюю ночь меня станут караулить, и о бегстве нечего будет и думать. Самое большее, подожду до полуночи, не позже. Ну, торопитесь, благородные доны, терпение Изидора может лопнуть…

Арестант тревожно ходил взад и вперед по камере.

Вечером судьи еще раз пришли к нему и объявили, что его желание исполнено – казнь отложена до послезавтра и совершится на площади Кабада.

Изидор снова остался один. Еда и питье не шли ему на ум в этот день, о том, чтобы уснуть, нечего было и думать. Поэтому он решил не ложиться совсем и ночью сделать свое признание, раз никто не приходил к нему на помощь.

Было уже поздно и стемнело. Сторож принес лампу, которая должна была гореть всю ночь. В полночь обыкновенно приходили с проверкой. Главный надзиратель заглядывал через дверное отверстие в камеры арестантов, чтобы убедиться, все ли в надлежащем порядке.

Когда миновал долгий, жуткий час ожидания, Изидор постучал, давая знать, что хочет говорить.

Один из сторожей подошел к двери.

– Что вам нужно? Зачем вы стучите, Изидор? Надо спать.

– Поберегите для себя свои советы, – отвечал Изидор. – Я спать не собираюсь, мне хотелось бы кое-что сообщить следственному судье.

– Ого! Верно, смирились, – заметил сторож, – у вас ведь всегда этим кончается. Значит, решили признаться?

– Ну уж нет! Признаваться мне не в чем, но зато есть что сообщить!

– Я не смею ради этого будить судью, – отвечал сторож.

– Значит, его можно звать только для того, чтобы он выслушал признание?

– Только для этого.

– Ну, я о словах спорить не стану, – сказал Изидор. – Скажите судье, что я хочу выдать соучастников.

– Это другое дело, – отвечал сторож, закрывая отверстие в двери.

Изидор беспокойно ходил взад и вперед по камере. Вдруг в замке загремели ключи. Верно, пришел следственный судья.

Дверь отворилась. На пороге возле сторожа стоял запыхавшийся брат Франциско.

Это было неожиданностью для Изидора.

– Судья придет через несколько минут выслушать ваше признание, – сказал сторож и ушел.

Франциско вытаращил глаза.

– Вы слышали, благочестивый брат, – обратился к нему Изидор, – я хочу признаться! Уже два дня я жду вашего ответа, но наконец потерял надежду на помощь.

– Измени свое намерение, сын мой!

– Значит, вы пришли помочь мне, благочестивый брат?

Монах кивнул головой.

– Только будь осторожен, иначе все пропало, – сказал он, подозрительно озираясь.

– Вот это другое дело! Когда же вы собираетесь освободить меня из этой проклятой западни?

– Сегодня же ночью!

– Так надо спешить.

– Раньше полуночи нельзя.

– Да, но потом остается всего каких-нибудь три часа, в четвертом уже светает!

– Не беспокойся, только будь осторожен.

– Так на мои слова наконец обратили внимание?

– Тебя признали невиновным, сын мой, ты избежишь смертной казни.

– Это приятно слышать. Да ведь я и в самом деле невиновен, так несправедливо было бы проливать мою кровь! Но скажите…

– Тише… идут… – шепнул монах, пониже опустив капюшон и сгорбившись.

Дверь снова отворилась. Вошел судья с секретарем.

– Простите, сеньор, – вскричал Изидор, – теперь уже не надо, я открою все на исповеди благочестивому брату.

– Так зачем же вы нас звали? – недовольно спросил судья.

– Потому что благочестивый брат слишком долго не приходил, я предпочитаю открыть все ему, – объяснил Изидор.

Судья и секретарь ушли.

Изидор весело подмигнул им вслед и перекрестился, потом кивнул головой монаху и, подойдя к окну, подвинул ему стул, а сам сел на кровать.

– Ну, к делу, скоро полночь.

– Еще целый час, – отвечал Франциско. – Сейчас я уйду, сын мой, а ты ляжешь и притворишься спящим, чтобы не возбудить подозрений во время обхода. Потом встанешь, – монах вынул из-под своей широкой рясы несколько пилочек и веревочную лестницу, сплетенную из пеньки и конского волоса, – перепилишь вверху вон те два прута, загнешь их крючком внутрь камеры и прицепишь к ним лестницу.

