Текст книги "В зените [Приглашение в зенит]"

ЗЕНИТ—ЗЕМЛЯ

Как, уже?

Совсем не собирался я отбывать, иные были планы. Я захлебнулся в потоке идей, хотел поприсутствовать, поглядеть, пощупать. В Галаядро хотелось бы слетать хоть разок, и в атомное ядро спуститься самолично, и в подпространство проникнуть, и в надпространство. И на Психополигон попасть бы, и Темполигона дождаться. Как успеть всюду? Не разорвёшься.

Впрочем, для звёздных сапиенсов и такое возможно. Не разорвёшься, но можно удвоиться… учетвериться. Вчетвером мы (четыре “я”) увидим вчетверо больше.

– А к жене вы тоже вернётесь вчетвером? – спросил Граве.

Я замялся. Верно, это затруднение я не обдумал. Не страшно, если в Шаре будет четыре одинаковых корреспондента, все с длинным носом и покатым лбом.

Но на Земле им будет неуютно. У всех одинаковые воспоминания, все четверо будут считать себя мужьями моей жены, хозяевами моей квартиры, авторами моих книг.

– Мы бросим жребий, кому возвращаться, – сказал я бодро. – Один поедет сразу же, прочие задержатся здесь, будут собирать материалы.

– И скучать не будут?

– По-моему, наш Человек вовсе не рвётся на свою разлюбезную Землю, – съехидничал Гилик. – Он за любовь на расстоянии. Сочувствует непросвещённым землякам, но жить предпочитает с нами, в высококультурном небе.

Жизнь прожить в Звёздном Шаре? Весь век быть зевакой в музее, копить материалы, учиться и учиться? А учить когда, когда отдавать накопленные материалы? Нет, нет, я здесь временно, я космический корреспондент. Насобираю сведений и засяду за машинку, отчёт писать. Но нелепо уезжать сейчас, в самом начале, уподобиться студенту, бросающему институт после первого семестра.

Однако это не значит, что я не скучаю, не мечтаю о возвращении. Каждый вечер перед сном, если только выдаётся четверть часика свободных, мысленно смакую возвращение. Вот я на вокзале, из Ленинграда приеду же, спешу по подземному переходу в метро, с удовольствием вдыхаю запах сыроватой штукатурки. Покачиваются синие вагоны на стыках, пассажиры покачиваются в лад. Все настоящие люди, и без анапода выглядят людьми, и пахнут по-людски, и разговаривают по-человечески. И я покачиваюсь с ними в одном ритме – равноправный пассажир, смотрю, как прыгает кабель вверх-вниз на полуосвещённых стенах, жду, пока не замелькают за окнами розово-мраморные лотосы. Лотосы – это моя станция! Тоннель всасывает синие вагоны, а я торопливо скольжу меж лотосами, бегу по шахматному полу, розовому с серым.

До чего же приятно перебирать подробности!

Преодолевая упругий ветер, открываю дверь из вестибюля на площадь. Справа киоски, и слева киоски – цветочный, справочный, газетный. Приветливый инвалид предлагает сегодняшние. Газеты как газеты – бумажные и все одинаковые. Общественные газеты, не эгоистические листки звёздного информатория. Мороженщицы в белых халатах поверх ватников, поёживаясь от холода, предлагают “стаканчики” и “на палочке”. Мимо, мимо! У чугунной решётки не забыть бы посмотреть направо. Осторожно, переход! Земные машины не умеют перескакивать через прохожих. Дальше сад, наполненный мамами и колясочками. Подъезд номер три. Крутая обшарпанная лестница. Отчаянное воззвание на эмалированной пластинке: “Дети, не допускайте порчи стен, окон, дверей и перил в лестничной клетке!” Скорее, скорее, как лениво тянется лифт на шестой этаж! От звезды к звезде я перемещался в зафоне проворнее. Рыжая дверь с потускневшей латунной планочкой. Моя фамилия! Не снята! Звоню! Переминаюсь от нетерпения! Ох, знакомая походка. “Кто там?” Отвечаю: “Свои”. Жена открывает, круглолицая, круглоглазая, милая такая! Ахи, охи, вздохи, слезы, упрёки: “Где был, почему не писал, разве можно так?” И тут же волнение: “В доме шаром покати Я сейчас в магазин, одна секундочка”. Как будто самое главное на свете: немедленно накормить до отвала.

