Текст книги "Беседы о литературе: Восток"

Россия Райнера Марии Рильке
7 мая 1998 года[14]14
  Некоторые фрагменты текста этой и следующей бесед были введены автором в статью «На ниве труженица»; см.: Русская мысль. 1998. № 4231 (16–22 июля). С. 11. Впоследствии статья под заглавием «Душа – труженица» вошла в книгу «На путях к Богу Живому» (М., 1999).


[Закрыть]

Сегодняшнюю нашу беседу мне хотелось бы начать с цитаты. Вот она: «Вы, конечно, знаете, что во всём русском есть великая гордость. Но думали ли Вы когда-нибудь о том, что гордость и смирение – почти одно и то же, что, пожалуй, именно сходство обоих чувств можно даже было бы принять за меру их истинности и верности? А чувствовали ли вы когда-нибудь, что к этому воззрению можно прийти в России, только в России? Перед маленькой часовней Иверской Богоматери в Москве: коленопреклоненные люди в ней выше тех, которые стоят, а те, что склоняются, выпрямляются до гигантской величины; так это бывает в России. …Не проходит дня, чтобы я не возвращался к этим впечатлениям, согреваясь теплом их простоты и глубокой наивности». Так писал в 1899 году, уже почти сто лет тому назад, Райнер Мария Рильке, великий австрийский поэт нашего века, один из, быть может, самых глубоких и неожиданных мыслителей новой Европы.

Рильке не только любил Россию. Он ее хорошо знал. Он знал и русский язык и даже писал иногда на русском языке стихи. Весной 1899 года Рильке с друзьями приезжает в Россию. В Чистый четверг по православному календарю они были в Москве. Через несколько дней виделись с Львом Толстым. Пасхальную ночь праздновали в Кремле. И событие это оказалось столь мощной силы, что осталось в памяти поэта на всю его жизнь. «Пасха была у меня один единственный раз, – писал потом Рильке. – Это случилось в ту долгую, необычную, необыкновенную волнующую ночь, когда вокруг теснились толпы народа, а Иван Великий ударял в темноте, удар за ударом. То была моя Пасха. И я верю, что мне ее хватит на всю жизнь. Весть (о том, что воскрес Христос из мертвых. – Г.Ч.) в ту московскую ночь была дана мне странно большой. Она была дана мне прямо в кровь и в сердце».

Рильке очень хорошо понял, что смирение – это не есть покорность, что смирение – это не есть задавленность, что в смирении есть особая несломленность и сила. Именно об этом говорит он, размышляя о молящихся в Иверской часовне. Рильке был глубоко задет тем типом религиозности, который он обнаружил в России. Поэт написал целых три книги стихов, озаглавив их «Das Stundenbuch», «Часослов». Он написал эти стихи от лица русского инока, хотя потом говорил, что не со всем, далеко не со всем в них согласен. Но, тем не менее, сегодняшний читатель видит, что «Часослов» – это одно из самых больших достижений Рильке за всю его жизнь.

«Это было больше чем сорок лет назад в Москве, – напишет потом Леонид Осипович Пастернак, известный художник и отец Бориса Пастернака. – В один из прекрасных весенних дней после долгой суровой зимы, как бы заливающих всё экстазом солнечного блеска, в мастерской моей предо мной стоял молодой, очень молодой человек, белокурый, хрупкий, в темно-зеленом тирольском плаще. В руках у него были рекомендательные письма от друзей моих в Германии с просьбой оказать подателю помощь словом и делом в его знакомстве со страной и ее жителями. Просили меня также, насколько помню, познакомить его, если можно, с Толстым. Имя неизвестного мне поэта – Райнер Мария Рильке… – не сказало мне ничего. Но весь внешний облик этого молодого немца (я незаметно для него старался его изучить, бегло просматривая письма), который с небольшой мягкой бородкой и большими голубыми, по-детски чистыми вопрошающими глазами скорее напоминал тонкого русского интеллигента, его благородная осанка, его жизнерадостное, подвижное существо, его необузданный восторг по поводу всего, им уже виденного в России, этой, как он выражался, “святой для него стране”, – всё это сразу очаровало меня».

