Текст книги "Беседы о литературе: Восток"

Гранада Федерико Гарсиа Лорки
27 августа 1998 года[38]38
  Начало беседы в записи отсутствует.


[Закрыть]

Хуан Рамон Хименес, один из самых замечательных испанских поэтов XX века, пишет: «Я ездил с Лоркой и его братом Пако в Гранаду… Чудесное было путешествие. Исконно испанский пейзаж, особенно за Вильчесом: по холмам стелятся ленты розоватых олив, и всё чаще мелькают олеандры – как знак Андалузии, которая не заставила себя ждать и взволновала нас до глубины души. На закате – Иснальос, городок, прилепившийся к горе; дрожь летних сумерек. И наконец Гранада с вечерней звездой, сверкающей, как алмаз, над темной, голой, скалистой сьеррой». Так писал Хуан Рамон Хименес в своем незаконченном эссе, где он попытался рассказать о поездке в Гранаду вместе с Федерико Гарсиа Лоркой. «Во мне, – пишет Хименес, – с детства жила Гранада Готье, восточный город: днем – рубин, бирюза, изумруд, ночью – тончайшая серебряная филигрань, игра теней, мерцание бликов. Но чем ближе мы подъезжали к Гранаде, тем дальше убегал от меня тот, вычитанный город и растворялся в прошлом, в юности, когда я впервые на уроке французского в коллеже прочитал Готье[39]39
  В оригинале вместо имени поэта – название его стихотворения: «Гранада. Тополиная аллея на закате».


[Закрыть]».

Город, который Хименес «вычитал» из книги, исчез. В его жизнь вошла другая, реальная Гранада. Не тот образ волшебного Востока, который может быть создан только на Западе, а Гранада, какой она существовала веками, та Гранада, в которой вырос и стал поэтом Федерико Гарсиа Лорка. Вообще, ведь образ Востока в поэзии, музыке, в искусстве (я имею в виду искусство западное, европейское или русское) всегда и заманчив и вместе с тем очень далек от реальности. Возьмите «Шехеразаду» Римского-Корсакова. Возьмите некоторые места из «Золотого петушка». Возьмите того же Теофиля Готье с его Гранадой. Это Восток в высшей степени заманчивый, но, увы, нигде и никогда не существовавший.

Гранада – город, в котором как-то удивительно переплелись все исторические пути: Средиземноморье, Восток и Запад, христианство и ислам, восточная ученость, античная философия и испанский мистицизм XVI века. Гранада реальная, Гранада историческая много богаче, много удивительнее, много глубже той, которую может изобразить поэт или музыкант, посмотрев на этот город не изнутри, а снаружи. Именно так когда-то сделал Теофиль Готье, именно так делал Хименес, пока не приехал в Гранаду.

Но совсем по-другому чувствовали Гранаду Лорка и его младший брат Франсиско, или Пако, как называли его дома. «Гранада, – пишет Франсиско Гарсиа Лорка, – олицетворяет конец целой исторической эпохи, которая завершилась завоеванием города католическими королями и началом победного шествия испанского Ренессанса, оказавшего большое культурное и политическое влияние на всю Европу. В городе, арабское и еврейское население которого было обращено в христианство силой, утвердилась могущественная королевская власть. Тогда Гранада и стала такой, как она есть. Только один шаг отделяет ренессансный дворец Карла V от Альгамбры с ее изящными сводами и нежными изразцами. В самом городе великолепные образцы христианской архитектуры соседствуют, иногда их вытесняя, с арабскими улочками, где еще высятся арки на маленьких стройных колоннах. За монастырскими стенами крайне суровой архитектуры прячутся внутренние дворики, сохранившие арабское убранство с неизменным фонтаном, оплакивающим свое вековечное одиночество в окружении старых лавров. Мы с Федерико однажды зашли к нищему, который принял нас в крошечном беленом патио – миниатюрном подобии Альгамбры. Гранада как центр общественной жизни вскоре уступила место Севилье – главному порту, связавшему Испанию с Америкой. Наверное, потому и собор, и королевский дворец остались недостроенными, и по сию пору дворец так и стоит – без крыши, открытый всем дождям и ветрам. Неудивительно, что уже Гонгора видел в Гранаде лишь уходящее воспоминание о прошлом». Так пишет Франсиско Гарсиа Лорка. Напоминаю, что Луис де Гонгора жил на рубеже XVI и XVII веков. Этот великий поэт испанского барокко скончался в 1627 году.