Это вариант оптимистический, оптимальный. Сладкие мечты!

Есть и другой вариант: грустный,

Те же колонны-лотосы, те же мороженщицы в халатах, чугунная решётка, мамы с колясочками. “Дети, не допускайте порчи…” Журчит лифт, перевожу дух. Звонок…

За дверью шаги, непривычные, тяжеловесные.

Открывает незнакомец. Пожалуй, он напоминает меня немного. Комплекция, проседь, горбатый нос, лоб покатый. У моей жены стойкий вкус.

– Вам кого?

Называю жену по имени-отчеству.

– Тебя тут спрашивают, Леля.

Круглолицая, круглоглазая. Но ни ахов, ни охов. На лице испуг. Недоумение. И поджатые губы. Овладела собой.

– Зайди, поговорим.

Сажусь как гость у собственного стола. Локоть кладу на плексиглас. Отодвигаю какие-то книги о контрапункте и полифонии. Сроду не разбирался в музыке.

– Поговорим спокойно, – говорит она. – Ты сам виноват. Я не спрашиваю, где ты был и с кем, это меня не касается. Но Он, – кивок на горбоносого, – хороший человек и хорошо относится к мальчику. Костя привык считать его вторым отцом. Незачем вносить сумятицу, склеивать разбитое, заново травмировать ребёнка. Лучше тебе не приходить сюда. Останемся друзьями.

– Ты бы к столу пригласила человека, – говорит Он со снисходительным добродушием победителя.

Кирпичиной бы его. Не трахну. Интеллигентное воспитание.

И выхожу, скрипя зубами, на лестничную клетку, где дети не допускают порчи.

Если день в космосе был удачен, побеждает радужный вариант. Если я устал или нездоров, преобладает меланхолический. Но в тот вечер после разговора с Граве я больше думал о расписании экскурсий. Итак: Галаядро, атом, подпространство, надпространство.

А поутру, разлепив глаза, опять увидел Граве.

– Вставай скорей, Человек. С тобой хочет говорить председатель Диспута.

Пока Граве ведёт меня по никелированным коридорам, лихорадочно собираю мысли. Такой редкий случай, а вопросник не заготовил. Ладно, положусь на вдохновение. Перед дверью нацепил анапод. Интервью надо вести на равных, разговор человека с человеком. Не отвлекаться на рассматривание. Уходя, сниму анапод, погляжу, каков есть этот звёздный Дятел.

И чуть не брякнул: “Здравствуйте, Артемий Семёнович”!

Очень уж похож был (в анаподе). Как вылитый мой учитель. Видимо, совершенно одинаковые характеры. Потом уж я заметил ванну вместо письменного стола. Водным был тот космический Дятел.

– Как вам понравилось у нас? – спросил он.

Я ответил в том смысле, что мои сложные впечатления не укладываются в схему “нравится – не нравится”.

– Ну и каков итог? Хотели бы вы жить в нашем сообществе? Не вы лично, а ваша планета? – И, склонив голову, посмотрел на меня хитровато сбоку. Я понял, что задан самый главный вопрос.

– Я не уполномочен отвечать за всю планету, – сказал я. – Здесь я как бы корреспондент. Моё дело набрать впечатления и изложить факты земным читателям.

– И когда вы собираетесь отбыть на Землю?

Я сказал, что считаю себя студентом-первокурсником. И предложил программу учетверения.

– Едва ли это целесообразно, – сказал Дятел. – В Шаре миллионы жилых планет. Ни четыре человека, ни четыре тысячи не изучат их досконально. К тому же у копий одинаковая эрудиция, неизбежен однобокий подход. Для всестороннего изучения Шара нужны специалисты с разным образованием. Вас, литератора, пригласили для общего впечатления. И по-моему, оно уже сложилось. – Помолчал и добавил жёстко: – Назначайте дату отбытия.

– Как, уже?

– Ему вовсе не хочется домой, – опять вылез Гилик. – Он предпочитает тосковать на дистанции.

Я оторопел. Очень уж неожиданно получилось. Составлял экскурсионную программу, настраивался на долгие годы странствий… А впрочем, домой так домой. Пусть станут явью бумажные газеты, мороженщицы в ватниках и троллейбусы, не умеющие перепрыгивать. Пусть зазвенит восторженный вопль сына:

“Папа, а что ты мне привёз такого?”