Рильке задался целью изучить религиозно-исторические обычаи страны и ознакомиться с подлинной и прекрасной народной жизнью. Затем Рильке встретился с Пастернаком и его семьей еще раз. Это было на железнодорожной станции между Москвой и Тулой. «Я с семьей, – пишет Леонид Осипович, – ехал на юг. Когда я вышел из вагона на станцию, я вдруг увидел Рильке. Оказалось, что он отправляется в Ясную Поляну. Интересным было также и то, что мой сын Борис, бывший тогда десятилетним гимназистом и находившийся со мной на перроне станции, в первый и последний раз в жизни видел моего молодого немецкого друга. И не снилось тогда ни ему, ни мне, что великий немецкий поэт так сильно в будущем повлияет на него и что ему, в свою очередь, дано будет своими переводами способствовать ознакомлению молодых литературных кругов России с творчеством Рильке».

Рильке действительно внутренне очень близок Борису Пастернаку. И, как это ни парадоксально, встретились они однажды, когда Борису Леонидовичу было всего лишь десять лет, когда он был еще ребенком, а Рильке, в общем, совсем молодым и неизвестным еще австрийским поэтом.

Одно время Рильке работал у Огюста Родена в Париже, был его секретарем. И вообще надо сказать, что к живописи и к скульптуре тоже Рильке относился как профессионал. Он серьезно знал историю искусства. Он умел видеть каждое произведение.

«У Крамского, – пишет Райнер Мария Рильке, – есть картина, изображающая Христа, одиноко погруженного в свои мысли, которые следуют за Ним в пустыню. Есть и другая картина, которая осталась незавершенной. Она называется “Хохот”. Опять Христос, одетый в пурпур, который звучит издевкой, и окруженный, захлестнутый большими и маленькими волнами насмешливого хохота, при помощи которого чернь обороняется от людей одиноких, непохожих на нее. Видно, что это всё тот же Христос, которого писал и Александр Иванов, но для Крамского это уже не сюжет, а скорбь. Глубоко пережитое страдание, которое он поверяет живописи. Его боль сильнее, чем искусство. Иногда в его портретах, этюдах, набросках проступает настоящее мастерство, зрелое величие, но всё же ему не удается претворить в живописи всего себя. Чтобы до конца узнать Крамского, нужно прочесть его письма, записи в его дневнике, его статьи. По сравнению с ним философский реализм Ге кажется более рассудочным. Что же касается Репина, который хорошо известен за границей, то он представляется художником более ярким и изобретательным, чем Крамской, но вместе с тем и более поверхностным».

Высокого мнения Рильке был и о творчестве Виктора Васнецова. Вообще, интересовала его, главным образом, живопись религиозная, в которой он видел не иллюстрацию к Евангелию, но выражение живого религиозного опыта средствами изобразительного искусства. В художнике, повторяю, он видел не иллюстратора, но мыслителя, философа, богослова.

Рильке, всё более и более погружаясь в русскую проблему, говорит о том, что он готов, как православный, класть поклон за поклоном. Конечно, «не в Исаакиевском соборе, а скорее в той маленькой церквушке, которую Васнецов построил в Абрамцеве, или в той, что находится в селе Останкино, или еще в какой-нибудь, где [иконы] Богоматери обладают величием, девственностью и женственностью. Там, где класть поклоны не означает ритуал, а лишь выражение могущества и кротости одновременно. Нечто, что лишь косвенно относится к крестам и иконам и в целом имеет исключительное значение лишь для того, кто этим полон, – к его страсти, к его любви, к переживаниям его души».

