Текст книги "Сказание об Омаре Хайяме"

– Это пройдет, – сказал Бакр и уселся на свое место.

Мужчины продолжали есть и запивать еду вином и холодной водой.

11. Здесь рассказывается о том, как одна священная особа посетила обсерваторию

Великий муфтий, любезный сердцу его величества имам Хусейн аль-Кутейба, муж многоопытный и хитроумный, посетил обсерваторию. Он осуществил свое давнее желание увидеть собственными глазами то, что расхваливали ученые при дворе, и услышать нечто из уст самого хакима Омара Хайяма. Если рожденный от матери посвящает свой труд изучению беспредельно великих дел и творений аллаха всемилостивого и милосердного, то вполне естественно, что великий муфтий желает узнать об этом ученом как можно больше. Поскольку его величество внимает ухом своим словам господина Хайяма, было бы странно и не совсем понятно, если бы великий муфтий пренебрег возможностью поближе познакомиться с кладезем небесной науки, якобы находящимся совсем неподалеку, за рекой Зайендеруд, в пределах обсерватории. Вещи следует видеть такими, какие они есть. Можно отвергать богохульные рубаи, приписываемые Хайяму, но нельзя не согласиться с его утверждениями о бесконечной красоте и исключительном величии творения рук аллаха.

Великий служитель и послушатель всевышнего Хусейн аль-Кутейба был умнее, чем полагали некоторые, и простоватость его была лишь напускною. Он хорошо различал, где верблюд и где игольное ушко, и разницу между ними понимал лучше, чем кто бы то ни было во дворце.

Это был человек высокий и худой. Но нельзя было сказать, что высох он, изучая священную Книгу, что в молитвах и воздержании проходит вся его жизнь. От рождения был он близорук, и выпуклый горный хрусталь, что чище стекла, помогал ему лучше различать предметы, несколько удаленные от глаз. Однако злые языки поговаривали, что хрусталь этот скорее способствовал обдумыванию неких замысловатых ответов в необходимых случаях, нежели улучшал зрение, ибо хорошо, когда в руке держишь предмет, отчасти заменяющий четки, эти чересчур мужицкие побрякушки, – можно затянуть время, например протирая хрусталь платком, а тем временем подобрать нужные слова. И этот хрусталь не раз сослужил полезную службу своему обладателю.

Одеяние носил муфтий зеленого цвета – из самой нежной и прочной хорасанской ткани. А тюрбан на голове его, аккуратный, небольшой, был белее снега на самых высоких горах в самый яркий солнечный день.

Поговаривали, что у муфтия три глаза: один на затылке, в добавление к двум, находящимся под бровями. Этим самым недруги его хотели подчеркнуть чрезвычайную осмотрительность священнослужителя. Впрочем, трудно было обойтись без третьего глаза тому, кто долго и стойко удерживался близ трона его величества Малик-шаха. Или близ левого плеча его превосходительства Низама ал-Мулка. Только один аллах ведает со всей достоверностью и ясностью, сколь неверны жизненные тропы, не видимые простым глазом и переплетающиеся между собою в покоях дворца. Ни одно светило не поможет на этом пути, если нет еще более верного проводника, каким был, есть и пребудет во веки веков аллах всемилостивый и милосердный. В этом великий муфтий был совершенно уверен…

Он переступил порог обсерватории с двойственным чувством. С одной стороны, он не мог позволить себе поддаться искушению и открыто выказать свое презрительное отношение к обсерватории и ее ученым. Это было бы не совсем благоразумно. С другой стороны, не следовало проявлять излишнего интереса ко всей этой болтовне о бесконечном мире, за которым едва угадывается образ аллаха милостивого, милосердного и вседержителя. Здесь следовало избрать ту золотую середину, о которой всегда мечтали многомудрые люди древности. Великий муфтий был достаточно стар – ему недавно минуло семьдесят – для того, чтобы повести беседу так, как полагается человеку его возраста и сана. Он был закален в хитроумных и многотрудных беседах с ортодоксами из Багдада и не в меру строптивыми шиитами из Хорасана. Две поросли одной ветви давали много пищи для размышлений. Но мало этого: беседы эти волей-неволей оттачивали ум, настораживали сердце и укрепляли дух. Триединство ума, сердца и духа как такового приоткрывало завесу, которая на всем – от колыбели до небесной сферы. То есть оно спасало от заблуждений в этом мире и – дай аллах! – в том, другом.