«Мне кажется, – продолжает Франсиско, – в Гранаде нас привлекала именно ее духовная сломленность, неодолимая тоска по невозвратному и бурному прошлому. Душа Гранады словно таится в закоулках. Город взбирается на холмы, вверх, в тщетной надежде вырваться на свободу; здесь даже фонтаны словно бы сомневаются, струиться им или нет, а кипарисы мрачно темнеют на фоне высокого прозрачного неба. Гранада застенчиво прячется в себе самой…»

Так писал Франсиско Гарсиа Лорка. А что говорил о Гранаде его старший брат Федерико в своих стихах?

 
Склоны, и склоны, и склоны —
и на горах полусонных
мулы и тени от мулов,
грузные, словно подсолнух.
 
 
В вечных потемках ущелий
взгляд их теряется грустно.
Хрустом соленых рассветов
льются воздушные русла.
 
 
У белогривого неба
ртутные очи померкли,
дав холодеющей тени
успокоение смерти.
 
 
В холод закутались реки,
чтобы никто их не тронул.
Дикие голые реки,
склоны, и склоны, и склоны…
 
 
Вверху на башне старинной
в узорах дикого хмеля
гирляндой свеч опоясан
высокий стан Сан-Мигеля.
 
 
В окне своей голубятни
по знаку ночи совиной
ручной архангел рядится
в пернатый гнев соловьиный.
 
 
Дыша цветочным настоем,
в тоске по свежим полянам
эфеб трехтысячной ночи
поет в ковчеге стеклянном.
 
 
Танцует ночное море
поэму балконов лунных.
Сменила тростник на шепот
луна в золотых лагунах.
 
 
Девчонки, грызя орехи,
идут по камням нагретым.
Во мраке крупы купальщиц
подобны медным планетам.
 
 
Гуляет знать городская,
и дамы с грустною миной,
смуглея, бредят ночами
своей поры соловьиной.
 
 
А в час полуночной мессы,
слепой, лимонный и хилый,
мужчин и женщин с амвона
корит епископ Манилы.
 
 
Один Сан-Мигель на башне
покоится среди мрака,
унизанный зеркалами
и знаками зодиака, —
 
 
владыка нечетных чисел
и горних миров небесных
в берберском очарованье
заклятий и арабесок.[40]40
  «Сан-Мигель. Гранада». Перевод А.М.Гелескула.


[Закрыть]
 

«Гранада любит малое, – писал Федерико Гарсиа Лорка. – В нашем говоре даже глаголы становятся уменьшительными… Гранада, тонкая и тихая, замершая на вечной стоянке в кольце своих гор, ищет дали в себе самой… Умаляется время, пространство, море, луна, и, как ни удивительно, даже действие. Мы не хотим, чтобы мир был таким великим, а море глубоким… Гранада не может выйти за ворота. Иная, чем города на побережье или больших реках, города, которые странствуют и возвращаются, богатые впечатлениями, – целомудренная и одинокая Гранада замыкается, прячет свою странную душу и обращена ввысь, в единственную свою звездную гавань.<…> Дворец Альгамбры – чертог, увиденный андалузской фантазией в перевернутый бинокль, – вечно был стержнем нашей эстетики. Кажется, что Гранада так и проглядела выросший в ней дворец Карла Пятого и сухо вычерченный собор… Ни цезарианской традиции, ни колоннад. Гранада до сих пор пугается своей холодной колокольни и ютится в древних нишах с комнатным миртом и ледяной струйкой, чтобы вырезать из твердой древесины крохотные камеи цветов. Ренессансная традиция, оставляя в городе яркие следы своей энергии, расслабляется, растворяется или, вышучивая властную монументальность эпохи, создает немыслимую колоколенку Святой Анны – крошечную башню, скорее для голубей, чем для колоколов, с исконно гранадским изяществом и обаянием».

