Текст книги "Беседы о литературе: Восток"

Хосе Ортега-и-Гассет: «Восстание масс»
23 июля 1998 года

Я бы хотел начать нашу сегодняшнюю беседу, как это мы с вами нередко делаем, с цитаты. «Масса – всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, как и все, и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью. Представим себе, что самый обычный человек, пытаясь мерить себя особой мерой – задаваясь вопросом, есть ли у него какое-то дарование, умение, достоинство, – убеждается, что нет никакого. Этот человек почувствует себя заурядностью, бездарностью, серостью. Но не массой».

Масса – это нечто другое. «Особенность нашего времени в том, что заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду. <…> Масса сминает всё непохожее, недюжинное, личностное и лучшее. Кто не такой, как все, кто думает не так, как все, рискует стать отверженным». Вот как действует в мире масса. Так писал Хосе Ортега-и-Гассет в своей книге «Восстание масс», которая впервые появилась на испанском языке в 1930 году.

Конечно, когда Ортега говорит о массе и ее диктате, он имеет в виду прежде всего два феномена того времени: фашизм и большевизм. Ортега прямо признаётся в этом и подчеркивает, что диктатура массы – это всегда «откат к варварству, другими словами, к той скудоумной простоте, которая не знала прошлого или забыла его. Оттого-то и большевизм, и фашизм, две политические “новинки”, возникшие в Европе и по соседству с ней, отчетливо представляют собой движение вспять». Возвращение в прошлое, анахронизм, откат к варварству. И то и другое общество, и фашистское и коммунистическое – это общество, в котором очень сильны именно архаические, я бы даже сказал, доисторические черты.

Так считает Ортега, и мысль эту он развивает в своей книге «Восстание масс» от страницы к странице, хотя подчеркивает и то, что этими двумя феноменами, фашизмом и коммунизмом, «восстание масс» не ограничивается. Масса может проявить себя и по-другому в других исторических условиях. «Масса – всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, как и все». Человек из массы «не только не удручен», нет – он «доволен собственной неотличимостью». Более того, человек из массы и масса в целом «сминает всё непохожее, недюжинное, личностное и лучшее». Масса агрессивно отвергает того, кто к ней не относится. Так говорит Ортега.

Давайте попытаемся вчитаться в его книгу, потому что, мне кажется, она поможет нам понять, как не быть массой, как не стать ее элементом. «Масса – это те, кто плывет по течению и лишен ориентиров. Поэтому массовый человек не созидает, даже если возможности и силы его огромны». Массовый человек потребляет, и поэтому он обречен на одичание. Массовый человек считает, что всё должно быть наготове, и всё принимает уже в готовом виде. Человек из массы – это тот, кто (если использовать выражение другого мыслителя, современника Ортеги, но только не испанца, а румына по происхождению, прожившего почти всю жизнь во Франции – Эжена Ионеско) болен «носорожьей болезнью», тот, кто превратился в «носорога».

«Если этот человеческий тип будет по-прежнему хозяйничать в Европе, – пишет Ортега, – и право решать останется за ним, то не пройдет и тридцати лет, как наш континент одичает. Наши правовые и технические достижения исчезнут с той же легкостью, с какой не раз исчезали секреты мастерства». Право – оно не для массы. Право – оно для индивида, и масса отвергает правовое сознание. Масса навязывает обществу «тиранию интеллектуальной пошлости». Это, быть может, «самобытнейшая черта современности, наименее сопоставимая с прошлым. Прежде в европейской истории чернь никогда не заблуждалась насчет собственных “идей” касательно чего бы то ни было. Она наследовала верования, обычаи, житейский опыт, умственные навыки, пословицы и поговорки, но не присваивала себе умозрительных суждений, например о политике или искусстве, и не определяла, чтó они такое и чем должны стать. <…> Сегодня, напротив, у среднего человека самые неукоснительные представления обо всём, что творится и должно твориться во вселенной. Поэтому он разучился слушать. Зачем, если все ответы он находит в самом себе? Нет никакого смысла выслушивать, и, напротив, куда естественнее судить, решать, изрекать приговор. Не осталось такой общественной проблемы, куда бы он не встревал, повсюду оставаясь глухим и слепым и всюду навязывая свои “взгляды”».

