Текст книги "Уарда"

V

Около часа пирующие приятно проводили время, затем ими начала овладевать усталость.

Луна еще не успела подняться высоко, как все они уже спали, за исключением рыжебородого и Пентаура.

Отец Уарды осторожно поднялся со своего места и стал прислушиваться к дыханию товарищей. Затем он подошел к поэту, разомкнул кольца, посредством которых цепь была прикреплена к ногам его и Небсехта и попытался разбудить лекаря, но это оказалось трудным делом.

– Следуй за мной, – сказал поэту отец Уарды и, взвалив Небсехта на плечи, направился с ним к тому месту у ручья, которое было указано ему Уардой.

Он три раза произнес имя своей дочери, молодой амалекитянин тотчас явился из темноты, и воин поспешно сказал Пентауру:

– Иди за ним. О Небсехте я позабочусь.

– Я не оставлю его, – решительно заявил Пентаур. – Может быть, прохладная вода заставит его очнуться.

Они окунули лекаря в ручей, и тот немного пришел в себя. То и дело спотыкаясь на неровных горных тропках, поддерживая, а иногда и неся Небсехта, все трое еще до полуночи добрались до амалекитянина.

Старый охотник уже спал, но сын разбудил его и сообщил то, что сказала Уарда, заверив, что обещанную награду они получат непременно.

Не нужно было никаких обещаний, так как гостеприимство было у честного горца в крови. Он с радушием принял поздних гостей. Уложив на циновку крепко спящего Небсехта, он приготовил Пентауру ложе из листьев и звериных шкур, позвал свою дочь, приказал ей вымыть путнику ноги и, увидев, в каких он лохмотьях, принес ему свою праздничную одежду.

Пентаур вытянулся на этом простом ложе, показавшемся ему мягче шелковой постели царицы, но сон все не приходил.

Чувства, переполнявшие его сердце, были слишком сильны и неожиданны для него. Звезды еще сияли на небе, когда он быстро поднялся со своего ложа и вышел на свежий воздух.

Недалеко от хижины охотника из скалы бил горный источник. Он направился к нему и погрузил лицо в студеную воду. Ему казалось, что он должен очиститься не только от пыли, въевшейся в его тело за долгое время, но также и освободить душу от озлобленности и бессилия, позора и горечи – последствий соприкосновения с пороком и подлостью.

Когда он наконец возвратился в хижину, то чувствовал себя столь чистым, как в праздничное утро в Доме Сети, когда, выкупавшись, облачался в чистые одежды из белоснежного льна. Он надел праздничное платье охотника и затем снова вышел во двор.

Блаженное чувство свободы и чистоты возвышало его душу, а воздух, которым он дышал, был столь свеж, что Пентаур легко, точно у него выросли крылья, стал подниматься по крутой тропке к темной вершине горы.

Добравшись до небольшой площадки у самой скалистой вершины, он остановился. Слышалось журчание ручейка, трава, по которой он ступал, была покрыта тонкой блестящей ледяной коркой, в которой отражались постепенно угасавшие звезды.

Он устремил свой взгляд к вечным небесным светилам, к вершине горы, затем в ущелье, в даль.

Медленно рассеивался ночной мрак, внезапно осветилась вершина горы, вокруг которой вились облака, похожие на клубы дыма. Из оазиса и долин поднимался белесый туман. Сначала густой, он постепенно рассеивался и легкими клубами устремлялся вверх. Далеко внизу парил большой орел, единственное живое существо, оказавшееся поблизости.

Торжественная глубокая тишина стояла вокруг, а когда орел спустился ниже и исчез в дымке, то Пентауру пришло в голову, что он здесь один над всем миром и ближе всех к божеству.

Ему казалось, что здесь божество может услышать самый тихий шепот его губ, но сердце его было до такой степени переполнено благодарностью и благоговением, что ему хотелось громким пением выразить охватившие его сильные чувства.