В Гранаде – добавлю я уже теперь от себя, размышляя над текстами Лорки, – мир дан как бы в уменьшенном виде, в миниатюре. Вся Гранада – как будто городок, нарисованный на крышке маленькой шкатулки.

«Гранада – для сновидений, – пишет Лорка. – Со всех сторон ее обступило несказанное.<…> Ее голос – это тот неведомый, что слетает с балкона или вылетает из темного окна. Голос безымянный, жгучий, полный невыразимой благородной печали». (Вот прозаический комментарий к тем стихам, которые мы с вами сейчас читали.) «Чтобы расслышать его, надо… разбудить и разгадать сокровенное в себе самом, иными словами – попытаться стать поэтом». Разгадать сокровенное в себе самом… Прошу вас запомнить эту формулу, запомнить это выражение, потому что мы к нему еще вернемся сегодня.

«Безоблачный вояжер, – пишет Лорка, – переполненный весельем и паровозным гулом, катит к огням Валенсии. Разгульный – в пасхальную Севилью. Сжигаемый тоской по пляжной наготе – в Малагу. В Гранаду едет грустный созерцатель, чтобы забыться одиночеством, греясь у шафранных, темно-серых и бумажно-розовых стен Альгамбры, где густеет на древних холмах настой чабреца, сырого мха и соловьиного щекота. <…> Забыться одиночеством… и ощутить, насколько игра воды здесь не забава, как в Версале, но крестная мука воды, ее агония. <…> Приезжего, плохо осведомленного, поразит, помимо немыслимой изменчивости пейзажа, цвета и запаха, ощущение, что Гранада – столица государства со своим искусством и литературой и озадачит любопытная помесь Гранады иудейской и Гранады мавританской, внешне спаянных христианством, но доныне живых и втайне даже от самих себя – бескомпромиссных. <…> Борьба длится, скрытно и незримо… впрочем, зримо, ибо красный городской холм венчают два чертога, оба мертвые – Альгамбра и дворец Карла Пятого, и смертный их поединок отзывается в сознании каждого гранадца».

Так говорил Федерико Гарсиа Лорка, который прекрасно знал, что Гранада – это прежде всего город святого Хуана де ла Круса. «В горней поэзии Сан Хуана де ла Круса, – пишет Лорка, – возникают и кедр, и кинамон, и фонтан, и тогда испанская мистика обретает черты Востока. Вот он, на холме – олень, уязвленный любовью».

Хуан де ла Крус – удивительный подвижник, мистик, великий поэт. Об этом ни в коем случае нельзя забывать. Хотя те, кто не читают по-испански, знают его поэзию очень плохо, потому что она до такой степени сложна чисто формально, что почти непереводима. Однако именно этот мир поэзии Сан Хуана впитала в себя душа молодого Лорки, когда он жил в Гранаде, когда он рос, искал, размышлял, страдал…

В Гранаде некогда жил и фрай Луис де Гранада, монах-доминиканец. Он умер в 1588 году; таким образом, вся жизнь его приходится на XVI век. Этот человек, будучи сыном прачки и выйдя из самого простого слоя, стал одним из самых блестящих, одним из самых ярких представителей позднесредневековой культуры. Его перевели уже тогда, в XVI, а затем в XVII веке практически на все европейские языки. «Подвижник и ювелир, затворник и созерцатель, как все истинные гранадцы», – так написал о нем Лорка. Интересно, а на самом деле чрезвычайно важно, что фрай Луис де Гранада перевел на испанский язык с греческого «Лествицу» преподобного Иоанна, и, по свидетельству Франсиско, младшего брата поэта, в домашней библиотеке у Лорки была эта книга. Повторяю, «Лествица» на испанском языке в переводе, который сделал Луис де Гранада.