Так действует человек из массы. Так действует масса в целом. «Уживаться с врагом! Управлять оппозицией! Не кажется ли уже непонятной подобная покладистость? Ничто не отразило современность так беспощадно, как то, что [остается] всё меньше стран, где есть оппозиция. Повсюду аморфная масса давит на государственную власть и подминает, топчет малейшие оппозиционные ростки. Масса – кто бы подумал при виде ее однородной скученности! – не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Всё, что не масса, она ненавидит смертно».

Мне кажется, что последняя фраза чрезвычайно значима, потому что в ней Ортега дает действительно блестящее определение того, что такое масса. «Масса… не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Всё, что не масса, она ненавидит смертно». Это страшное явление – ненависть к тому, что не похоже на тебя – распространилось в основном в XX веке.

«Кто поручится, что диктат массы не принудит государство упразднить личность и тем окончательно погасить надежду на будущее?» Упразднение личности – с ним мы имели дело и в фашистской Германии, и в Советской России; и сегодня, конечно же, тоже находятся силы в обществе, которые бы хотели, чтобы право на свое мнение, право на оригинальность, право остаться в меньшинстве было у человека отобрано.

Когда сегодня мы спрашиваем друг друга: а все-таки что должно быть кардинальной идеей для человечества на рубеже XX и XXI веков? – то всё больше и больше политологов, социологов, философов, богословов отвечают на этот вопрос абсолютно одинаково: право для меньшинства оставаться самим собой, право на свои взгляды, право на свое вúдение мира, на свою точку зрения. А это право всё более и более отбирается у человека. Причем если в Германии во времена нацизма или в СССР восстание масс имело политический характер (навязывалась политическая система, тоталитаризм в политике полностью подминал под себя личность), то в сегодняшнем мире дает о себе знать тоталитаризм в иных формах, в том числе в форме религиозного фундаментализма, как это мы видим на примере арабских стран, где религия вводится, утверждается и навязывается обществу насильно; где человека не спрашивают о том, верит он или нет, и если не верит, то почему ему трудно поверить, – нет, его просто заставляют быть таким, как все. Вот еще один, абсолютно новый поворот того феномена, который Ортега-и-Гассет назвал в 1930 году «восстанием масс».

Масса, довольная собственной неотличимостью, «сминает всё непохожее, недюжинное, личностное и лучшее. Кто не такой, как все, кто думает не так, как все, рискует стать отверженным». Так было с Иосифом Бродским в 1960-е годы, когда его отвергла советская литература, когда его отвергло общество именно потому, что он был не таким, как все. Но если мы посмотрим теперь, из конца 1990-х, на литературу 1960-х годов, то поймем, что именно Бродский был единственным настоящим поэтом в ту эпоху.

Я помню, как одна моя старая приятельница, Елена Александровна Яновская, говорила о своих соседях по огромной коммунальной квартире в одном из арбатских переулков: «Они всем довольны, им ничего не нужно, им хорошо». Действительно, у этих людей было по одной комнате на семью. У этих людей всегда была картошка и колбаса за 2.20, сковородка, чтобы жарить эту колбасу, и телевизор, который можно было включить и смотреть по нему всё, что показывают. Она, Елена Александровна Яновская, была абсолютно права: ничего другого этим людям нужно не было. Потому что они гордились, действительно гордились тем, что они такие же, как все, что у них нет никаких особых желаний, никаких особых стремлений, никаких требований ни к себе, ни к людям вокруг. Наверное, отсутствие требовательности к себе самому – это уже начало слияния с массой; и невероятная агрессивность по отношению к тому, кто на тебя не похож, к тому, кто из массы выпадает, к тому, кто от массы отличается. Эта агрессивность и губительна, и страшна и, главное, чрезвычайно заразительна.

Когда книга Ортеги вышла в свет, то очень многие ее читатели решили, что это своего рода смертный приговор для европейской цивилизации. Приговор, а вернее, конечно, диагноз: Европа больна смертельно. Однако если эту книгу Ортеги сравнить с остальными его текстами, то мы поймем, что это диагноз болезни тяжелой, опасной, но вовсе не смертельной. Есть выход: личная свобода, индивидуальная честность, требовательность к себе самому, желание не сливаться с другими, а быть самим собой, сохраняя свое «Я», желание расти и вырастать, внутренне обновляться, не соглашаться ни с чем заранее, не принимать готовых идей, а пытаться понять их сначала. И главное – не идти вслед за толпой.