Мне уже не терпится. Я даже рвусь домой. Настраиваюсь на сборы. Что бы захватить, чего не забыть?

Я готов хоть сейчас. Прошу приготовить мне “Свод знаний”.

Я давно присмотрел этот “Свод” – нечто среднее между энциклопедией и комплектом вузовских учебников, – портативные микрокнижечки, сто один том убористым шрифтом. Все там систематизировано: основные знания звездожителей, открытия, факты, схемы машин. Так у меня и было задумано: после первых восторгов, встречи сяду я за стол, тот самый с плексигласом, водружу машинку – орудие производства и, заправив первую страничку, начну переводить строка за строкой.

Впрочем, первые строчки я знаю наизусть:

“Том посвящён общему обзору мира.

Сначала перечисляется все существующее. Факты.

Факты добыты чувствами, а также чувствительными приборами. Оценены разумом, а также вычислительными машинами.

Выводы разума излагаются словами, а также графиками, формулами и другими системами знаков.

Следует учитывать возможные ошибки чувств, разума и слова…”

И сразу напрашивается (я бы статью написал об этом) сравнение с Библией. Там “В начале было слово”, здесь слово на четвёртом месте. Закономерное различие между религией и звёздным материализмом.

Впрочем, возможно, практичнее начать со второго тома. Он называется “Бескачественные количества”, проще сказать “Математика”. Пожалуй, есть даже смысл пропустить первые разделы, излагающие арифметику, среднюю и высшую математику, науки, известные на Земле. Приступлю сразу к разделу второму. Там уже каждая формула будет откровением. С утра переведу абзац, и сразу в Академию наук, в Институт математики. Там соберутся знатоки, прочтут вслух, начнут толковать, кто как понимает…

Блаженная перспектива!

Дятел переложил голову с правого плеча на левое, поглядел на меня правым глазом.

– Вы считаете это целесообразным? – спросил он. – Хотите давать решебник вместо учебника? У вас это практикуется в школах?

И Граве предал меня тут же:

– Вспомни, Человек, как ты сдавал астродипломатию. Ты же сам говорил: “Я ошибся, дал им слишком много хлеба, отучил доставать и догадываться, думать отучил”. В “Своде знаний” решения всех земных задач на тысячу лет вперёд.

– Нет, мы не дадим вам “Свода знаний”, – резюмировал Дятел.

Сговорились они, что ли? Может, и сговорились.

– Тогда дайте хотя бы… (Что бы попросить существенного?) Дайте мне с собой УММПП, “Если-машину”, как её называли на курсах. Мы на Земле будем рассуждать самостоятельно, а выводы проверять на “Если-машине”, как студенты-астродипломаты.

Вот это я правильно придумал. “Если-машина” – вещь полезная, может быть, самая полезная из всех, что я видел на Шаре. Великолепный способ наглядного предостережения в делах вселенских и домашних. Скажем, сидим мы за ужином в доме, сын нудит, как обычно: “Папа, почему у нас нет “Волги”, папа, запишись на “Волгу”. А я включаю УММПП, надеваю ему зажимы на лоб: “Что ты видишь, Костя?”

– Я вижу, папа, ты весь забинтованный, лежишь в больнице. Доктор говорит, что у тебя замедленная реакция. Что такое замедленная реакция, папа?

– И ты ещё хочешь записываться на “Волгу”, Костя?

Или, скажем, в газете дискуссия о выращивании человека из мышечной клетки. Одни считают это величайшим достижением, другие ворчат: “Антигуманно, неэстетично!” Обращаются ко мне. Я включаю УММПП…

Приятная роль у обладателя “Если-машины” – консультант по любым вопросам.

– Он хочет быть пророком в своём отечестве, – язвит Гилик.

А Дятел (вредный этот космический Дятел, совсем не похож на моего ироничного, но доброжелательного учителя) тянет своё:

– Вы полагаете, что это целесообразно?

– Но мне же не поверят! – кричу я. – Мне просто не поверят, если я явлюсь с пустыми руками.

– А зачем нужно, чтобы вам верили?