Этот сухой и вечно настороженный человек знал цену себе и каждому из тех, кто жил во дворце или вертелся вокруг него. При этом он умел молчать. В самый горячий час, когда великие страсти бушевали в груди его, он говорил только сотую часть из того, что хранил в себе. Таков закон, суровый и неотвратимый, – если хочешь устоять на ногах в этом подлунном мире, а точнее, в прекрасном и величественном дворце его величества.

И здесь, на виду обсерватории, великий муфтий оставался верен самому главному правилу: в Исфахане веют незримые ветры, и они разносят слово, сказанное даже невзначай. И горе тому, кто позабыл об этом под воздействием горячности своей или невоздержанности в разгаре пира. Каждое слово припечатывается, словно к бумажке, и бумажка та летит в некие покои султана, где тщательно изучается дабиром или его помощниками, взвешивается на весах справедливости, и тогда сказавший слово получает свое.

Какие мысли приходят в голову, когда глядишь на дворец его величества, на камни его и дерево его, полированное, как стекло? Мысли о величии государства? Да, разумеется. О мощи его и невообразимой обширности? Да, разумеется. Что стоит оно от века и будет стоять во веки веков нерушимо? Да, разумеется. А еще что?

Когда глядишь на окна, каждое из которых стоит одного богатого дома, когда любуешься колоннами, каждая из которых есть красота и неистощимое богатство, заложенное в мраморе, когда золоченая кровля слепит глаза и сама по себе есть слава его хозяина, когда гремят трубы дворцовые, возвещая о приезде его величества или отъезде, разве мысль о единстве и сплоченности в этих стенах не есть ли главенствующая мысль? Если не эта, то какая же?

Все это так и есть, когда глядишь со стороны. А когда сам находишься внутри этих стен? Что же ты видишь тогда?

Великий муфтий смотрел на мир из этих стен, из покоев дворца, ибо был надимом его величества. Он слышал от его величества больше других и часто взирал на окружающее глазами его величества. И что же он видел и что понимал?

Все сложно, противоречиво и порою непонятно в этом дворце. Ибо так же сложно, противоречиво и порою неясно вовне его, на бескрайних просторах государства от Средиземного моря до Ганга, от Каспийского моря до океана на юге. Возьмем главное, что есть на этом свете, главное, на чем зиждется основа основ этого государства, – величайшую из религий – ислам. Как это ни горько, но приходится согласиться с теми, которые утверждают, что он раскололся, словно орех. Разве сунниты и шииты не есть единоутробные дети матери-ислама? Да, разумеется. Великий муфтий точно определяет время зарождения ислама, границы его роста и – увы! – раскола. Великий муфтий не верит в магию слова. Раскол содержит в себе семена катастрофы. Но катастрофа не от самого слова как такового, а от самого факта. Зачем ходить далеко? Разве с просторов северного прибрежья не докатывается до стен Исфахана возмутительная и воинствующая ересь шиитов, которые тоже расколоты, подобно ореху, на многие части?

Да и так ли монолитно само население дворца, как это может показаться непосвященному со стороны? Главный визирь Низам ал-Мулк крепко держит бразды правления государства в руках своих. Он предан исламу, он правоверен до мозга костей и ненавидит всяческую ересь. И он говорит: «Ересь в исламе есть начало ереси в государстве, которая подтачивает стены дворцовые…» Он говорит так, ибо он мудр, и он живет в вере своей, подобно шелковичному червю в коконе. Но червь этот воистину велик умом и духом, и жилище его прекрасно и величественно, ибо оно есть постамент нерушимой веры его…

Великий муфтий, когда перед ним открыли двери обсерватории, оглянулся, чтобы посмотреть на мир, который за спиною, будто прощался с ним. Ему казалось, что входит он в иной мир, и хотелось ему убедиться, что позади него земля и солнце, созданные аллахом от века, и пребывают они в замыслах создателя в своей первобытной чистоте. Поэтому невольно обострялась мысль о скверне, которая здесь, за порогом, за этими дверьми. Но не знать, что делается здесь, не увидеть все собственными глазами было бы трусостью, которая не дозволяется истинной верой.