Ортега сознательно не употребляет слово «толпа». Он говорит о массе, где все сливаются воедино; о массе, которая начинает напоминать что-то вроде песка, смешанного с цементом; о массе, которая становится серой, в которой один ее фрагмент абсолютно неотличим от другого; о массе, которая заполняет собою всё и отвергает всё, что на нее не похоже. Это вот стремление отвергнуть, выкинуть за борт того, кто на тебя не похож, того, кто почему-то оказался другим, того, кто думает не так, как все, – это очень опасное стремление.

Сегодняшнюю цивилизацию, человечество сегодняшнего дня может выручить только осознанное стремление принять другого и не отвергать его заранее. Это не значит, что человек должен соглашаться со всем. Это не значит, что человек должен, перестраивая себя, всё время играть по чужим правилам. Но жизнь не игра, и поэтому правила здесь ни при чем. Это значит, что человек должен начать воспринимать мир не на уровне идей, а на уровне людей: живых, конкретных и неповторимых. И вот когда мы начнем воспринимать мир на уровне людей, тогда всё изменится, тогда окажется, что масса эта, несмотря на всю свою огромность и агрессивность, не только бессильна, но что ее просто нет.

Возьмем, например, такой яркий момент, как смерть Матери Терезы. В тот момент одни увидели в этой маленькой старушке из Калькутты живого человека – с ее огромной любовью ко всем и каждому, с ее потрясающей деятельностью, с ее удивительной, чистой и не укладывающейся ни в какие рамки верой – и просто приняли ее от Бога как подарок человечеству. Другие увидели в Матери Терезе католическую монахиню, еретичку, врага и начали звонить, в том числе и к нам на канал, призывая меня как православного священника замолчать и не сметь говорить о католичке. Вот эти вторые продемонстрировали свою принадлежность массе. Они продемонстрировали свое неумение увидеть в живом человеке личность, уникальность и неповторимость. Они показали, что воспринимают человека только по его анкетным данным. Другие, и среди них были очень разные люди: православные, католики, протестанты, мусульмане, верующие и неверующие – кого только не было среди тех, других, – увидели в Матери Терезе живого человека, личность с ее личной историей, с ее личным подвигом. И вот эти люди показали, что власть массы не страшна, потому что масса исчезает, когда мы перестаем хотеть к ней принадлежать.

То, о чем говорили Вы и Ортега-и-Гассет, свойственно именно демократии. Давайте вспомним судьбу Аристида Афинского. И кроме этого: как Вы относитесь к сословной спеси, проявляемой плебеями, так характерной для нашего времени?

Я не думаю, что сословная спесь поражает кого-то сегодня. По-моему, о сословиях и о принадлежности к тем или иным сословиям люди, в общем, уже сегодня не думают. Что же касается постсоветской России, то в ней немножко поиграли в дворянские титулы, но теперь всё вновь стало на свои места.

Вы напомнили случай с Аристидом и действительный пример того, как масса отвергает человека только потому, что о нем все говорят. Почему этот крестьянин попросил написать на остраконе имя Аристида, чтобы бросить черепок с именем в урну [для голосования], заявив о том, что он хочет изгнать Аристида из Аттики? Только по одной причине: этот крестьянин был абсолютно безграмотным. Он об Аристиде ничего не знал, его Аристид не интересовал. Его только раздражало, что все вокруг говорят об Аристиде. Значит, виновна в изгнании Аристида из Афин не демократия, а воинственная безграмотность человека, который не только не знает чего-то, но и не хочет знать. И у нас сегодня этой безграмотности очень много, и среди людей верующих, и среди людей неверующих масса таких, которые не знают чего-то и даже знать не хотят, заявляя об этом прямо, открыто и откровенно. Так что я с Вами все-таки не согласен. Не демократия, а безграмотность, нежелание знать изгнали Аристида из Аттики.

Вы уверены, что наша либеральная интеллигенция не превращается в толпу, хотя и не собранную на одной площади, но отвергающую другое мнение?

Что касается нашей либеральной интеллигенции… Я всегда вспоминаю митинги конца 1980-х – начала 1990-х годов. Митинги, в которых участвовали миллионы людей, которые шли по Садовой, потом по Тверской, скандируя прославившееся на весь мир «Долой КПСС!» Никто во время этих митингов никого не толкнул. Если кто-то случайно наступал на ногу соседу, человек тут же извинялся. Никто не спорил, не скандалил, не ругался. Все люди очень бережно относились друг к другу, хотя их было невероятно много. То же самое происходило в Чехии, тогда еще Чехословакии, во время так называемой «бархатной революции», когда на улицы вышла вся Прага и все большие города Чехии и Словакии. И не было сломано ни одной веточки ни на одном дереве. На улицу вышли миллионы людей, но это не была толпа.