Поклон есть выражение могущества и кротости одновременно. Так считает Райнер Мария Рильке, увидевший в смирении несломленность и силу. Не как турист, не как путешественник, не как сторонний наблюдатель (в отличие, скажем, от Теофиля Готье, который тоже проехал по России и побывал в Троице-Сергиевой лавре, но именно как наблюдатель); нет, Рильке переживает православие как факт собственной жизни. Для него чрезвычайно много значит та духовность, к которой он здесь, в России, сумел прикоснуться.

Рильке относится к числу тех писателей, которые не боятся острых тем, не боятся материала шокирующего. В одном из писем он вспоминает о Бодлере и его стихотворении «Падаль». (В нем поэт описывает труп, уже почти сгнивший труп лошади, и затем обращается к своей возлюбленной с напоминанием о том, что и она когда-нибудь превратится в такой же труп. «И вот тогда, – говорит Бодлер, – скажите червям, которые будут пожирать ваши останки, что это я спас вас от смерти в своих стихах».)

Итак, Рильке пишет: «Я пришел к мысли, что без этого стихотворения не был бы начат путь к той трезвой точности, которая сейчас, как нам кажется, найдена у Сезанна; сперва должно было явиться это стихотворение во всей его беспощадности. Художественное созерцание должно было так решительно преодолеть себя, чтобы даже в страшном и по видимости лишь отвратительном увидеть часть бытия, имеющую такое же право на внимание, как и всякое другое бытие.<…> Флобер, который с такой бережностью и добросовестностью пересказал легенду о Юлиане Странноприимце, подарил ей эту простую достоверность чуда, потому что художник в его душе сам обладал решимостью святого и радостно соглашался со всеми его поступками. Лечь в одну постель с прокаженным, отдать ему свое тепло, даже тепло сердца… всё это должно когда-нибудь произойти и в существовании художника как преодоление во имя высшего блаженства. Тебе легко понять, – пишет Рильке, – как меня трогает, когда я читаю, что Сезанн именно это стихотворение – “Падаль” Бодлера – помнил наизусть вплоть до последних лет своей жизни и читал на память от первого до последнего слова. Конечно, среди его ранних работ можно найти и такие, в которых ощутима почти безмерная любовь, – с такой силой ему удалось в них преодолеть себя. За этим смирением – сперва с малого – начинается святость, простая жизнь любви, которая всё выдержала, которая, не похваляясь этим, нашла путь ко всему, одиноко, незаметно, бессловесно».

Отталкиваясь от бодлеровских стихов и опыта их прочтения Полем Сезанном, Райнер Мария Рильке говорит здесь тем самым языком, теми самыми словами, которые мы знаем из его «Часослова». Он говорит о простой достоверности чуда, почувствовать которую можно, когда художник сам «обладает решимостью святого и радостно соглашается со всеми его поступками». Он говорит о смирении, вслед за которым «начинается святость, простая жизнь любви, которая всё выдерживает, не похваляясь этим, и находит путь ко всему, одиноко, незаметно, бессловесно».

Я беру на себя смелость утверждать, что этот текст Рильке, без сомнения, связан с «Часословом» вот еще почему. В другом письме (оно датируется 1903 годом) Рильке пишет прямо, вспоминая свою раннюю юность: «Ночью я вставал и отыскивал мой любимый томик Бодлера, “Petits poemes en prose”, (“Маленькие стихотворения в прозе”) и читал вслух самое прекрасное стихотворение, озаглавленное “А une heure du matin” (“В утренний час”). Знаешь ты его? Заканчивается оно величаво. Оно встает, и движется, и завершается, как молитва. Эта молитва Бодлера – настоящая, простая молитва, рукотворная, неловкая и прекрасная, как молитва русского человека. Бодлер шел к ней долгим путем, продвигаясь порой на коленях и ползком».