Опять вступает Граве:

– Ещё раз вспомни, Человек, свой экзамен по астродипломатии. Ты сам говорил: “Этим огнеупорным рано вступать в Содружество Звёзд; они ещё не научились рассуждать, доверяются чужому разуму, ищут пророков и слепо следуют за ними”. Мы не собирались превращать тебя в пророка, нам, звездожителям, нужны товарищи, а не приверженцы. Нарочно пригласили в Шар не политика, не учёного, а литератора – глаза и язык планеты, профессионального рассказчика. И нарочно приглашали фантаста, чтобы раз и навсегда снять вопрос “было или не было?”. Пусть твои читатели не доверяют тебе, пусть считают все выдумкой, пусть даже не обсуждают: было или не было? Нравится или не нравится? – вот что важно. Рвутся ли они в такое будущее? Согласны ли заботы наши делить, не только открытия, но и заботы? Хочется ли им ломать голову над переустройством природы, проектировать солнца, планеты, климаты, океаны, сочинять сто тысяч географий ежегодно или же они довольны одной-единственной географией, склонны лелеять каждый островок, каждую протоку, закат на Финском заливе, Невку Большую, Невку Малую, рощицы, пруды, болота, кочки? Переделывать или беречь? Или и беречь и переделывать? Пусть обсудят, поспорят. Споры возбудить – вот твоя задача.

– А ему так хотелось быть пророком, – подковыривает Ги-лик.

Я подумал, что сувенирчики какие-нибудь я всё равно прихвачу. Гилика хорошо бы “забыть” в кармане в наказание за его ехидство.

Но Дятел как бы услышал мои мысли. Вероятно, в самом деле слышал. Сапиенсы это умеют.

– Мы попросим помочь нам выдержать принцип. Вам придётся надеть земную одежду, тщательно проверить карманы. Впрочем, при перемещении в зафон все лишнее устранится автоматически.

– Может быть, вы и память сотрёте? – зло сказал я.

– Наоборот, зафиксируем насколько возможно. Вот записи придётся оставить тут. Кроме тех, что в земном блокноте. Записи перечитай, запомни как следует…

– А что мне записи? – обозлился я. – Меня позвали сюда, чтобы вынести впечатление. Впечатление сложилось: чёрствый вы народ, господа звездожители. Пригласили в гости, теперь гоните. Ну и пожалуйста. Часу не хочу быть у вас. Отправляйте немедленно.

– Немедленно? Ты говоришь обдуманно?

– Обдуманно. Нечего мне делать у таких хозяев. Отправляйте.

И тут оказалось, что и они готовы к отправке. В моей комнате меня уже ждёт земная одежда: костюм с голубой ниткой и драповое пальто, ещё сохранившее в себе ленинградскую сырость. Переодевшись, я демонстративно вывернул карманы. Душу отводил. Все равно операторы исключили бы при перезаписи любой сувенир, даже если бы я проглотил его.

Знакомые, сто раз исхоженные коридоры ведут меня к межзвёздному перрону. Направо, налево, ещё раз налево и опять направо. Вот и платформа с рядами раздвижных дверей, похожая на переговорную Телефона – Телеграфа. Из той синей двери я столько раз отправлялся на Оо, из той крайней – на Эароп к восьминулевым…

– Прощай, Человек, – говорит Граве. – Привык я к тебе, скучать буду. И волноваться. Как ты там уцелеешь на своей Земле без страховочной записи? Прощай! А может, и встретимся. Ведь я куратор твоей спиральной ветви. Может, и окажусь на Земле.

– Будь последовательнее, Человек, – важно говорит и Гилик, протягивая по-земному лапку.

Двери кабины сдвигаются, и исчезают за ними навеки пятнистый скелет и металлический чертёнок на его плече, хвостиком обхвативший свою талию.

Зажигается табло с надписью: “Набирайте на диске место назначения. Не ошибайтесь в буквах”.

Набрал. Остаётся нажать клавишу.

Вздохнул тяжело.

Нажал.

Знакомое испытание. В кромешной тьме нечто хватает тебя за руки и ноги, начинает выкручивать. Суставы выворачивает, шею выламывает, глаза выдавливает. Терплю, столько раз терпел, в последний раз терплю. Вот уже назад крутит. Ещё немножечко!

И обалдевший, потерявший дыхание от боли, с вытаращенными глазами…

Сижу на мокром камне в пустынном осеннем парке.

Сумерки. Ветер несёт облака, разорванные на клочья, горстями сыплет брызги в лицо. Уныло гудят, качаясь, голые стволы осин. Почерневшие листья плавают в пруду. Затоптана в грязь мокрая мочалка сгнившей травы. Осень. Ленинград.