Но уста его оставались сомкнутыми, и он молча преклонил колени для молитвы. Он с благоговением осмотрелся. Где же восток, который в Египте был обозначен длинной горной цепью? Вон там, где теперь над оазисом начало светлеть небо! Повеял легкий ветерок, туман исчез, и показались резкие очертания зубчатой вершины священной горы Синай, внизу стали все яснее проступать изгибы долины и темная, слегка шевелившаяся поверхность моря.

Пентаур хотел воздеть руки, благодаря Аферу, божество, указывающее пути, но он не в состоянии был сделать этого. Бесконечно ничтожными показались ему теперь боги, которых он когда-то с вдохновением восхвалял перед народом и которые только на берегах Египта имели силу и значение.

– Не перед вами склоняюсь я, – прошептал он, – здесь, где мой взор, подобно взору божества, охватывает даль и ширь. Здесь я ощущаю присутствие Единого, здесь он близок ко мне, здесь я призываю его и благодарю его!

И он, снова воздев руки, стал громко молиться:

– О ты, Единый, Единый, Единый!

Больше он не мог сказать ничего, но в его груди звучала песнь благодарности и хвалы, когда он обращался к Нему.

Когда он поднялся на ноги, он увидел возле себя человека высокого роста, с большими выразительными глазами. Несмотря на скромную одежду пастуха, он держался величественно, точно царь.

– Мир тебе, – медленно проговорил незнакомец низким голосом. – Ты ищешь истинного Бога?

Пентаур пристально посмотрел на этого бородатого человека и сказал:

– Теперь я узнал тебя, ты Мессу[170]170
  Мессу, т. е. «рожденный», – египетская форма имени Моисей. Мы имеем все основания считать пророка Моисея современником Рамсеса, а исход иудеев из Египта, видимо, произошел уже во времена правления его преемников.


[Закрыть]. Я был мальчиком, когда ты оставил Дом Сети, но твой облик запечатлелся в моей душе. И меня, как и тебя, Амени посвятил в учение о Едином.

– Оно не открыто ему, – задумчиво заметил собеседник Пентаура, повернувшись к все больше светлеющему горизонту. Небо становилось пурпурным, и вершина гранитной горы под ледяным покровом стала сверкать, подобно черному алмазу, отражая солнечные лучи. Вот полностью показалось светило, и Пентаур, повернувшись к нему лицом, стал молиться. Когда он поднялся на ноги, то увидел, что Мессу также молится, но повернувшись спиною к солнцу. Когда он окончил свою молитву, Пентаур спросил:

– Отчего ты отвернулся от бога Солнца? Нас учили обращать к нему взоры при его восхождении.

– Потому что молюсь иному божеству, – серьезно сказал собеседник. – В его руках солнце и звезды уподобляются детским игрушкам, земля – подножие его, а море, отражаясь в его глазах, подобно капле росы на этой травинке.

– Научи меня познать того великого, которому ты молишься! – воскликнул Пентаур.

– Ищи, и ты найдешь его, – проговорил Мессу. – Ибо ты вырвался из плена горя и бед. На этом самом месте, в утро, подобное сегодняшнему, познал его и я.

Проговорив это, Мессу зашагал прочь, и вскоре выступ скалы скрыл его от Пентаура, задумчиво глядевшего вдаль.

Погруженный в свои мысли, Пентаур стал спускаться, и вскоре показалась хижина охотника. Он остановился, услышав чьи-то голоса, но скалы скрывали от него приближавшихся. Наконец появился сын приютившего его охотника, мужчина в одежде египтянина, женщина высокого роста, рядом с нею юная девушка и еще одна женщина, которую рабы несли на носилках.

Сердце Пентаура забилось – он узнал Бент-Анат и ее спутниц.

Они скрылись за хижиной охотника, но Пентаур не мог двинуться с места – он точно прирос к скале и долго стоял так.

Он не слышал приближения легких шагов, не чувствовал, что солнце уже стало бросать на него раскаленные лучи, он не видел подходившей к нему женщины, но, подобно глухому, к которому внезапно возвратился слух, содрогнулся, когда назвали его имя. Он узнал, кто произнес его!