Здесь, на пороге обсерватории, невольно спрашиваешь себя: «А что есть это странное кирпичное здание, в чем сила его и как сопоставить его с великой мечетью и великим дворцом его величества? Что общего меж ними и в чем разница, которая непременно должна быть, ибо каждая вещь имеет свою природу и свое назначение?»

Великий дом аллаха не нуждается ни в каких объяснениях, сущность его светла и ясна. Пока живет душа человека, пока обитает она в потустороннем мире, будет жить и здравствовать великий дом аллаха. Ибо в нем сила и красота человека от сотворения Адама, от скрижалей Моисеевых и великого воинства Мухаммада.

А дворец?.. Разве не есть он средоточие не только высшей власти, но и высшего лицемерия? Разве визири преданы его величеству так, как они громогласно говорят об этом, как изъявляют свою верноподданность и покорность? И нет ли среди них носителей ереси и духа непокорности, который дует с туранских степей? Если в народе через каждое сердце, бьющееся в нем, проходит трещина, то почему бы этой трещине не быть и во дворце? Разве дворец так уж прочно отгорожен от всего того, что происходит за его стенами? Нет ли тут связующих нитей? Есть, есть! – утверждает великий муфтий. – И не могут не быть! Хотя и сказано в Книге: «Он избрал вас и не устроил для вас в религии никакой тяготы…» Хотя и сказано в Книге: «Держитесь за аллаха! Он ваш покровитель. И прекрасен покровитель, и прекрасен помощник!» Неужели же жизнь сильнее Книги?

Великий муфтий при этой мысли испуганно озирается, ибо в нем добрый испуг, испуг доброго мусульманина, который в чем-то хитер, но в чем-то истинный мусульманин – послушатель воли аллаха. Однако у него есть голова, и он обязан смотреть глазами своими и думать своим умом. А иначе беда!..

Взглянув на круглое кирпичное здание, великий муфтий говорит себе: «Да, трещина проходит через многие сердца и во дворце. Это истина непреложная. Что это так – немало тому доказательств… Вот хотя бы недавний разговор с главным визирем…»

Его превосходительство спросил:

«Так ли чисто стадо, как это кажется?»

Говоря «стадо», он имел в виду стадо аллаха, которому несть числа и которое под дланью его величества.

«Стадо едино, – уклончиво ответил великий муфтий. – А иначе оно называлось бы другим именем. Само имя его свидетельствует о единстве его».

Его превосходительство Низам ал-Мулк видит дальше и слышит лучше, чем это может показаться наивному.

«Нет силы сильнее аллаха, нет длани сильнее его длани, а мы – пыль на его стопах. – Так сказал главный визирь. Был час дневного отдыха, и он пил вместе с великим муфтием холодную воду. – И стадо свое бережет аллах. Это есть истина истин… Но так ли едино это стадо и не нужен ли за ним глаз да глаз?»

Великий муфтий не стал кривить душой. Он знал чистоту помыслов главного визиря, жизнь которого была в угоду аллаха. И сказал великий муфтий одно небольшое слово:

«Нужен».

Главный визирь отставил чашу с водою и спросил:

«Значит, стадо не едино?»

«Я этого не говорил…»

«Тогда зачем глаз?»

«О, твое превосходительство, разве это помешает? Сказано в Книге: «А если они с тобой препираются, то скажи: «Аллах лучше знает то, что вы делаете!» Из этих слов ты можешь заключить, что даже сам аллах допускал препирательства в стаде своем».

Низам ал-Мулк погладил бороду в глубокой задумчивости и проговорил, как бы находясь наедине с самим собою:

«Не туда идет стадо, и бич пастуха заметно ослабел…»

«Это не так», – возразил муфтий.

На что визирь ответил:

«Истинно так! Я предвижу многие сложности. И меня беспокоят молодые люди, в головах которых ветер. Им нет дела до святых слов и святой Книги, они преисполнены жажды власти, и дело у них, к сожалению, идет вслед за словами».

«Что ты говоришь?!» – воскликнул вдруг перепугавшийся муфтий.

«То, что слышал. И я говорю это обдуманно и только для тебя. Его величество скоро все узнает. Он уже кое о чем осведомлен. Мы укажем ему на болезнь, подскажем, какое существует от нее лекарство. И тогда дело за ним».