Так же, как в августовские дни путча 1991 года вокруг Белого дома стояли тысячи людей, – но это были индивидуумы, объединенные желанием быть свободными, а не толпа. Никто не ругался, никто не бранился, люди не скандалили и друг друга не толкали. Все относились друг к другу удивительно бережно и деликатно.

А сегодня очень часто – у Музея Ленина, например, или в других местах, где собираются коммунисты, национал-изоляционисты и другие так называемые «патриоты», хотя и пришло туда триста или пятьсот человек, не больше, – но это толпа: злобная, ненавидящая, орущая, всё отталкивающая и отвергающая, готовая растерзать кого угодно. Вот это – толпа, хотя она гораздо меньше, чем то собрание людей, которое выходило на улицы в конце 1980-х годов. Поэтому я думаю как раз, что наша либеральная, как Вы выразились, интеллигенция уже научилась быть не массой, она уже поняла, что такое свобода, и не отдаст ее никому, ни за что и никогда. Вы помните, наверно, как в октябре 1993 года Егор Тимурович Гайдар обратился к москвичам с призывом выйти на улицы, чтобы защитить демократию? И мы вышли на улицы без оружия. У нас ни у кого не было ни пистолетов, ни палок, ни какой-нибудь там арматуры. Нет. С нами была только наша вера, наша любовь и наше уважение друг к другу. Кто победил? Победили все-таки мы, а не те, кто хотели задушить в этот момент демократию и возвратить Россию на пути нового тоталитаризма.

Я напоминаю вам, что мы с вами говорим сегодня о Хосе Ортеге-и-Гассете и его книге «Восстание масс». Мы говорим и о том, как не стать массой, как остаться личностью в условиях, порою очень трудных, в условиях, когда масса засасывает; когда человек – затравленный, уставший, испуганный – уже хочет стать таким, как все, хочет слиться с этой массой, спрятаться в ней, только чтобы его не трогали, только чтобы его не травили; когда человек, еще утром замечательный – вечером уже вливается в массу. Это как раз то, о чем говорил Эжен Ионеско, вспоминая, как в годы фашизма в Румынии люди, и его друзья в том числе, тоже заболевали «носорожьей болезнью» по одной лишь причине: потому, что им становилось невмоготу сопротивляться агрессии массы.

Я думаю, что то, что Вы говорили о массе, относится и к тем, кто считает себя меньшинством. Человек, считающий себя меньшинством, превращается в свою противоположность, включая и ту Вашу знакомую, которая критиковала своих соседей, отработавших день, изо дня в день, за то, что они довольны своей жизнью.

Мне кажется, что, когда человек свободен, он никогда не превратится в свою противоположность. Что же касается населения московских коммуналок, то, увы, люди все именно потому и жили так нелепо и бесцветно, что в большинстве своем работали вполсилы, думая о том, как бы что-то унести с работы, как бы уклониться от какого-то дела. Настоящие же работяги всегда были абсолютно оригинальны, они всегда были неповторимы.

Я помню, пришлось мне как-то столкнуться с одним человеком. Это было в Подмосковье, а сам этот человек был рабочим, который налаживал систему автономного отопления в маленьких домах. Меня поразило то, что его соседи по подъезду и люди вокруг него называли этого человека «отец Николай». А был это на самом деле самый обычный работяга. Потом как-то пришлось мне к нему зайти, чтобы попросить его о помощи, по одному маленькому делу. Я увидел дома у него иконы. Это было еще в те времена, когда иконы были только у верующих людей и когда основная масса сегодняшних религиозных агитаторов еще заседала в парткомах и профкомах (часто приходится сегодня встречать профессоров православных учреждений, которых я помню по эпохе их партийной карьеры). Этот «отец Николай», конечно, никаким священником не был, но над ним смеялись потому, что он не пьет, не курит, не матерится, и потому, что он ходит в церковь. Над ним смеялись его соседи, его называли «отцом» и «попом», в общем, даже не в шутку, а издеваясь.

Прошло, наверное, лет пятнадцать или даже двадцать. Я, будучи в отпуске, служил там неподалеку в одном из вновь открытых храмов, уже облачился перед литургией. В алтарь входит постаревший, но всё тот же «отец Николай», который так и не стал священником, который до сих пор выходит со свечой во время чтения Евангелия, который так и остался абсолютно неповторимым, уникальным и ни с кем не сливающимся в массу человеком. А это, повторяю, простой рабочий; это человек, который вкалывал всю свою жизнь по 10–15 часов в сутки. И он сумел не слиться с массой.