– Пентаур! – снова окликнула его Бент-Анат.

Поэт широко раскрыл свои объятия, царская дочь кинулась к нему на грудь, и он привлек ее к себе, точно хотел удержать возле себя навсегда.

Спутники царевны оставались возле хижины охотника.

– Я видела, как она бросилась к нему на грудь, – сказала Уарда. – Никогда не забуду я этого! Я так счастлива!

– Ты спасла его, отплатила за сделанное тебе добро, это действительно счастье, – согласилась с ней Неферт.

– Да, но не одно это! – воскликнула Уарда. – Я уже готова была впасть в отчаяние, а теперь вижу, что боги справедливы и милосердны.

Жена Мены кивнула и со вздохом произнесла:

– Да, они оба счастливы.

– И достойны этого счастья, – отозвалась девушка. – Я представляю себе богиню истины в образе Бент-Анат. Человека, подобного Пентауру, нет во всем Египте.

Неферт с минуту помолчала, затем тихо спросила:

– Видала ли ты когда-нибудь Мену?

– Где же я могла его видеть? Подожди, придет и ваше время. Мне кажется, что сегодня мне открылось будущее, точно я пророчица. Пойдем посмотрим, спит ли еще лекарь Небсехт. Должно быть, зелье, которое я влила в мех с вином, очень сильное.

– Пожалуй, – согласилась Неферт, следуя за девушкой в хижину.

Лекарь все еще спал, широко раскрыв рот.

Уарда опустилась около него на колени, заглянула ему в лицо и сказала:

– Он очень умен и знает все, но какой у него сейчас глупый вид! Я разбужу его.

Она вытащила стебелек из подстилки и шаловливо прикоснулась им к носу спящего.

Небсехт встрепенулся, чихнул, но продолжал спать. Уарда громко рассмеялась, и ее серебристый смех заполнил хижину. Затем она покраснела и сказала:

– Это нехорошо. Он добр и великодушен.

С этими словами она взяла руку спящего и поднесла ее к своим губам. После этого она вытерла пот со лба Небсехта. Лекарь проснулся, открыл глаза и сонно прошептал:

– Уарда, милая Уарда!

Девушка отшатнулась, вскочила и выбежала из хижины.

Когда Небсехт уже совсем пришел в себя и огляделся, он увидел, что совершенно один, в незнакомой ему охотничьей хижине. Он вышел на воздух, где нашел Бент-Анат и ее спутников, возбужденно обсуждавших то, что уже случилось, и то, что вскоре может произойти.

VІ

Жители оазиса уже много столетий тому назад признали власть фараонов и стали платить им дань. За это им было обещано, что без их позволения ни один египетский воин не ступит на их землю.

Эфиопы действительно разбили палатки Бент-Анат и свой собственный лагерь вне границ оазиса. Но вскоре стали возникать ссоры между праздно проводящими время воинами и амалекитянами. Эти ссоры часто заканчивались кровавыми стычками, но дело приняло серьезный оборот, когда однажды вечером пьяные солдаты напали на амалекитян, пришедших к ручью по воду.

На следующий день рано утром один из надсмотрщиков, проснувшись, заметил отсутствие Пентаура и Небсехта и разбудил своих товарищей, к которым уже присоединился отец Уарды.

Разъяренные стражники поспешили к командиру воинов-эфиопов и сообщили ему о бегстве двух каторжников, которых, как они утверждали, прячут амалекитяне.

Жители оазиса насмешками ответили на требование выдать беглецов, о которых им ничего не было известно. Это до такой степени озлобило военачальника, что он решил все перевернуть в оазисе, но найти беглецов, и с большей частью своего войска он вступил на запретную землю амалекитян.

Сыны пустыни схватились за оружие, но вначале отступили перед сомкнутым строем египтян, которые, не сомневаясь в победе, преследовали их до того места, где долина расширяется и огибает скалистый холм. Но именно за этим холмом и находились главные силы амалекитян. Как только эфиопы, ничего не подозревая, миновали холм, враги выскочили из засады и напали с тыла, между тем как те амалекитяне, которые отступали, развернулись лицом к преследователям и осыпали их градом стрел и копий, так что немногим эфиопам удалось спастись.