Главный визирь был спокоен, но в словах его чувствовалась тревога. Он продолжал, ибо хотелось ему, как видно, поделиться с кем-нибудь из верных людей:

«Исмаилиты подымают голову. Под фальшивым словом о свободе они готовят ниспровержение религии и власти. Есть меж ними и вовсе горячие головы. Это люди отпетые и жаждущие крови, наподобие шакалов. Их пока мало, однако они опасны именно своим малым количеством. Эта малая часть может увлечь за собою большую часть народа. Наиболее действенную силу народа. И тогда положение может создаться отчаянное. Недавно я повелел отрезать язык и уши одному такому молодцу. Он гниет в темнице. Но жестами рук и телодвижением своим он грозит всем нам и попирает имя аллаха».

Так сказал главный визирь, и слова его до сих пор грозно звучат в ушах великого муфтия. И он недоверчиво взирал на кирпичи, которые были сложены полукругом, переходящим в полный круг. И муфтий подумал о связи между словами визиря, миром, который за спиною, и этим кирпичным зданием, где тоже мысли… Но какие это мысли? И почему вдруг сейчас, у дверей, пришло странное озарение: а нет ли взаимосвязи между всеми этими домами – дворцом, мечетью, обсерваторией – и теми самыми горячими головами, которые грозятся ниспровергнуть все сущее? А если есть, то какова эта взаимосвязь? Должны ли все эти силы взаимодействовать гармонично на благо державы дли противоборствовать меж собою для того, чтобы повергнуть в прах великое здание государства, освященное именем аллаха?..

Великий муфтий не мог ответить на это точно и безошибочно. В эту самую минуту навстречу ему направлялся Омар Хайям со своими друзьями. Они шли гурьбой, неторопливо, но и не медленно. Шли с достоинством и радушием, ибо так положено доброму хозяину.

Хаким чему-то радовался. Это сразу подметил великий муфтий.

– Твой приход – великий подарок, – сказал Омар Хайям. Он почтительно склонил голову.

Великому муфтию почудилось, что полуоткрытые глаза хакима источают чуть приметное лукавство. Знатный гость не сразу перешагнул через порог.

– Спасибо, – сказал он. – Я надеюсь, что услышу от тебя нечто такое, что усугубит мои познания о природе вещей, в чем я, сказать по правде, не особенно силен.

Хаким кивнул. И широким жестом пригласил в помещение. В круглое. Странное на вид.

12. Эта глава является продолжением предыдущей

Знатного гостя Омар Хайям провел на самый верх – на плоскую и круглую кровлю обсерватории. Муфтий и сопровождавшие его лица, о которых трудно сказать что-либо определенное, кроме того, что они все время молчали, прошлись по кругу, несмело посмотрели вниз.

– Высоко, – заметил муфтий и отошел подальше от границы круга. Он обратил сугубое внимание на изразцовый пол, который гладок и на котором выложены радиальные линии, хорды и концентрические круги. А по краю круга пол градуирован при помощи изразцовых плит разной окраски: градусы – красного цвета, минуты – желтого. А весь круг смолисто-черный, такой блестящий и прочный. «Дорогая штука», – подумал муфтий.

Омар Хайям давал пояснения. А друзья его – Исфизари, Васети, Хазини и Лоукари – вставляли словечки, когда Хайям устремлял в их сторону вопросительный взгляд.

– Этот круг, называемый азимутальным, разделен на триста шестьдесят градусов, – говорил хаким. – Градусы и минуты отмечены соответственно.

– А секунды? – спросил муфтий.

– Они помечены особой краской, и, чтобы разглядеть их, надо подойти к самому краю… А от твоих ног и большой окружности лежит радиус, выполненный из благородного сплава. Это подвижной радиус, и по нему легко отсчитать число градусов, минут и секунд.

– Значит, радиус, – проговорил муфтий.

– По нему ориентирована горизонтальная ось вот этой астролябии…

Омар Хайям подвел высокого гостя к центру круга, где на специально устроенной металлической перекладине на бронзовой цепи была подвешена тонкой работы латунная астролябия.

– Это немножко трудно, но мы можем определить любой нужный нам угол в горизонтальной плоскости небесной сферы, – объяснял хаким. – Причем надо учесть, что мы сию минуту стоим на исфаханском меридиане и смотрим точно на юг. А за спиною у нас точно север. Меридиан этот выложен голубыми плитами.