– Понимаю, понимаю, благочестивый брат, – отвечал Изидор. – Какая тонкая-то, никогда не видывал таких лестниц. Не в досужее ли время вы этим занимаетесь?

– Укрепив лестницу, – продолжал монах, – спускайся вниз, только смотри, будь осторожнее возле нижних окон – не разбуди никого. Внизу найдешь лодку, садись в нее и подожги лестницу – спички есть – она не будет гореть, а только тлеть, но так быстро, что к утру не останется и следа.

– Клянусь честью, хорошо придумано! Скажут, что я бросился в Мансанарес!

– Переплыви на тот берег и ступай в монастырь Святой Марии. Там тебе скажут, что надо делать.

– Благодарю, благочестивый брат! Вот, не я вам сделал признание, а вы – мне, да еще какое важное.

– Только умоляю тебя, сын мой, будь осмотрителен! Не торопись, но и не медли, пили не слишком быстро, да не жалей масла из лампы, чтобы пилу не было слышно! Спрячь все хорошенько в постель.

– А крепка ли лестница, брат Франциско?

– Совершенно надежна. Вот тебе спички!

– Вы опытный и умный человек!

– Скоро полночь, – сказал Франциско, вставая. – Теперь я уйду.

Он подошел к двери и постучал.

– Отворите и выпустите меня, – сказал он. Сторож заглянул в отверстие двери и, увидев, что

Изидор стоит посреди комнаты, а монах у самой двери, отворил ее и выпустил монаха. Замок снова щелкнул.

– Ну, теперь дело в шляпе, – пробормотал Изидор, – меня боятся и не оставили в беде. Ха-ха! Опасно это путешествие из окна, но что делать! Все же лучше, чем на площадь Кабада!

Изидор лег и притворился спящим.

Немного погодя он услышал легкий шорох и, приоткрыв глаза, увидел в отворившемся отверстии двери лицо. Старший надзиратель делал обход. Убедившись, что арестант спит, он пошел дальше.

Подождав еще несколько минут, Изидор встал и потушил лампу. Теперь могла начаться работа!

Достав пилочки, он смазал их маслом и, встав на стул, начал осторожно перепиливать один из прутьев оконной решетки. Перепилив первый прут, он принялся уже за другой, но тут терпение стало ему изменять, он пилил уже не так осторожно, как сначала, понадеявшись, что все спят и поблизости никого нет. Шум его работы был явственно слышен.

Вдруг Изидор услышал шаги в коридоре. Кто-то подходил к его камере. Он мигом соскочил со стула и лег в постель. Почти в ту же минуту у отверстия двери раздался громкий голос, спрашивавший, почему в этой камере потушена лампа, и приказавший сторожу отворить дверь.

Это был старший надзиратель. Неужели он услышал шум и пришел выяснить причину?

Изидор лежал в невыразимом страхе, но при входе надзирателя и сторожа притворился, что протирает глаза спросонья.

– Кто потушил лампу? – спросил надзиратель.

Изидор приподнялся и бессмысленно оглянулся.

– Лампа? Какая лампа? – сказал он.

– Он спал! – сказал надзиратель. – Сторож, зажги лампу, она, верно, догорела. Что это ты тут делал с маслом? Отчего пятна на столе?

– Какие пятна, сеньор? Не знаю.

– Завтра утром надо посмотреть, не нужно ли исправить лампу, – сказал надзиратель и зорко оглядел камеру, но не нашел в ней ничего подозрительного. Сторож снова зажег лампу и вышел вслед за ним.

Когда ключ повернулся в двери, Изидор облегченно вздохнул – они ничего не заметили. Поднявшись, он прислушался – все было тихо. Ночь надвигалась.

Напрягая все силы, он загнул оба подпиленных прута внутрь, теперь окно было открыто, но проход оказался так мал, что вылезать нужно было с большой осторожностью, держась за решетку, спустить вначале ноги и нащупать ими лестницу, которая была не толще мизинца.