В числе их был и легко раненный военачальник. Обезумев из-за неудачи, он стал во главе телохранителей Бент-Анат и, приказав конвою каторжников также следовать за ним, снова отправился в оазис.

Ему и в голову не пришло, что царевна могла сбежать, но как только последний из ее стражей скрылся из виду, Бент-Анат объявила своей свите, что настала минута спасения.

Все окружавшие ее были преданы ей всей душой. Взяв с собою носилки, вьючных животных и необходимые предметы обихода, они двинулись в путь. Пока в долине кипел бой, Салих вел этот маленький отряд на гору Синай, к дому своего отца.

По дороге Уарда постаралась подготовить царевну к неожиданной встрече в хижине охотника, и действительно, недалеко от нее Бент-Анат и нашла поэта.

Рука об руку дошли они не спеша по горной тропинке до небольшого утеса. Тут Пентаур устроил из мха мягкое ложе и, улегшись рядом, они открыли друг другу свои сердца. Долго говорили они о своей любви и страданиях, о странствиях и спасении из рук врагов.

В полдень дочь охотника принесла им кувшин с козьим молоком, и Бент-Анат подала его любимому. Она была счастлива служить ему. Ее любовь была так сильна, что она не желала большего счастья, как отдать за него свою жизнь.

До сих пор их мысли были о настоящем и прошедшем, они не думали о будущем, повторяя сотни раз то, что им было давно известно, но повторять было так сладко, что они совершенно забыли о грозившей им опасности.

После скромной трапезы душевное волнение, овладевшее сердцем поэта со времени его утренней молитвы, несколько улеглось. Ему до этого момента казалось, что он парит в воздухе, как будто у него выросли крылья, а теперь он снова очутился на земле. Они с Бент-Анат стали серьезно обсуждать, как им следует поступить.

Когда они вместе спускались к хижине охотника, их сиявшие счастьем глаза не соответствовали серьезному предмету их разговора.

Охотник вместе со своей дочерью и незнакомым мужчиной в полном боевом облачении вождя амалекитян встретили их на полпути.

Оба мужчины склонились и поцеловали землю у ног Бент-Анат и Пентаура. Они объяснили, что им стало известно о насильственном удерживании царевны в оазисе эфиопским военным отрядом. Вождь сынов пустыни Абохараб[171]171
  Имя Абохараб подлинное. Прокоп утверждает, что вождь сарацин Абохараб передал в дар Юстиниану пальмовую рощу на Синайском полуострове.


[Закрыть] сообщил не без гордости, что его народ истребил всех эфиопских солдат, за исключением нескольких пленников. Вместе с тем он заверил Бент-Анат и Пентаура, принятого им за сына царя, в своей преданности фараону Рамсесу, который всегда уважал права его народа.

– Эфиопы привыкли, – продолжал он, – сражаться с трусливыми псами Кушана, а мы можем сражаться, как львы, а если враг слишком многочислен, то мы на время укрываемся, как козы, в горных ущельях.

Бент-Анат по сердцу пришелся этот храбрый воин с горящим взором, орлиным носом и кровавым шрамом от удара меча на загорелом лице. Она обещала рассказать Рамсесу о смелости и благородстве его народа и выразила желание отправиться как можно скорее в лагерь отца вместе с Пентауром, ее будущим супругом.

Вождь горцев внимательно посмотрел на Пентаура и Бент-Анат.

– Ты, царевна, – как луна на небе, а твой спутник подобен богу солнца Дусару, – сказал он и добавил, ударяя себя в грудь: – Кроме Абохараба и его жены, я никогда не видывал такой прекрасной четы. Я сам и отряд моих лучших воинов сопроводим вас до Геброна[172]172
  Один из древнейших городов Палестины.