Словно и не было приглашения в зенит.

Было ли?

Путешествие завершилось, и книга моя закончена, в сущности. Но очень мне хочется описать во всех деталях возвращение, описывая, пережить все треволнения первых часов на Земле.

Сначала ведущим чувством было умиление. Все вызывало умиление: пронзительная свежесть сырого воздуха, запах почвы, бурые пальцы корней, чистота осиновой коры, умытой дождём. Я вёл себя несолидно. По-есенински обнимал встречные берёзки и, кажется, прыгал на одной ноге, приговаривая: “Зем-ля, зем-ля, земля!” И умилился облаявшей меня дворняге – настоящему земному псу, сварливому, со свалявшейся в космы мокрой шерстью.

Неизменности я радовался больше всего. Дым Отечества сладок, если он пахнет, как в детстве. Странника огорчают перемены, он хочет, чтобы жизнь поджидала его. Пусть на прежнем месте будет прошлое.

Умилительное вчера! Те же серые от дождя заборы вдоль заколоченных дачек. Те же голенастые краны во втором ряду за дачками. Такие же струи в колеях и кюветах, и так же дождь шелестит, и так же скрежещет трамвай на кольце, кажется, та же кондукторша в пустом прицепе с сумкой и ремнями крест-накрест, как у санитарки – боевой подруги. Прекрасный подлинный земной человек! Надень анапод, сними анапод, все едино – останется человеком. Расцеловать бы её, первого встреченного человека, да боюсь, не оценит порыва, расшумится, милицию вызовет. Не хочется тратить время на протокол о причинах целования кондуктора при исполнении служебных обязанностей.

– А деньги будем платить, гражданин?

– Ах да, деньги! Я и забыл, что на Земле полагается платить деньги. Да есть ли у меня? – Лезу в карман, нащупал кошелёк. Прекрасно! Мелочь есть и ещё четыре трёшки. Откуда же столько? Помнится, я почти все деньги оставил в гостинице на билет. Может быть, сапиенсы наделали мне атомных копий? Это хорошо бы: атомные копии – доказательство, все точечки одинаковы, все ворсинки и потёртости сходны. Нет, не копии! Даже номера различны. Видимо, Граве привёз деньги, сунул мне на дорогу в кошелёк. Ну что ж, спасибо за заботу, дружище. Могу ехать прямо на вокзал.

Вокзальная сутолока. Журчат тележки носильщиков, бегут женщины с узлами, волокут детишек. И я бегу, поддаваясь темпу, хотя времени предостаточно. Душная полутьма купе, номер чётный, верхняя полка, что может быть лучше? Поднял, как полагается, не разучился, расстелил наматрасник, подоткнул суровую вагонную простыню, лёг, потянулся, лопатки расправил. И вспомнилось, как мечтал об этом мгновении давным-давно, когда брёл под дождём в пустынный парк за непонятно-подозрительным Граве. Долог оказался путь от того парка до вокзала через созвездие Геркулеса. Пожалуй, это были лучшие минуты того дня. Я ощущал себя победителем. Ждал, добивался и достиг! Странствовал и вернулся! Видел невиданное! Молодец! Такое ещё никому из людей не довелось пережить. Соседи даже не подозревают, что рядом с ними галактический посланник. На боковой полке мать ребёнка укладывает, расправляет одеяльце. У столика убивают время картами. Слышится: “без червей”, “без мальчиков”, “без дам…”

А что, если свесить голову и брякнуть: “А я, товарищи, из космоса сегодня!”

Не поверят. Знают, что прибывают из космоса не на верхней полке в жёстком плацкартном.

Спал я беспокойно. Проснулся в два часа ночи, ещё раз в три, в половине четвёртого и больше не засыпал. Умиление прошло, испарилось горделивое торжество, все вытеснило волнение. Как-то меня встретят, по варианту радостному или ледяному? Родные откроют дверь или этот заместитель, напоминающий меня? Не ждут того, кто не просил ждать. И сколько ждать? Вчера, покупая билет, я узнал число – 11 ноября. Но какого года? Спешил на поезд, газеты не рассматривал, у соседей спросить постеснялся. Сколько я прожил в Шаре: год, два или три?