«Надо разбудить и разгадать сокровенное в тебе самом», – писал когда-то Лорка, и я просил вас, дорогие друзья, обратить особое внимание на эту фразу. Откуда это стремление понять, что спрятано в глубинах твоего «Я»? Откуда это стремление всё время подниматься, которое невозможно не увидеть в творчестве и жизни Лорки? Не из этой ли книги, которую он прочитал в ранней юности?

Гранада – это город не только Альгамбры с ее неповторимой архитектурой, не только маленьких двориков с удивительно звонкими фонтанами. Гранада – это еще и город интеллигенции, это город поэтов и профессоров, это город особых, изысканных провинциалов. «Гранадские чудаки, – пишет Франсиско Гарсиа Лорка, – ставшие достопримечательностями города, дружили с художниками, импрессионистами и постимпрессионистами, испанцами и иностранцами, которые стекались в Гранаду, привлеченные ее красотой, видами и особым освещением. Основным местом их собраний служила находившаяся в Альгамбре таверна Полинарио с оплетенным виноградными лозами двориком, фонтанчиком, остатками арабских сводов и колонн. Хозяин таверны немного рисовал и неплохо играл на гитаре, что было вполне в духе гранадских традиций, о которых я уже говорил. Над таверной находилась небольшая картинная галерея, в которой рядом с испанцами – Сантьяго Русиньолем и Дарио де Регойосом – висел великолепный Сарджент». Вот вам зарисовка, которая помогает понять, какой была уже вполне современная для Лорки Гранада, Гранада в двадцатые годы нашего столетия.

Но, повторяю, Гранада – это еще и город святого Хуана де ла Круса, того мистика и поэта, который каким-то удивительным образом совместил в своем духовном творчестве Восток и Запад, который на самом деле чрезвычайно близок старцам «Добротолюбия» и вообще восточным подвижникам. В конце концов, ведь не случайно фрай Луис де Гранада перевел Лествичника, а, напоминаю, было это в XVI веке. Хосе Ортега-и-Гассет пишет о святом Хуане примерно так. «Вступая на мистический путь, мы изгоняем из нашего внутреннего мира множество объектов, позволяющих вниманию свободно перемещаться с одного из них на другой. Так, согласно Сан Хуану де ла Крусу, предпосылкой для любого странствия в запредельное служит “покойная обитель”. Обуздание влечений и любопытства; “великое отречение от всего”, по словам святой Тересы, – “высвобождение души”». «Мистик – губка, впитывающая Бога, – отчасти чурается вещей; только Господь, растворенный во всём, их облагораживает. <…> Это изумительно выразил Сан Хуан де ла Крус» – бегство от многоцветности мира в глубины своего «Я», чтобы там встретить Бога.

Вот она, мистика святого Хуана, мистика, которая, повторяю, родилась где-то на самом западе Европы, на Пиренейском полуострове, в Испании, в Гранаде, но – в той точке мира, где причудливо соединились три культуры: еврейская, исламская и христианская (именно латинская, католическая). Вот в этом странном и удивительном мире, на скрещении трех путей рождается мистика святого Хуана – в городе, где читают и переводят Лествичника. Нет, мир совсем не так прост, как нам хотелось бы, и совсем не так объясним, как нам иногда кажется.

Антуан Сент-Экзюпери: «Военный летчик»
26 января 1998 года

Я начну наш сегодняшний разговор с цитаты: «В каком-нибудь тихом городке сквозь серую дымку дождливого дня я вижу калеку-затворницу, задумчиво сидящую у своего окошка. Что она есть? Что из нее сделали? О духовной культуре этого городка я буду судить по насыщенности ее внутренней жизни».

Цитата эта взята из книги Антуана Сент-Экзюпери, из книги, которую не знаю, как назвать по жанру: это не повесть, не роман и не записки. Это, скорее, какие-то размышления вслух, записанные на бумаге. Называется она «Военный летчик». Написана была эта книга во время Второй мировой войны, уже незадолго до смерти Сент-Экзюпери.