[Закрыть]. Но нам надо торопиться, я должен вернуться к своему народу, прежде чем изменник, господствующий ныне над Египтом и преследующий вас, отправит сюда новое войско. Теперь ступайте в свои шатры. Там все в целости и сохранности. Завтра на рассвете мы выступаем.

У дверей хижины Пентаура приветствовала свита царевны.

Распорядитель церемоний, однако, смотрел на него с опасением. Правда, царь, отправляясь в поход, приказал ему повиноваться во всем Бент-Анат, словно самой царице, но он понимал, что подобный выбор мужа был делом неслыханным, и не знал, как воспримет это Рамсес. Неферт с восторгом смотрела на величественную фигуру поэта и уверяла всех, что он как две капли воды похож на ее покойного дядю, отца Паакера, словно он был его младшим братом.

Уарда ни на минуту не сводила глаз с влюбленной пары. Но она уже не смотрела на Пентаура как на высшее существо. Счастье благородной четы казалось ей радостным предзнаменованием, обещанием счастья в любви и Неферт, и, быть может, и ей самой.

Небсехт скромно держался в стороне. Головная боль, долго мучившая его, теперь прошла, благодаря освежающему горному воздуху. Когда же Пентаур протянул ему руку, он воскликнул:

– Теперь вы не услышите от меня шуток и насмешек. Как неожиданны повороты судьбы! Отныне в спорах с тобой я буду всегда побежден, потому что в твоей душе больше нет разлада. И это сотворил великий творец гармонии, которому ты молишься.

– Ты как будто сожалеешь, что я счастлив, но подожди! Придет и твой черед.

– Это вряд ли, – ответил врач. – Я теперь все понимаю. Каждый человек похож на музыкальный инструмент, сделанный еще до его рождения в тайной мастерской, из хорошего или дурного дерева, искусно или небрежно, той или иной формы. Кто-то или что-то, как бы мы это ни называли, играет на этом инструменте, и он издает звуки, приятные или режущие ухо, смотря какого он качества. Ты – эолова арфа, издающая прелестные звуки, какое бы дуновение судьбы не прикасалось к ней, я же – всего лишь флюгер, поворачивающийся по ветру, и хотя я показываю верное направление, но так отвратительно скриплю, что и у меня самого, и у всех вокруг болят уши. Я доволен, когда согласно моему указанию кормчий поворачивает парус так, чтобы корабль шел по нужному пути, хотя, в сущности, от меня это не зависит. Я буду вечно вертеться из стороны в сторону, даже зная, что никто не сверяет по мне курс.

Солнце уже садилось, и зазубренные вершины Синая сверкали, как рубины, когда Пентаур и царевна покинули хижину охотника, щедро одарив его.

На следующее утро караван Бент-Анат выступил в путь к стану Рамсеса. Абохараб, вождь амалекитян, а также отец Уарды сопровождали царевну. Во время битвы в оазисе его взяли в плен, но по просьбе Бент-Анат отпустили на свободу. На первом привале его попросили рассказать, как ему удалось устроить отправку Пентаура в копи, а не в каменоломни Хенну.