И волнение съедает встречу с Москвой, все пленительные детали, которые столько раз смаковал мысленно. Все на месте – и канал у Химок, и Останкинская игла, вонзившаяся в тучи, подземные переходы, пахнущие сырой штукатуркой, кабель, прыгающий на стене тоннеля. Все есть, и ничто не радует. Воспринимается как километровые столбы, как стрелки на часах. От башни двадцать пять минут до дому, от вокзала – пятнадцать, от колонн-лотосов – пять минут. Киоски, мороженщицы, жёлтый шар перехода, троллейбус с искрящими усами… Мимо, мимо! Лифт не работает, на ремонте. Ладно, обойдусь! Бегу по лестнице, теряя дыхание. Сто одна ступенька до моей квартиры. Дверь цвета красной глины. Звонок! Сейчас решится!

Слышу за дверью шаги. Размеренные. Мужские.

– Кто там?

И голос мужской.

Не очень знакомый долговязый подросток с неожиданно маленькой головкой смотрит на меня сверху вниз. Неужели мой сын?

– Вам кого?

Тут что-то тёплое, круглое, мягкое кидается на меня.

– Папа приехал, папа! Костя, ты не узнал папу?

…

Перо сломалось.

Непрочные ручки делают на Земле…

Потом мы все сидим за столом, глядим друг на друга и радуемся, что мало перемен. Конечно, прибавилось морщинок, но кто их пересчитывает? А круглые глаза сияют, и на круглых щеках румянец.

– Значит, ждала?

– Ждала, конечно, но не так рано.

– ?!?

– В телеграмме не сказано, что ты приедешь к семи утра.

– Какая телеграмма? Откуда?

– Оттуда… где ты был. – И губу закусила. Вид почему-то виноватый, как будто проговорилась. И засуетилась сразу: – Костя, что же ты стоишь, Костя? Беги в молочную, молочная уже открыта. Сыру купи. “Российский” папа любит, и ветчины, если есть нежирная… и забеги на обратном пути в булочную, там с утра привозят свежие торты. “Полет” возьми или “Трюфельный”… Телеграмма? Я потом покажу, куда-то засунула. Наверное, ты хочешь ванну принять, сейчас я дам тебе полотенце. И кофе поставлю. Костя, где спички, дай спички. Я уверена, что ты куришь тайком, почему у тебя спички? Беги скорей, папу надо накормить с дороги.

Как будто я не ел в космосе ни разу.

– Ах, боже мой, и кофе нет! Кажется, соседи уже проснулись. Я сейчас…

Хлопнула дверь. Тишина, я один в квартире. Нерешительно прохожу в синюю комнату, мой бывший кабинет. Все как прежде: у окна стол с пресловутым плексигласом. Где тут выцарапано Ю? И чистая бумага на столе, и машинка наготове. Будто я и не отлучался, будто не было приглашения в зенит.

Было ли?

С годами я и сам как-то начал сомневаться. Вот я пишу и пишу, уже который год пишу, переводя в слова воспоминания; и образы выцветают, вытесняются строчками и страничками. Блекнут картины, становятся туманными, недостоверными.

Было ли?

А может быть, и правы сапиенсы: не так важно, “было или не было?”. Важнее – нравится ли? Хочется ли к звёздам? И очень ли хочется, согласны ли мы силы вкладывать, чтобы проникнуть в звёздный мир, и тройные силы, чтоб принять участие в его заботах?

Было ли?

Но если было, надо думать, что будет и продолжение. Едва ли звездожители полагаются на меня одного, наверное, есть и их представители, младшие кураторы. Проследили же они, как я брал билет на вокзале, прислали жене успокоительную телеграмму, до сих пор не могу найти: спрятана или растворилась сама собой. Конечно, ходят они по Земле невидимками или под личиной обыкновенных людей, приглядываются, дозреваем ли мы до космической связи, даже следят, как воспринимается мой литературный отчёт, сколько людей рвётся в небо, сколько – за однопланетный изоляционизм. И сколько равнодушных, вообще не рассуждающих о будущем. А может быть, и сам Граве здесь уже – главный куратор спиральной ветви, астродипломат, имеющий право выбирать время для переговоров. Ведь он сказал. “Может, и встретимся”.

В любую минуту может зазвонить телефон. В наше время неожиданное входит в жизнь с телефонным звонком.

Тр-р!

Звонят!