Итак, в стихах Бодлера Рильке видит молитву: простую, рукотворную, неловкую и прекрасную. Честно говоря, меня поражает это соединение двух определений рядом: эта молитва «неловка и прекрасна» одновременно. Я прочитал это стихотворение в прозе сначала в переводе Ходасевича, который был у меня под руками, потом нашел перевод Эллиса и не понял, что имеет в виду Рильке. Потом взял Бодлера по-французски. Тогда оказалось, что австрийский поэт абсолютно прав. Действительно, в этих очень неловких стихах – или стихах в прозе – у Бодлера присутствует удивительная глубина чувства. Прежде всего, и это, наверное, самое главное, та молитва, которой Бодлер заканчивает свое стихотворение, ключевым словом имеет одно: le silence, молчание. Рильке поражает это прекрасное и простое, «рукотворное» и одновременно «неловкое» молчание поэта. И в нем он видит что-то напоминающее те поклоны, которые один за другим кладет простой мужик в деревенском храме на Руси.

Рильке в течение всей своей жизни много читает, размышляет и, главное, прикасается в этих размышлениях к реальности Божьего присутствия в мире. «Дни и ночи на Волге, – пишет он в своих петербуржских заметках, – этом спокойно катящемся море, много дней и много ночей. Широко-широкий поток, высокий, высокий лес – на одном берегу, на другой стороне – бескрайняя степь, в которой даже большие города стоят всего лишь, как избы и палатки. Здесь заново постигаешь размеры и масштабы. Узнаёшь: земля – велика, вода – нечто великое, но прежде всего велико – небо. То, что я видел до сих пор, было лишь образом земли, реки и мира. Здесь же всё это присутствует само по себе. У меня чувство, будто я созерцал само творение. Как мало слов для всебытия, для вещей, данных в масштабе Бога-Отца. Я созерцаю мир здесь, на Волге, в масштабе Бога-Отца». Повторяю, прикосновение к реальности Божьего присутствия в мире – это одна из черт поэзии Рильке, одна из черт и его публицистики.

Накануне начала Первой мировой войны, живя в замке Дуино у своих друзей, Рильке работает над «Дуинскими элегиями». Потом они станут знамениты, потом их переведут на десятки языков. Но тогда это только поэтические наброски, только еще одна, вторая после «Часослова» поэтическая исповедь этого мятущегося человека.

 
…Слушай, сердце, и жди – на коленях
Ждали, бывало, святые могучего зова.
Чтоб он их поднял с земли…
Так они слушали Божьего гласа; конечно,
Ты не снесешь. Дуновенье хотя бы послушай,
Непрерывную весть, порождаемую тишиною.[15]15
  Перевод В.Б.Микушевича.


[Закрыть]
 

Читаешь эти стихи и вспоминаешь и молитвенные медитации «Часослова», и образы русского храма православной Церкви, полумрака, в котором светится лампадка перед иконой. Вспоминаешь и Библию, тот самый момент, когда пророку Илии Бог являет Себя в дуновении тихого ветра[16]16
  «И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним. И вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом; но не в ветре Господь. После ветра землетрясение; но не в землетрясении Господь. После землетрясения огонь; но не в огне Господь. После огня веяние тихого ветра [и там Господь]» (3 Цар 19: 11–12).


[Закрыть]. Вспоминаешь, что именно с духовным опытом Илии-пророка связывали средневековые кармелиты понятие о молитвенной тишине. Вспоминаешь и то, чтó говорит о тишине Шарль Бодлер в своем стихотворении в прозе «В утренний час» из книги «Le splin de Paris» – в том стихотворении, в котором услышал тишину Райнер Мария Рильке. И понимаешь, что именно тишина, в которой чувствуется дуновение непрерывной Божьей вести, есть доминанта творчества этого замечательного поэта.