– Я знал от моей дочери Уарды, – начал воин свое повествование, – куда собирались отправить человека, который не щадил своей жизни ради нас, бедняков, и я сказал себе: его надо спасти. Но обдумывать что-нибудь, составлять план действий – это не мое, а потому, вероятно, дело дошло бы до открытого насилия и закончилось бы очень дурно, если б я не узнал кое-что еще до того, как Уарда сообщила об опасности, грозившей Пентауру. Вот что случилось. Я должен был перевезти через реку заключенных, приговоренных к каторжной работе в мафкатских копях. На противоположном берегу, в гавани Фив, несчастные стали прощаться со своими друзьями. Сотни раз я наблюдал эту сцену, но так и не смог привыкнуть к этому, как ни пытался. Их громкие крики и стенания терзают сердце. Но я заметил, что, чем громче люди стонут, тем легче свыкаются со своей судьбой. И тем не менее, бледные лица с посиневшими губами, скрежет зубов и бессмысленные взоры, устремленные в пространство, тяжело переносить. Я видел, как всегда, горе шумное и горе безмолвное. Но более всего мне было жаль одного человека, которого я давно знал. Это был Гуни, он служил в храме Амона надсмотрщиком над слугами, ухаживающими за священным овном. Я часто его встречал, когда по долгу службы наблюдал за рабочими, заканчивавшими возводить большой портик. Гуни все уважали, он очень ответственно исполнял свои обязанности. Но однажды он пренебрег своим долгом. Как вы знаете, волки ворвались в храм, растерзали овна, а его священное сердце было каким-то образом перенесено в тело пророка Руи. Конечно, кого-нибудь надо было покарать за это, и бедный Гуни за свой недосмотр был приговорен к каторжным работам в копях Мафката. Теперь-то его преемник будет смотреть в оба! Никто не провожал несчастного, хотя я знал, что у него есть жена и несколько детей. Он был бледен как полотно, ибо принадлежал к тем людям, которые страдают молча. Я подошел к нему и спросил, отчего его никто не провожает. Он ответил, что простился со своим семейством дома, не желая, чтоб дети видели его среди убийц и подделывателей надписей. Восемь бедных птенцов остались на руках матери без куска хлеба и пристанища, так как недавно его хижина сгорела. Он не сразу мне все это рассказал, я вытягивал из него слово за словом, они выскальзывали из его уст, как финики из разорванного мешка. Я подобрал их и составил из них горькое признание: «Пусть меня сошлют на золотые рудники или разрубят на части, – сказал он с бешеной злобой, видя, что я ему сочувствую. – Но уморить голодом моих детей – это… это…» И он, не закончив фразы, ударил себя по лбу. Тут я ушел проститься с Уардой и по дороге все повторял: «Это… это…» Если бы у меня были средства, я помог бы этому человеку. Уарда сказала мне, сколько денег пообещал ей лекарь Небсехт, и предложила их мне за спасение Пентаура. Тогда я подумал, что эти деньги могли бы помочь детям Гуни, если бы он согласился отправиться вместо Пентаура на корабле в Эфиопию. Я побежал в гавань, переговорил с Гуни, получил его согласие, передал деньги его жене, и ночью, когда заключенных перевозили на корабли, я осуществил задуманный обмен. Пентаур сел в мою лодку под именем Гуни, а Гуни отправился на юг под именем Пентаура. Я не обманул Гуни и сразу сказал, что он не останется в Хенну, что его отвезут в Эфиопию, ибо приятно надуть хитреца, но кто решится обмануть больного или ребенка? Гуни безропотно отправился бы и в ад, зная, что с его детьми все в порядке, а потому расстался со мною совершенно веселый. Так что теперь вы все знаете. Я должен только вас предупредить, что в это время года в Сирии сезон дождей. Я знаю эту страну, ибо не раз сопровождал пленных из Сирии в Египет, кроме того, я находился там пять лет с великим махором, отцом лазутчика Паакера.

Бент-Анат поблагодарила храброго воина, а Пентаур и Небсехт поочередно продолжили его рассказ.

– Во время путешествия, – заговорил Небсехт, – я очень беспокоился о Пентауре, он сильно горевал, но в пустыне ободрился и часто на привале вполголоса распевал чудесные песни, сочиненные им по дороге.

– Странно то, – заметила Бент-Анат, – что и я также почувствовала себя лучше, как только очутилась в пустыне.

– Прочти нам стихотворение о растении бейтаран.

– Ты знаешь это растение? – спросил поэт у царевны. – Оно растет здесь повсюду, да вот оно. Разотри в руке его листья и стебель, и ты ощутишь, как оно прекрасно пахнет. Мои стихи простые, бесхитростные, как все, что я пишу. Ты ведь знаешь лучшие из моих произведений.

– В них ты воспеваешь одну и ту же богиню, – заметил со смехом Небсехт.

– Но прочти же нам стихи, – попросила Бент-Анат.

Поэт прочел стихи, в которых он прославлял маленькое зеленое растение бейтаран, недоумевая, как может оно благоухать среди бесплодной пустыни, и сравнивая его с поэтом, в душе которого, иссушенной, как пустыня, вдруг возрождается поэтический дар.