Итак, «я вижу калеку», женщину, которая не выходит из своего дома, задумчиво сидит у окошка и смотрит на улицу. «Что она есть? – спрашивает Экзюпери. – Что из нее сделали? О духовной культуре этого городка я буду судить по насыщенности ее внутренней жизни». В сущности, мы все с вами живем в этом городке. О насыщенности внутренней жизни человека, оторванного от реальности в силу болезни, инвалидности, из-за физической слабости и беспомощности, Экзюпери заговорил в годы Второй мировой войны – в годы фашизма, ГУЛАГа и Освенцима.

Экзюпери не считал себя христианином. Он считал, что принадлежит к той постхристианской цивилизации, которая стала, как он говорил, «наследницей Бога». Хотя если вчитаться в его тексты, то окажется, что он был не совсем прав. Он был больше христианином, чем очень многие из нас, но только, поскольку о своей вере и о своем чувстве Бога он хотел говорить на языке XX века, он очень часто стилистически выпадал из того христианства, которое было тогда распространено среди его современников. Сегодня, когда со времени его гибели прошло уже более пятидесяти лет, мы видим, что, конечно же, этот человек, хотя себя христианином не называл, им был.

Однако Сент-Экзюпери ставит очень серьезные проблемы, не решенные нами и сегодня. «Ученый должен был уважать грузчика, потому что в этом грузчике он почитал Бога, чьим Посланцем грузчик являлся наравне с ним. Каковы бы ни были ценность одного и посредственность другого, – пишет Экзюпери, – ни один человек не имел морального права обратить другого в рабство: ведь Посланца унижать нельзя. Но это уважение к человеку не приводило к раболепному пресмыкательству перед посредственностью, перед глупостью и невежеством, потому что в человеке уважалось прежде всего достоинство Посланца Бога. Так любовь к Богу создавала основу возвышенных отношений между людьми, поскольку дела велись между Посланцами независимо от достоинств личности». Вот то новое, что внесло христианство в отношения между людьми. Это действительно так. Когда слово «Посланец» Сент-Экзюпери пишет с большой буквы, это чрезвычайно важно. Он сумел увидеть, что для Христа Посланцем Бога является каждый человек; мы друг для друга такие Посланцы.

Это было действительно открытие христиан. А что дальше? «Подлинная любовь к ближнему, будучи служением Человеку, – Экзюпери пишет и это слово с большой буквы, – а не отдельной личности, повелевало нам бороться с личностью, чтобы возвеличить в ней Человека. Так мы потеряли Человека. А потеряв Человека, мы лишили тепла то самое братство, которое проповедовала наша духовная культура, потому что братьями можно быть только в чем-то и нельзя быть братьями вообще. Делиться с кем-то еще не значит быть ему братом. Братство возникает только в самопожертвовании. Оно возникает в общем даре чему-то более великому, чем мы сами. Но, подменив этот корень всякого истинного бытия бесплодным измельчанием, мы свели наше братство просто к взаимной терпимости. Мы перестали давать». Писатель ставит диагноз: он указывает современной цивилизации на то, каким образом она, сохраняя в себе христианство, перестала быть христианской. Стремясь служить Человеку, а не отдельной личности, мы потеряли Человека. Мы потеряли личные отношения друг с другом, возведя любовь в норму, превратив ее из чуда личных отношений в норму христианской жизни.

Поэт, философ, мыслитель – наверное, именно так можно говорить об Антуане Сент-Экзюпери. Но, увы, мы все знаем этого человека в основном по «Маленькому принцу» (конечно же, по очень глубокой, прекрасной, радостной и в то же время трагической притче), хотя он оставил и другие тексты, тексты действительно замечательные.

Здесь же, в книге «Военный летчик», содержится, как мне кажется, чрезвычайно глубокая характеристика того, чтó есть христианство, чтó есть Церковь. «Собор есть нечто совсем иное, нежели просто нагромождение камней. Собор – это геометрия и архитектура. Не камни определяют собор, а, напротив, собор обогащает камни своим особым смыслом. Его камни облагорожены тем, что они – камни собора». Вспомните послание апостола Петра, в котором он нас, христиан, называет живыми камнями[41]41
  «Приступая к Нему, камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, драгоценному, и сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный, священство святое…» (1 Петр 2: 4–5).