Он так и сделал: привязал лестницу к прутьям решетки и, ухватившись за них, опустил сначала одну ногу, отыскал качавшуюся на ветру лестницу, потом – другую, все еще не выпуская из рук прутьев. Но, наконец, надо было оставить их – и он, вцепившись в лестницу, повис между небом и землей.

Волосы у него встали дыбом, когда он взглянул вниз. Далеко под ним мерцала темная глубина. Минутная слабость, головокружение – и Изидор полетел бы вниз. Но он тотчас взял себя в руки, вспомнив о своем страшном положении, и, оторвав взгляд от мрачной бездны, стал потихоньку спускаться. На это ушло немногим больше получаса, а ему показалось – вечность. Наконец он оказался у воды, там действительно была привязана лодка. Монах говорил правду.

Спрыгнув в нее, Изидор поджег лестницу, она затлела и сгорела раньше, чем он ожидал. Тогда, махнув рукой, он направил лодку к противоположному берегу Мансанареса, поглядывая временами на Адский замок, откуда так счастливо освободился.

Заря уже занималась на востоке, когда Изидор причалил к берегу.

XVIII. Искуситель

Амаранта спокойно и благополучно вернулась с боя быков домой. Она жила довольно далеко от городских ворот и рада была, что с ней отправили камеристку. На этой дороге часто встречались подозрительные личности, а вдвоем было не так страшно. Поблагодарив камеристку, торопливо отправившуюся обратно, Амаранта вошла ксебе, спеша взглянуть на милого мальчика, свое единственное сокровище. Он долго оставался в этот день без нее и теперь спокойно спал в своей кроватке.

С грустной улыбкой наклонилась она над ним и тихонько-тихонько поцеловала раскрасневшуюся от сна щечку.

Она молила Бога защитить ее дорогое дитя, пусть мать его, брошенная и беззащитная, потеряла надежду на счастье, но на дитя не должна была падать ее вина. И она просила заступничества у пресвятой Мадонны.

Маленькая комнатка, освещенная бледным светом месяца, была уютна и опрятна. Если бы старая мать Амаранты могла увидеть ее нынешнее пристанище и пожить тут, кто знает, может, она и не умерла бы так скоро.

Горе при виде несчастья дочери, тяжкие раздумья о ее загубленной жизни разбили сердце старушки и ускорили развязку давно таившейся болезни. Теперь она безмятежно спала в своей могиле, не зная больше страданий и горя.

Амаранта отошла к окну. Прошлое живо вспомнилось ей. Она думала о долгих, сладостных часах, проведенных с любимым в прогулках под сенью тенистых деревьев.

Припоминая слова, которые он говорил ей тогда, она отказывалась верить, что он совсем отвернулся от нее. Ей казалось, что его удерживает какое-нибудь препятствие, что он непременно вернется, раскроет опять свои объятья и со словами любви прижмет ее ксердцу!

Разве возможно, чтобы человек так бессовестно отказывался от всего, что обещал прежде и в письмах, и на словах! Неужели он сделал это, только чтобы поволочиться и хвастать потом, что увлек неопытную, доверчивую простую девушку?

Невозможно! Он ведь принц! Может быть, он итеперь любит ее, но обстоятельства не позволяют ему прийти к ней? В последний раз, спеша уйти от нее, он сказал, что ему нельзя показываться в Мадриде, что это опасно… Но объяснил ли он, что значили его слова?..

Амаранта как сейчас видела его перед собой, его клятвы все еще звучали в ее ушах, заглушая все остальное, заставляя забыть все случившееся. Она продолжала любить и надеяться!

Бедное девичье сердце! Ты не можешь расстаться с воспоминаниями о любви и отказаться от раз изведанного блаженства.

Но мягкий отблеск былого счастья вдруг исчез с лица осиротевшей женщины. Она думала о том, что дон Карлос признавался в любви и молодой графине Инес. Это разрывало ей сердце! Лучше бы она никогда не видела этой дочери богача-графа! Конечно, Инес всегда относилась к ней с нежностью сестры, не изменилась и тогда, когда узнала, кто был ее обольститель, напротив, сочувствие ее только возросло, но мысль о том, что обе они связаны с одним человеком, приводила Амаранту в отчаяние.