– Не приписываете ли вы пустыне то, на что нас вдохновляет любовь? – заметила Неферт.

– Я обязан поэтическим даром и той и другой, но я не сомневаюсь, что пустыня – удивительный лекарь больных душ. Там мы ищем в своих мыслях спасения от окружающего однообразия, страсти молчат, и ум без всяких помех, без внешних влияний позволяет каждой мысли вызреть, разобраться в своих чувствах, различить все их мельчайшие оттенки. В городе человек – только часть большого целого, от которого он зависит и которому должен служить. Одинокий странник освобожден от всех уз, связывающих его с человеческим обществом, и должен восполнить образовавшуюся пустоту, искать в себе самом высший смысл. Здесь, где нет суеты, пытливый ум не знает никаких границ.

– Да, в пустыне мыслить свободно, – сказал Небсехт. – Здесь мне открылось многое, о чем в Египте я даже не подозревал.

– Что именно? – спросил Пентаур.

– Во-первых, что нам действительно ничего не дано знать наверняка; во-вторых, что осел может полюбить розу, но роза никогда не будет любить осла, а в третьих… Но это моя тайна, хотя она касается всех живущих. Почтенный распорядитель, скажи, пожалуйста, откуда ты знаешь, как низко должен каждый, в соответствии со своим положением, кланяться царевне, и при этом не имеешь ни малейшего понятия о том, как устроен позвоночник?

– К чему мне это знать? – отвечал тот. – Мое дело наблюдать за внешним. Вы, лекари, знаете, что там, внутри, зато у вас часто волосы растрепаны и платье в пятнах.

Без всяких приключений путники добрались до древнего города хеттов Геброна, там Абохараб распрощался с царевной и ее свитой, путь которых лежал на север, в расположение египетского войска. В Геброне Бент-Анат простилась без излишних слез и с Пентауром.

Отец Уарды, знавший все тропинки в Сирии, сопровождал поэта, а врач Небсехт остался с женщинами, счастливая звезда которых как бы померкла после расставания с Пентауром. Зимние проливные дожди в горах Самарии размыли все дороги. Потоки воды заливали палатки, заставляя часто останавливаться. В Мегиддо их принял с подобающими почестями начальник египетского гарнизона. Здесь им пришлось провести несколько дней, потому что Неферт, более всех желавшая скорейшего окончания путешествия, неожиданно занемогла, и Небсехт запретил ей продолжать путь в такую погоду.

День ото дня Уарда становилась все бледнее и задумчивее, и Бент-Анат с беспокойством замечала, что румянец пропал с прелестных щек ее любимицы. Когда же Бент-Анат спрашивала Уарду, что с нею происходит, то получала уклончивый ответ. Уарда никогда не упоминала о Рамери в присутствии царевны и не показала ей драгоценность, наследство матери, чувствуя, что все происшедшее между нею и царевичем должно оставаться в тайне. Была и другая причина, сковывавшая ее уста. Она была пламенно предана Бент-Анат и со страхом думала, что, узнав о ней и Рамери, царевна или рассердится на брата, или будет смеяться над его любовью, считая ее детским капризом. Уарда знала, что тогда – она не сомневалась в этом – она возненавидит царевну, сестру Рамери.

Еще от первого пограничного поста был послан гонец в царский стан просить Рамсеса указать, какой дорогой царевна должна была выехать из Мегиддо. Но посланец возвратился с кратким и категорическим ответом, хотя и содержащимся в собственноручно написанном нежном письме царя. Рамсес приказывал своей дочери остаться в Мегиддо, хорошо вооруженном и укрепленном городе с многочисленным гарнизоном[173]173
  Город в Палестине, часто упоминается на старинных памятниках. Имел большое стратегическое значение для Египта. Фараоны-завоеватели XVIII династии (в XVI веке до н. э.) неоднократно осаждали и занимали его.