Я напоминаю вам, что наша сегодняшняя беседа посвящена творчеству Райнера Марии Рильке. И говорим мы о нем не столько как о поэте, сколько как о мыслителе и искателе Бога. В дальнейшем мне бы хотелось специально посвятить разговор взаимоотношениям между Рильке и Роденом и его книге о Родене, специально поговорить о его «Часослове». Но сегодня мне хотелось бы говорить об одном: о Рильке как о мыслителе, о Рильке как об искателе Бога, о том паломничестве в Россию весной 1899 года, которое действительно перевернуло и преобразило его жизнь.

Мне бы хотелось сказать еще несколько слов о «Часослове» Рильке, хотя эта книга будет нами читаться в дальнейшем. Последняя из трех частей «Часослова» называется «Книгой о бедности и смерти». В ней влияние русской литературы, прежде всего, конечно, Толстого и Достоевского, чувствуется особенно сильно. Бедность – это подлинность, с точки зрения Рильке. Блеск золота является в сиянье солнечных лучей. Сам Бог беден, и поэтому только солнце дает золото храму, но не богатство. Бедность мастерских Огюста Родена Рильке сравнивает с бедностью Бога. Это великая пасмурность Бога, которая пробуждает к жизни деревья в марте. Бог беден – и обладает особой силой и удивительными возможностями одновременно.

Бедность Бога… Бедность, которая обогащает. Бедность Бога – это бедность, в которой открывается красота мира, его бесконечность и бесконечность его богатства. В конце этой книги, посвященной бедности и смерти, появляется святой Франциск – святой Франциск, который никогда не был на Руси и, быть может, даже не знал о том, что есть такая земля на белом свете, но который так полюбился русским и православным людям. Святой Франциск, который понял веру Христову именно так, как понимали ее те иноки, от имени которых пишет свой «Часослов» Райнер Мария Рильке. Не случайно же отец Александр Ельчанинов оставил нам среди своих сочинений и жизнеописание святого Франциска. Есть над чем поразмыслить и задуматься.

Поясните мне, пожалуйста, смысл выражения «размышлять».

Размышлять – думать над чем-то, возвращаясь мыслями к одной и той же проблеме, подходя к ней с разных сторон. Это слово – одно из постоянных слов Псалтири. Пророк Давид и другие авторы псалмов призывают нас именно размышлять о Боге, не упуская Бога из ума и сердца, с разных сторон подходить к Нему в мыслях. Посмотрите тексты на эту тему именно в Псалтири. Поэтому мне представляется, что слово «размышлять» – это одно из слов нашего духовного словаря.

Интересно, о чем говорили Рильке и Толстой. Может, посвятите этой теме одну из следующих передач?

Что касается встречи Рильке с Толстым, то о ней есть кое-какая информация. Не много воспоминаний об этой встрече, но сохранилось, в том числе и у Леонида Пастернака, поэтому я надеюсь, что когда-нибудь мы об этом поговорим. Здесь есть над чем поразмыслить, но только сейчас, поскольку у нас в эфире осталось лишь десять минут, коснуться этой новой темы не получится.

Меня очень заинтересовала мысль о нерукотворной и неловкой молитве. Молиться Богу лучше не сочиненными молитвами, хотя они и правильны, и художественны, а своими словами, пусть и неловкими. Правильно ли я поняла?

Не совсем. Потому что Рильке как раз говорит о рукотворной молитве. Когда он говорит о молитве, он в какой-то мере сравнивает молящегося с человеком, с которым ему пришлось долго жить и работать – с Роденом, который из мрамора высекает нечто новое и рукотворное. Молитва прекрасна, рукотворна, проста и неловка. Вот какие дает он ей четыре определения. Что же касается художественности молитвенного текста, то он может быть и простым и художественным одновременно. Возьмите молитвы Псалтири. Они очень часто бывают до предела просты и вместе с тем по-настоящему художественны. Мы забываем о том, что на иврите это все-таки настоящая поэзия. И любое слово, которое мы произносим в глубинах своего «Я», может быть даже не устами, а сердцем, всё равно будет художественным. Слово не может не быть художественным. Значит, здесь нельзя просто-напросто убежать от самого себя, убежать от того, что без слов мы действительно теряемся.