[Закрыть]. Именно отсюда, от этого новозаветного стиха и отталкивается Сент-Экзюпери, когда размышляет о человечестве, объединенном в Церковь, как о соборе.

«Не камни определяют собор, а, напротив, собор обогащает камни своим особым смыслом. Его камни облагорожены тем, что они – камни собора. Самые разнообразные камни служат его единству. Даже уродливые каменные чудовища и те участвуют в общем гимне собора». Так было до какого-то времени. Но в конце концов всё начало меняться. Наступает XIX, а затем XX век. «Другие собрали камни, беспорядочно разбросанные в поле. Они проповедовали права Массы. Но их формула непригодна. Потому что если нельзя допустить, чтобы один человек тиранил Массу, – нельзя, разумеется, допустить также и то, чтобы Масса подавляла одного человека».

Сент-Экзюпери говорит о советском режиме. «Третьи завладели этими бессильными камнями и из суммы их создали Государство. Такое Государство тоже не возвышает людей. Оно тоже лишь выражение суммы. Оно есть власть коллектива, переданная в руки личности. Оно есть господство камня, который по видимости отождествляет себя с другими камнями, над совокупностью камней. Это государство откровенно проповедует мораль Коллектива, которую мы пока отрицаем, но к которой сами же постепенно идем, потому что мы забыли о Человеке – а ведь только он может оправдать наш отказ».

Итак, вот оно, новое общество: хотите – советское в России 1930-х годов, хотите – фашистское в Германии Гитлера. Общество, в котором камни не соединяются в собор, а превращаются в сумму камней и из них создают государство. Государство, которое лишь выражает сумму – «власть коллектива, переданную в руки личности». Вот вам, пожалуйста, и Гитлер, и Сталин, и Муссолини. «Господство камня, который по видимости отождествляет себя с другими камнями, над совокупностью камней».

Как быть? Что делать? Каким образом выйти из этого тупика? Я возвращаюсь к тому месту, где Сент-Экзюпери говорит о калеке, женщине-инвалиде, которая сидит у своего окна и смотрит на улицу. «Когда я был маленький… – пишет Экзюпери и ставит многоточие. – Я возвращаюсь к своему раннему детству. Детство, этот огромный край, откуда приходит каждый! Откуда я родом? Я родом из моего детства, словно из какой-то страны. <…> Подлинная беспредельность не воспринимается глазом. Она доступна только духу. Ее можно сравнить с языком, потому что язык связывает между собой всё». Подлинная беспредельность… Экзюпери она открылась в детстве.

«Внутренняя жизнь молящегося доминиканца насыщена до предела. Человеком в полной мере он становится именно тогда, когда, простершись ниц, неподвижно застывает в молитве. Внутренняя жизнь Пастера, когда он, затаив дыхание, склоняется над своим микроскопом, насыщена до предела. В полной мере человеком Пастер становится именно тогда, когда наблюдает. Тут он идет вперед. Тут он спешит. Тут он шествует гигантскими шагами, хотя сам он неподвижен, и тут ему открывается беспредельность. … Беспредельность, дарованная мне домом моего детства или моей комнатой в Орконте, беспредельность, постигнутая Пастером благодаря тому, чтó он увидел под микроскопом, беспредельность, открываемая поэмой, – всё это хрупкие и неоценимые блага, которыми награждает только духовная культура…»

Как сохранить это хрупкое чувство беспредельности в себе? Только через безусловное уважение к личности каждого. Видеть друг в друге не человека, а именно личность с ее неповторимостью и уникальностью – вот к чему зовет Сент-Экзюпери, вот в чем он упрекает гуманизм минувших веков, который видел в каждом из нас Человека, но не личность, и, воспевая Человека, забывал об удивительной уникальности и неповторимости каждого из нас.

«…Чтобы обратить Человека в свою веру, нужно не отсечь его, а объяснить ему его роль, указать цель для его устремлений и предоставить ему сферу приложения сил. Обратить в свою веру всегда значит освободить. Собор может приобщать к себе камни, и они обретают в нем смысл. Но груда камней ничего к себе не приобщает, и, не обладая такой способностью, она давит». Мне кажется, здесь Сент-Экзюпери дает точное определение тому, каким должно быть общество – и каким оно бывает. Как страшно: быть грудой камней, которая давит.