[Закрыть]. По его словам, он готовился к решительным битвам, а царевне было хорошо известно, что египтяне никогда не брали с собою на войну жен и дочерей, считая встречу с ними после заключения мира лучшей наградой за победу.

В то время когда Бент-Анат со свитой оставалась в Мегиддо, Пентаур и его рыжебородый проводник следовали на север с небольшим отрядом всадников, которых им выделил главный военачальник Геброна.

Пентаур неплохо держался в седле, хотя ему впервые пришлось путешествовать верхом. По-видимому, искусство управлять лошадью было дано ему от рождения, и, как только он взял уздечку в руки, стал с величайшим удовольствием то сдерживать порывы своего ретивого скакуна, то давать ему волю.

Он оставил в Египте облачение жреца и выглядел настоящим воином в кольчуге, с мечом и секирой в руках; длинная борода, выросшая в неволе, спадала на его грудь. Отец Уарды часто смотрел на него с восторгом.

– Глядя на тебя, – как-то сказал он, – я воображаю, что махор, с которым я часто ездил по этим дорогам, восстал из мертвых. Лицом ты походишь на него, говоришь, как он, так же кричишь на солдат и сидишь на лошади. Когда дорога становилась слишком ухабистой, он пересаживался с колесницы[174]174
  Лазутчики (махоры) во время своих разведывательных поездок пользовались колесницами.


[Закрыть] на лошадь.

Все, кто сопровождал Пентаура, за исключением его рыжебородого друга, были не знакомы, и потому он предпочитал ехать в стороне от маленького отряда, вспоминая о прошлом, иногда думая о будущем и зорко замечая все вокруг.

Вскоре они добрались до Ливанских гор. Между этими горами и Антиливаном дорога шла по дну глубокого ущелья, называемого Сирийской впадиной. С удовольствием смотрел Пентаур на отдаленные белоснежные вершины, о которых так часто слыхал от старых воинов.

Страна, простиравшаяся между двумя горными кряжами, была богатой, земля здесь отличалась плодородием, а быстрые потоки ниспадали по горным склонам в долину. Много селений и городов лежало по их пути, но большая их часть пострадала от войны. У селян отняли вьючный скот, у пастухов увели стада, а виноделы, ухаживавшие за своими лозами, бежали в лес при виде приближающегося отряда.

Повсюду земля была обработана, но большая часть полей была не засеяна. Молодые селяне были взяты на войну, сады и луга истоптаны лошадьми, дома и хижины ограблены и сожжены. Всюду виднелись следы опустошения, только дубовые и кедровые леса гордо возносили свои кроны на горных склонах, платаны и дикие акации образовывали густые рощи, а в расщелинах известковых гор, окаймлявших плодоносную равнину, виднелись вечнозеленые кустарники.

В это время года зелень была свежа – повсюду воды было в изобилии. Пентаур сравнивал эти места с Египтом и отметил, что те же результаты достигались там и здесь различными путями. Он невольно вспоминал памятное утро на Синае и говорил себе: «Здесь господствуют другие боги, не те, что у нас, и правы были старики, которые, восставая против безбожных чужестранцев, старались изгнать из своей земли тех, для кого оставалась неведомой тайна Единого творца». Чем ближе он приближался к царскому стану, тем чаще думал о Бент-Анат и тем сильнее билось его сердце при мысли о встрече с Рамсесом. Однако он, тем не менее, был в себе уверен.

Амени часто порицал его за неуверенность в себе и недостаток честолюбия. Он вспоминал это теперь с улыбкой и понимал, что с ним происходит, еще меньше, чем тогда. Он сотни раз повторял себе, что он беден, низкого происхождения, да еще и отлученный жрец, но внутренний могучий голос говорил ему, что он имеет право назвать Бент-Анат своею.

А если царь откажет ему в руке своей дочери и предаст его смерти за подобную дерзость?

Он знал очень хорошо, что перед острием секиры он не дрогнет, даже глазом не моргнет и встретит смерть с достоинством. Любовь Бент-Анат принадлежала только ему, и никакой бог не мог отнять у него этого сокровища.