И даже наше молчание тоже как-то обозначается словами.

Благодарю Вас за то, что Вы предлагаете нам размышлять. Это нужно для того, чтобы совершался подвиг веры. Нельзя слепо чему-то следовать. Это уже не будет вера, а будет зомбированность. Мне кажется, оттого, что нам долго не давали размышлять, появились люди, которые предлагают сменить плохие лозунги на хорошие. А суть остается та же.

Вы это очень хорошо сказали, что проще всего поменять плохие лозунги на хорошие. Гораздо сложнее поменять наше отношение к бытию и из закрепощенных стать свободными. А именно к свободности призывает нас Христос. «И познаете истину, – говорит Спаситель, – и истина сделает вас свободными»[17]17
  Ин 8: 32.


[Закрыть]. О свободе как о великом даре нам постоянно напоминает апостол Павел. Поэтому закрепощенность сознания любыми, пусть даже самыми хорошими лозунгами всё равно губительна.

Вы сказали, что стоит поразмышлять о книге, написанной о святом Франциске. Возможно, нужно поразмышлять и о рассказе молодой француженки о том, как, читая житие святого Франциска, она уснула, и ей во сне явился Франциск и, показав на фигуру Серафима Саровского, сказал, что в нем истинная святость.

Вы рассказываете очень известную историю. Кто же ее теперь не знает? Она многократно печаталась и рассказывалась. И надо сказать, что действительно очень многие сегодня говорят и у нас на Руси, и во Франции, и в других странах мира о святых Франциске и Серафиме как о родных братьях во Христе, которые, не зная друг друга, в разную эпоху и в разных странах шли одними путями. Надо сказать и то, что в Американской Православной Церкви преподобный Франциск Ассизский почитается как святой. И православные чехи уже не первый век почитают Франциска Ассизского как преподобного. И мне представляется очень важным, что свой «Часослов» Райнер Мария Рильке заканчивает именно встречей со святым Франциском. И целая книга его новелл, которая называется «Рассказы о Господе Боге», посвящена православной религиозности, поискам Бога на Руси и нашему русскому благочестию. А Леонид Пастернак рассказывает о том, что Рильке читал ему «Слово о полку Игореве» и в своем переводе, и на славянском языке.

Сегодня мы размышляли о творчестве и о духовных исканиях Райнера Марии Рильке, одного из самых замечательных европейских поэтов XX века. Рильке называют австрийским поэтом. Родился он в Праге, писал по-немецки, но неоднократно говорил о том, что чувствует себя больше всего русским. Он выучил русский язык до такой степени хорошо, что писал по-русски стихи. Он читал Тургенева, Чехова, Толстого и Достоевского в оригинале. В своих произведениях он мысленно возвращался в Россию, многократно и очень глубоко. И действительно, прикосновение к Богу он пережил именно в России. Моя единственная Пасха, говорил он, была та, которую я пережил в Кремле, ночью, когда слышал звон Ивана Великого, который прикасался ко мне своим звоном.

 
Я так один. Никто не понимает
молчанье: голос моих длинных дней,
и ветра нет, который открывает
большие небеса моих очей.
Перед окном огромный день чужой,
край города; какой-нибудь большой
лежит и ждет. Думаю: это я?
Чего я жду? И где моя душа?
 

Вот один из фрагментов, которые остались от Райнера Марии Рильке на русском языке. Это не перевод с немецкого. Это его оригинальный русский текст. Мне представляется, что имя этого поэта незаслуженно относится нами к числу литераторов для интеллектуалов, литераторов для элиты. На самом деле, конечно, сталкиваясь с Рильке и встречаясь с ним на страницах его книг, мы прикасаемся к творчеству удивительного поэта, удивительного мыслителя и замечательного человека.