Экзюпери не считал себя церковно верующим человеком. Он считал, что вместе со своими современниками он что-то унаследовал от христианства, но уже сам христианином не являлся. Так он считал, но я беру на себя смелость утверждать, что писатель ошибался: он был христианином и верил во Христа, но только пытался (и это у него получилось) рассказать о своей вере, используя принципиально новый язык.

«Фермер молча режет хлеб. Дневные заботы придали ему суровую, благородную важность. И, словно совершая священный обряд, он делит этот хлеб, быть может, в последний раз». Идет Вторая мировая война, война, которая уничтожает человеческую личность, которая превращает людей в массу и, как танк своими гусеницами, проходит по личности каждого и каждой. Именно в это время пишет Экзюпери свою книгу.

Я думаю, что многие люди в нашей стране тоже, как и Экзюпери, были верующими, хотя сами об этом не знали. Но в своих поступках они проявили себя верующими. Особенно в годы войны.

Вы говорите сейчас о чрезвычайно важных и глубоких вещах. Мне всегда было страшно брать в руки книги этого писателя – пацифиста, который стал военным летчиком в годы Второй мировой войны. Потому что он понимал, что мир, Европу, и землю в целом, и наше будущее надо спасать. Он, оставивший нам «Маленького принца», стал военным летчиком. Парадокс… Подвиг… Подвиг самоотречения.

Мне никогда не приходило в голову, что он мог осуждать наш строй. Когда Экзюпери это писал, шла война, которую возглавляла наша страна и которая была освободительной для всего человечества. Если можно, подтвердите чем-нибудь еще Вашу мысль о том, что Экзюпери осуждал наше общество.

Нет, не наше общество, конечно, а тот строй, при котором мы жили. И, наверное, это очень важно: любя Россию, видеть и те недостатки, которые есть внутри нее. Мне представляется, что одним из таких ярких примеров людей, которые любили Россию и при этом бичевали в ней недостатки, был известный всем по программам Би-би-си Анатолий Максимович Гольдберг. Анатолий Максимович регулярно выступал со своими обзорами, в которых очень резко анализировал и безжалостно критиковал коммунистический строй. И вот как-то на Би-би-си в одной из программ была устроена дискуссия по поводу гастролей Художественного театра в Англии. Участники дискуссии начали с того, что единодушно осмеяли какой-то советский спектакль, который был привезен Художественным театром: то ли «Сталеваров», то ли что-то в этом роде. И после этого кто-то из участников решил так же быстро и так же ловко разделаться с Чеховым, показав, что и «Вишневый сад» – это тоже такая же чепуха. И Гольдберг ему ответил. И тогда все, кто слушал эту программу, поняли, что этот человек бесконечно любит Россию и русскую культуру, но это не мешает ему быть очень жестким критиком того режима, в условиях которого в то время жила страна.

То же касается и Сент-Экзюпери. Да, он понимал, что русские люди сегодня вместе с французами сражаются против «гидры фашизма». Но что такое власть массы, он тоже увидел во время своей поездки по СССР в конце 1930-х годов и тоже об этом рассказал…

Слово «ответственность» было для Сент-Экзюпери одним из ключевых. Как раз в «Военном летчике» он говорит о том, что каждый из нас должен быть в ответе за всех – с этого начинается реальность. Коллективной ответственности быть не может, ответственность может быть только личной.

Но вернемся к тому, что говорит Антуан Сент-Экзюпери о хлебе. «Пшеница – это нечто большее, чем телесная пища. Питать человека не то, что откармливать скотину. Хлеб выполняет столько назначений! Хлеб стал для нас средством единения людей, потому что люди преломляют его за общей трапезой. Хлеб стал для нас символом величия труда, потому что добывается он в поте лица. Хлеб стал для нас непременным спутником сострадания, потому что его раздают в годину бедствий. Вкус разделенного хлеба не сравним ни с чем. И вот теперь вся сила духовной пищи, духовного хлеба, который будет рожден этим полем, находится под угрозой. Завтра мой фермер, преломляя хлеб, быть может, уже не будет служить той же домашней религии. Завтра, быть может, этот хлеб уже не затеплит тот же свет в глазах его близких. Ведь хлеб – это то же, что масло в светильнике. Он так же претворяется в свет».