Могла ли бедная простая девушка сделаться когда-нибудь его женой? Он ведь был принц! Если бы он был одного с ней сословия и так же беден, как она, и мог бы уехать искать счастья в какую-нибудь отдаленную испанскую провинцию, тогда еще была бы надежда на возможность союза, но теперь между ними стояла неодолимая преграда.

Но ведь он знал это и прежде и все-таки любил ее. Амаранта не верила, что он мог разлюбить ее и. не хотел ничего о ней знать. Нет, ведь он клялся ей самым святым!

Так он всегда знал, что не сможет сделать ее своей женой?

Вдруг она увидела какую-то темную фигуру, стоявшую между деревьями и, казалось, рассматривавшую домик.

Кто этот человек? Что ему нужно?

Амаранте стало страшно, и она отошла от окошка.

Темная фигура осторожно и, по-видимому, нерешительно вышла из-за деревьев, осмотрелась и прислушалась.

При свете луны Амаранта увидела, что это монах, закутанный в широкую рясу, лицо его скрывал капюшон.

С минуту она стояла неподвижно посреди комнаты, не спуская с него глаз, потом быстро подошла к двери и заперла ее на ключ.

Страх охватил ее.

Вернувшись на прежнее место, она, казалось, несколько успокоилась. Что мог ей сделать такой сгорбленный, старый, как видно, монах?

Он подошел к самому домику, и она теперь ясно могла различить темную рясу, доходившую до пят, подвязанную веревкой вместо пояса.

Подойдя еще ближе, он протянул было руку к двери, но тут же опустил и, отойдя к окну, заглянул в комнату, где было совершенно темно.

Амаранте стало жутко. Монах, видимо, разглядел ее, несмотря на темноту, и постучал в окно. Собравшись с духом, она решилась спросить, что ему нужно, и открыла окно.

– Это вы, сеньора? Я вас искал, – сказал он тихо.

– Меня? – спросила изумленная девушка.

– Разве вы не Амаранта? Ведь вы жили прежде на улице Толедо, на углу Еврейского переулка?

– Да, я Амаранта.

– У меня к вам секретное поручение, сеньора! Вы одни? – тихо спросил он.

Амаранта испугалась, она тотчас подумала о доне Карлосе.

– Я одна! – сказала она. – Вы не тот ли монах, который однажды вечером стоял у ворот с лошадью?

– Тот самый, сеньора, и я узнал вас теперь! Никто не услышит и не увидит нас?

– Наверху все спят, а больше никого нет.

– Впустите меня, сеньора, не бойтесь, я принес вам радостное известие.

– От дона Карлоса? – с нетерпением спросила Амаранта, и глаза ее блеснули.

Монах утвердительно наклонил голову и, осторожно подойдя к воротам, крадучись вошел в дом.

Амаранта, полная нетерпеливого ожидания, торопливо отперла дверь своей комнаты.

Монах неслышно переступил порог и, схватив ее за руку, увлек подальше от двери. Окинув глазами комнату, он торжественно сказал, понижая голос и указывая на колыбель ребенка.

– Это маленький залог любви! В сердце его проснулось желание видеть дитя и говорить с вами!

– О, ради Бога, скажите, о ком вы говорите?

– Кто же иной, как не тот, кого вы сами назвали, сеньора.

– Возможно ли? Дон Карлос? Монах утвердительно наклонил голову.

– Так он еще в Мадриде?

– Тсс! Никто не должен знать об этом!

– О, никто, никто не узнает! Где же он?

– В нашем монастыре!

– Мы можем встретиться?

– Это желание принца! Он хочет видеть вас и дитя!

– И он послал вас сюда?

– Чтобы спросить, готовы ли вы следовать за мной, сеньора?

– Я пойду! Я должна увидеть и услышать его.

– Возьмите с собой и дитя.

– Он хочет видеть свое дитя, он вспомнил о нас! – вскричала Амаранта, складывая руки, и прекрасное, бледное лицо ее просияло. – О, какой невыразимой радостью, какой сладкой надеждой наполняет это мою душу! Ну, теперь все решится.