– Вижу, вижу, – сказал муфтий, выказывая внешнюю заинтересованность всеми этими меридианами, горизонталями и астролябиями. Говоря по правде, все это было не очень понятно, но любопытно. Однако главное было впереди: к чему все это, что даст все это в итоге? До поры до времени муфтий скрывал нетерпение, но и слушать все эти ученые речи было ему довольно-таки тягостно.

Сама по себе астролябия оказалась незаурядной вещью. Наверное, тот, кто смастерил ее, был большой мастак. Разумеется, не так-то просто подобрать металл. Но еще труднее выковать из него этот вертикальный диск, отшлифовать его, нанести градусы и минуты, приделать алидаду, которая должна ходить по кругу, изображая из себя овеществленный диаметр. Эта алидада, будучи направленной на светило, дает на круге отсчет градусов и минут. Как объяснил хаким, зная число градусов возвышения и азимутальное число относительного исфаханского меридиана, можно определить местоположение любой звезды на небесной сфере. Для большей наглядности хаким показал некую сферу из меди, которая походила на земной глобус. На эту сферу были нанесены созвездия. Такой увидел бы аллах вселенную, если бы пожелал взглянуть на нее с высоты высот.

Хаким долго объяснял значение некоего медного пояса, называемого эклиптикой. Понять что-либо было совершенно невозможно. Умственное напряжение могло вызвать сильнейшую головную боль. И великий муфтий ужаснулся…

– А что, твои друзья тоже вычисляют этот угол? – спросил он хакима.

Хаким ответил:

– И этот, и многие другие.

Муфтий взглянул на каждого из них и обратился к самому себе с таким вопросом: «Неужели делать им больше нечего?» Но вслух, разумеется, этого не сказал. Он сказал совершенно противоположное:

– Это удивительно… Это трудно своей трудностью…

Великий муфтий вновь пожелал взглянуть на главную астролябию – гордость обсерватории, – с тем чтобы бросить взгляд на вселенную через две щели в алидаде. Ему с готовностью помогли в этом. И муфтий увидел то, что увидел: малюсенький кусочек синего неба. Это было все равно что смотреть на небо сквозь игольное ушко.

– И что же? – недоуменно спросил муфтий.

– Наблюдатель видит звезду или Луну, – пояснил хаким.

– Это ночью?

– Да, ночью.

– И так все ночи?

– Да, много ночей.

Муфтию хотелось узнать: зачем все это? В самом деле, разве аллах не сотворил гармонию, достойную его величия? В чем смысл наблюдений? Раскрыть тайну его деяний? Это невозможно! Только аллах знает свои тайны и верно хранит их. Чтобы прославить его деяния? Но это уже сделано в великой Книге. Пророк пророков Мухаммад возвеличил аллаха. Что же в состоянии сделать эти люди в этой обсерватории? Они или лгут, или заблуждаются. Одно из двух. Нет, зачем нужны эти ночные бдения, это дорогостоящее здание, эти дорогие приборы и эти рты, которых обязана кормить казна его величества?

Великий муфтий не спеша обошел круг, потирая руки и говоря:

– Велик аллах! Велик и милосерден…

Он искренне не понимал, к чему все эти премудрости с градусами и минутами, эклиптикой и горизонтом? Разве не сказано в Книге: «Ему принадлежит то, что в небесах и что на земле: поистине Аллах богат, преславен!»? Так что же получается? Смотреть на небо, чтобы прославлять аллаха! Но этого уже не требуется. Это сделано наилучшим образом пророком из пророков. А может быть, в опровержение всего этого? Тогда затея эта не только богохульна в сущности своей, но и тяжко наказуема, подобно воровству или грабежам. Во имя чего построена обсерватория? Это надо знать, а чтобы знать, надо уяснить…

Ходит по кругу в задумчивости великий муфтий, а ученые наблюдают за ним. Что скажет он? Благословит или проклянет?

Великий муфтий, заложив руки за спину, подходит к хакиму. Долго, изучающе глядит на него, и борода его трясется на легком ветерке.

– Омар, известна ли тебе Книга? – Муфтий обращается к хакиму строго, как учитель.

– О да! – отвечает хаким. – Я знаю и эту, и много других. Память у меня свежа, и я читаю наизусть многие книги.