Мне кажется, что в этом месте Сент-Экзюпери объясняет нам, почему Христос во время Тайной Вечери взял именно хлеб со словами «Примите, ядите…» «Хлеб стал для нас средством единения людей, – пишет Экзюпери, – потому что люди преломляют его за общей трапезой… Вкус разделенного хлеба не сравним ни с чем… Ведь хлеб – это то же, что масло в светильнике. Он так же претворяется в свет».

Обращаю ваше особое внимание на этот текст. Это фрагмент двадцать четвертой главы «Военного летчика». Если есть возможность, прочитайте это место потом еще и еще раз. И тогда давайте снова спросим друг друга: кто он, Антуан Сент-Экзюпери? Христианин или нет?

Мне представляется, что именно в то время, именно к концу первой половины XX века человечество вновь начинает обретать связь со Христом, начинает входить в христианство. Я сознательно не употребляю слово «возвращаться», потому что в христианство возвратиться невозможно. В христианство можно только войти. Но подчеркиваю, что это действительно происходит после трех веков, о которых мы с вами тоже говорили, и говорили довольно много: трех веков неуклонного отхода от христианства, неуклонного ухода от Христа, который, безусловно, прослеживается в культуре XVII, XVIII и XIX веков. И не будем же мы с вами, в конце концов, так неблагодарны и так циничны, для того чтобы осуждать, допустим, Марка Твена за то, что он порвал с христианством, за то, что он смеялся над Библией, за то, что он считал: Церковь – всё равно какая, католическая или протестантская, епископальная или пресвитерианская, баптистская, – любая Церковь обманывает человека. Так считал Марк Твен, но не будем же мы за это исключать его из числа великих писателей, вырывать его из своего сердца или сжигать его книги. Конечно же, нет. Задача наша заключается в другом: понять, почему эти люди шли таким путем, почему эти люди уходили от Бога.

Я почитаю Марка Твена и считаю, что о Христе и христианстве этот насмешник сказал гораздо больше, чем те, кто говорит об этом пространно и медоточиво. Он ведь оплакивает человека и человечество. А чтобы это не было так страшно, он смеется. Поэтому я всем рекомендую прочесть его «Встречи с сатаной».

Да, спасибо Вам. И, коль скоро Вы вернули нас к теме творчества Марка Твена, я хочу сказать, что великие писатели XIX века, те, которые противопоставляли себя не только Церкви, но и Богу, и заявляли о своем безбожии, и смеялись над Библией, – не могут быть нами отвергнуты, потому что в их творчестве тоже была искра Божья, и иногда своей насмешкой они делали Божье дело много лучше, чем другие, как Вы сказали, «медоточивыми устами».

Меня поразили слова о том, что груда камней может раздавить. Может, поэтому Христос и создает Церковь как малое стадо, чтобы она не давила окружающих?

Груда может раздавить, но даже маленькая куча камней может раздавить. Так что дело все-таки не в размерах, а в том, чтобы из этих камней созидался собор. Он может быть огромным, как наш Успенский собор во Владимире, как парижский Notre-Dame или собор в Кёльне. Он может быть маленьким, как церковь Покрова на Нерли. Но он должен быть построен.

Может быть, обращение к Христу европейской цивилизации основано на поиске конечного смысла?

Что касается смысла, то именно о смысле Антуан Сент-Экзюпери говорит много и очень серьезно. И я, кажется, уже приводил вам этот фрагмент из его книги сегодня. «Чтобы обратить человека в свою веру, нужно не отсечь его, а объяснить ему его роль, указать цель для его устремлений и предоставить ему сферу приложения сил». Обрести смысл, помочь это сделать. Не указать, в чем смысл, но помочь человеку самому обрести этот смысл.