– Вы и дитя будете обеспечены.

– Обеспечены? – повторила удивленная этими словами Амаранта.

– Вы не так поняли, сеньора, – поправился искуситель, которому нужно было заманить Амаранту с ребенком в монастырь. – Судьба ваша решится! Дон Карлос так и сказал, но прежде всего он хочет видеть вас и дитя.

– Я иду, иду! – вскричала Амаранта, завернувшись в шаль и закутывая ребенка.

Монах, казалось, не ожидал такой быстрой готовности и еще сильнее стал торопить молодую женщину.

– Оставьте все, как есть, сеньора, – говорил он, – ведь вы скоро вернетесь! Пойдемте, дорога неблизкая. Не запирайте дверей – ну кто теперь войдет сюда?

Последние слова, поспешно выходя с монахом на улицу, Амаранта уже почти не слышала. Дверь ее комнаты и ворота остались незапертыми.

Была уже поздняя ночь. Освещенная луной дорога в город была тиха и пустынна.

– Мы пойдем окольной дорогой, сеньора, – сказал монах, – она прямее выведет нас к улице Гангренадо.

И Амаранта вполне доверилась ему. Мысль об измене не приходила ей в голову. Она спешила к своему возлюбленному, к отцу своего ребенка. Ведь он был первой, единственной любовью ее невинного доверчивого сердца. В то время как они свернули на окольную дорогу, из-за деревьев вышел другой монах и пошел прямо к домику. Он пришел вместе с первым, но дал ему сначала окончить свое дело и уйти, а уж тогда быстро направился к домику и вошел в ворота.

Никого не было кругом. Никто его не видел и не слышал.

Прокравшись в комнату Амаранты, он при свете луны начал внимательно обыскивать ее. Открыв шкаф, он просмотрел все полки, затем перешел к ящикам в столе и, наконец, к шкатулке, хранившей последние нехитрые ценности Амаранты.

Монах без зазрения совести перещупал и перерыл все медные безделушки молодой женщины, не чувствуя при этом ни малейшего сострадания. Но того, что ему было нужно, он все еще не находил. Вдруг его осенила какая-то мысль.

Быстро подойдя к постели Амаранты, он стал шарить в ней своими жадными руками, и наконец круглое лицо его довольно улыбнулось. Он нашел маленькую пачку, перевязанную пунцовой лентой. Это были любовные письма дона Карлоса к Амаранте, писанные его рукой. Они могли служить уликой против него.

Убедившись, что ни тут, ни в колыбели ребенка, которую он тоже перерыл, ничего больше не было, монах спрятал под рясой драгоценную находку и ушел из дома. Между тем Амаранта и ее спутник уже достигли стен монастыря Святой Марии и подошли к калитке, которая после нескольких звонков отворилась. Проведя Амаранту мимо монастыря к аббатству, монах оставил ее на минуту одну в темном коридоре, чтобы доложить о ней, как он объяснил. Немного погодя он вернулся.

– Пойдемте, сеньора, – сказал монах, – и дайте мне руку, здесь темно.

Ничего не подозревая, Амаранта поднялась за ним на несколько ступеней, прошла длинный коридор, потом спустилась по лестнице и снова пошла по сырому, холодному коридору. Шаги их громко раздавались под сводами.

Наконец, они, по-видимому, достигли цели, потому что монах остановился, ощупал стену и, найдя дверь, отпер ее принесенным с собой ключом.

– Входите, – сказал он.

– Куда же вы меня привели? Тут совсем темно!

– Входите, сеньора. Того, кто желает говорить с вами, еще здесь нет.

– И я должна здесь ждать его?

Монах ничего не ответил. Амаранта уже была в комнате, и он запер за ней дверь.

– Вы меня оставляете одну? – сказала она, услышав, что монах запирает дверь на ключ. – Куда я попала? Здесь так сыро и холодно моему бедному ребенку1 Выпустите меня, я лучше подожду на улице!

Но никто не отвечал ей. Шаги монаха удалились, кругом было темно и тихо…