– Нет, – останавливает его муфтий, – я имею в виду Книгу всех книг, источник всяческой мудрости и всяческого блаженства, оружие против нечестивых и щит правоверных. Я говорю не о многих, но только об одной. Да будет это тебе ясно, Омар!

Омар Хайям склоняет голову в знак того, что все уразумел в точности.

– В Книге сказано: «Он научил Корану, сотворил человека, научил его изъясняться. Солнце и Луна – по сроку, трава и деревья поклоняются…»

Хаким продолжил речь великого муфтия:

– «И небо Он воздвиг и установил весы…»

Муфтий был доволен. Он сказал:

– Истинно сказано. Веришь ли ты Книге, в которой эти слова?

– О да! – сказал хаким.

– Веришь ли? – переспросил муфтий, словно бы усомнившись в ответе хакима.

– Да, да, да!

Муфтий провел ладонями по лицу своему и бороде своей, словно освобождаясь от некой скверны, словно совершая некое омовение. И сказал:

– В таком случае зачем все это?

– Это? – Хаким крайне удивился. – Что – это?

– Это, – сказал муфтий и указал рукою на круг под ногами, на астролябию над полом и многочисленные приборы под чехлами.

Хаким обменялся взглядами со своими друзьями. Они дали понять ему, что на этот вопрос, столь прямой по сути своей, следует отвечать ответом, столь же прямым по сути своей. Но хаким избрал другой путь, он нашел другую тропу, чем ту, которую предлагали друзья его – немного горячие, менее опытные, менее тертые в делах дворцовых, где надо иметь три глаза – два спереди, обычные, и один на затылке.

– В Книге сказано, – продолжал муфтий: – «О сонм джиннов и людей! Если можете проникнуть за пределы небес и Земли, то пройдите! Не пройдете вы, иные как с властью». Как ты это понимаешь, Омар?

И хаким ответил так, как ответил: с подчеркнутой любовью к аллаху и его неисчислимым благодеяниям, к великому творению рук его. Ответил как истый мусульманин. Те, которые пришли с муфтием, изумились словам хакима, ибо были они сказаны с достойным преклонением перед именем аллаха и его пророка Мухаммада. Они решили про себя: «Вот человек, достойный похвалы!» Однако муфтий был выше их и видел дальше их. И он спросил:

– Так к чему все это? – И он обвел глазами то, на чем стоял, то, на что взирал, что было вокруг него в обсерватории.

– Его тайны безграничны, – ответил хаким и положил руки на грудь в знак величайшей покорности воле аллаха.

– Это так, Омар.

– Если проживешь десять жизней, все равно не проникнешь ни в одну из них до конца.

– Это так, Омар.

– А тайнам его несть числа. И считай их до конца дней своих – не сочтешь.

– Это так, Омар. В Книге сказано: «Он сотворил человека из звучащей глины, как гончарная…»

А хаким продолжил эту фразу из Книги:

– «…и сотворил джиннов из чистого огня».

– «Господь обоих востоков и господь обоих западов», Омар…

Хаким присовокупил:

– «Он разъединил моря, которые готовы встретиться…»

Великий муфтий вдруг замешкался… Память неожиданно изменила ему. И это понятно: лет ему было немало. Но ведь Книга одна, а лет много, и ничто не должно забываться из Книги, которая священна. И хаким выручил его, говоря:

– «Между ними преграда, через которую они не устремятся».

– Верно, Омар. Так к чему же все это, я спрашиваю?

Хаким подумал немного, поклонился, словно бы кланяясь создателю Книги. И это очень пришлось по душе великому муфтию. Но ведь и хороший человек, ведь и правоверный может выйти на неверную стезю, и тогда глаза его закрываются плотной завесой, и не видит он ничего, кроме неверной стези, на которой стоит. Это так! Великий муфтий может привести тому много примеров, и каждый из них будет уроком для всего сущего, уроком жестоким, но полезным.

– Мой учитель, – начал хаким, – который есть и пребудет, великий Ибн Сина, философией своею и знаниями своими усугубил значение учения нашего и силу его…

– Ибн Сина? – спросил муфтий.

– Да, он.

– Ибн Сина? – повторил это имя муфтий. – Но при чем он? Он был любимцем шахов и хаканов, его имя на святилищах наших. Он слишком велик, чтобы произносить имя его на этой плоской кровле. Он проникал в сердце мусульман, он врачевал во имя аллаха, прославлял имя его.