Поэтому аристократы есть везде: они есть среди крестьян, среди рабочих, среди медсестер и сиделок в больницах, они есть среди учителей начальных школ, они есть среди продавщиц в магазинах. И часто их не хватает среди тех, кто считает себя аристократами. Поэтому аристократия, о которой говорит Ортега, – это не совсем то дворянство, которое попадает в списки родовитых фамилий в готские альманахи и другие подобные издания. Нет, тот «готский альманах», который действительно значим, никогда не будет издан, потому что там очень много имен абсолютно никому не известных, но при этом удивительных людей, которым хочется подражать.

Моему ребенку 11 лет. После того как я перевела его в простую школу после православной гимназии, он стал объектом насмешек и нападок. И теперь он хочет быть как все: металлисты и всё такое… Что мне делать? Искать другую школу? Но это будет уже четвертая школа. Ведь ребенок потерян…

Он не потерян, я запрещаю Вам так говорить. Ваша задача – просто больше давать ему чего-то настоящего. Ездить с ним за город; может быть, потратить все деньги, которые у Вас есть, и поехать куда-нибудь или в Питер, или на море, или на Соловки, или просто на Волгу… Показать ему что-то такое, что будет по-настоящему значимым, а не знаковым, как черная куртка или перчатки с обрезанными пальцами. Показать ему что-то, что его перевернет, что сделает его иным, что поможет ему не сломаться. Знаете, ведь не защищая от среды, а просто давая человеку что-то подлинное – мы только этим можем ему помочь. Человек, у которого выработается иммунитет ко всему дурному вокруг нас, не потеряется нигде: ни в тюрьме, ни в самом дурном обществе.

А если мы будем наших детей защищать, оберегать, пытаться выращивать в тепличных условиях, мы не выработаем у них этого иммунитета. Поэтому давайте Вашему сыну больше настоящего. Читайте с ним вслух классическую литературу; если ему двенадцать или тринадцать – Жюля Верна, «Детей капитана Гранта» и «Таинственный остров», если ему шестнадцать – «Войну и мир» и Достоевского. Читайте с детьми вслух, говорите с ними серьезно, делитесь с ними вашими проблемами, не бойтесь ваших детей и не бойтесь выслушать от них совет. Вот что необходимо для того, чтобы у человека появилась сопротивляемость к тому дурному, что есть вокруг нас. Возите их, куда вы только можете, в другие города, в те места, которые запомнятся навсегда; в те места, где ваш сын или ваша дочь, внуки ваши столкнутся с чем-то подлинным, настоящим. Понимаете, в нашей жизни слишком мало настоящего. Это и делает наших детей, наших младших такими нежизнеспособными. Поэтому путь, о котором думаете Вы – спрятать его в новую теплицу, – заведет человека в тупик.

Как быть, если в демократии всё решает большинство, а в странах, недавно вышедших из социализма, большинство – это все-таки масса?

Да, вопрос очень серьезный. На эту тему существует достаточно большая литература и множество точек зрения. Демократия в том и заключается, чтобы меньшинству было предоставлено право и высказываться, и заявлять о себе, и иногда накладывать вето на решение большинства. Право меньшинства заявлять о своей позиции – это один из основных принципов любой демократической системы. Когда этого нет, любая система превращается в тоталитарную. Так что Ваш вопрос действительно очень серьезен. В нашем обществе еще не выработались те принципы, по которым меньшинство могло бы заявлять о себе и отстаивать свою точку зрения.

Это замечательно, что Ваш вопрос прозвучал в самом конце передачи. Он может стать ее идеальным заключением. Сегодня задача мыслителя, богослова, философа, художника, задача каждого из нас, кем бы мы ни были, заключается в том, чтобы сформулировать эту проблему. «Я остаюсь в меньшинстве. Как мне, не примыкая к большинству, остаться, во-первых, самим собой, во-вторых, не сломаться от усталости и, в-третьих, иметь возможность выражать свои взгляды и доказывать свою правоту, не надеясь на то, что большинство меня сразу поймет, и не надеясь на то, что я свое меньшинство превращу в большинство». Вот он, действительно очень важный, очень серьезный, очень значимый вопрос. Спасибо Вам за то, что Вы его поставили.