– Я отдаю себе отчет в том, что я ничто перед моим учителем, – с горечью сказал хаким. – И мы не стоим мизинца его. Но смею утверждать, что идем по стопам его и дорога, указанная им, пряма и верна.

И тогда муфтий спросил в упор:

– Какое же из благодеяний господа нашего вы сочтете ложным? – И он оглядел всех, кто стоял вместе с ним на этой кровле.

– Проникнуть в тайны небесные не что иное, как найти дорогу к судьбе и душе человека. Разве расположение светил безразлично его величеству, тебе или простому землепашцу?

А муфтий твердил свое:

– Какое же из благодеяний господа нашего вы сочтете ложным?

– Работая здесь и не смыкая глаз по ночам, мы думаем о величии его и поражены тем, что видим. Разве это не есть одно из благодеяний его, дарованных нам?

– Нет, – отрезал муфтий, – я не о том. Я спрашиваю: «Какое же из благодеяний господа нашего вы сочтете ложным?» Тем самым я говорю: для чего суета на этой кровле и ночи, полные бдения, в то время, когда положено спать?

– А познания? – спокойно сказал хаким.

– Какие? Во имя чего и кого?

– В Книге сказано: «Опираясь на зеленые подушки и прекрасные ковры…» Мы хотим, опираясь на них, то есть на господа нашего, найти решение многих тайн земли и неба. Но тайн миллион миллионов, и чем больше открываешь их, тем больше рождается тайн.

– Это так, – согласился муфтий.

– Мы желаем, наблюдая светила, воздать должное имени его и замыслам его.

Муфтий улыбнулся, как бы спрашивая: «А так ли это?» Однако хаким, словно не замечая этого, продолжал:

– Тысяча наблюдений – тысяча результатов. Тысяча наблюдений – тысяча исправлений. Поправка к поправке, и еще раз поправка к поправке, и мы наконец приходим к истине. Возможно, все еще приближенной к истинной истине. И эти движения, которые есть наука, будут накоплением знаний, угодных человеку.

– Человеку? – прошептал муфтий.

– Да.

– Человеку? – недоверчиво повторил муфтий.

– Да, – сказал хаким.

– А не ему? – и муфтий указал на небо. Указал глазами, полными благочестия.

– И ему тоже.

Муфтию не очень понравился ответ Омара Хайяма: что значит «тоже»? И можно ли ставить на одну доску человека и небо? Этот ученый, кажется, готов пойти еще дальше и поднять человека выше небесных сфер. Особенно в своих стихах… И муфтий спросил, как бы невзначай:

– Омар, а как твои стихи?

– Мои? – удивился хаким.

– Ты же поэт, – сказал великий муфтий.

– О нет! Я не могу претендовать на столь высокое звание.

– Разве оно выше звания ученого?

– Несомненно.

Муфтий многозначительно произнес:

– Мне приходилось читать кое-какие рубаи…

Хаким продолжал, словно не расслышав слов муфтия:

– Нет, я не поэт. Поэт – это Фирдоуси. Если человек порою и грешит стишками, он еще не поэт.

– А кто же?

– Так просто… мелкий баловник…

– А я-то думал… – проговорил муфтий, но не закончил своей мысли. Он хитровато посмотрел на хакима. И еще раз повторил: – А я-то думал…

И начал спускаться вниз по лестнице.

Хаким предложил гостю отобедать, но тот отказался под благовидным предлогом: ждут во дворце…

Хаким и его друзья проводили муфтия и его спутников до ворот. Здесь муфтий остановился, чтобы напоследок посмотреть на обсерваторию. Покачал головой, но не сказал ни слова. А на прощание все же припомнил «поэта».

– Значит, вовсе не поэт? – спросил он.

– Истинный поэт – Фирдоуси, – уклончиво ответил хаким.

– Я рад, что рубаи, которые ходят по рукам, не принадлежат поэту. – И муфтий вышел за ворота вместе со своими провожатыми.

Когда ученые остались одни, Исфизари спросил хакима:

– К добру ли этот визит?

На это хаким ответил:

– Пока здравствует главный визирь, эта обсерватория будет стоять как скала.

– А потом?

Хаким подумал, подумал и сказал:

– Надо жить радостью сегодняшнего дня, надо вкушать все сладости сегодняшнего дня. – И весело добавил: – Нас ждет обед!