Текст книги "История мировой цивилизации"

Глава LVIII. Революция в промышленности

В исторической литературе часто замечается тенденция к смешению того, что мы называем здесь революцией в механике, представляющей собой нечто совершенно новое в человеческой жизни, возникшее в результате развития организованной науки, новый шаг вперед, подобно изобретению земледелия или открытию металлов, – с явлением, совершенно отличным по своему происхождению, уже имевшим прецедент в истории, а именно – с социальным и финансовым прогрессом, называемым революцией в промышленности. Оба процесса шли параллельно, постоянно влияя друг на друга, но они были в корне и по существу различны. Революция в промышленности произошла бы и тогда, если бы не было ни угля, ни пара, ни машин. Но в этом случае революция по своему характеру более приближалась бы к социальной и финансовой эволюции последнего периода Римской республики. Повторилось бы обезземеление свободных земледельцев, повторились бы и трудовые артели, крупные поместья, огромные капиталы и разрушительный в социальном отношении финансовый процесс.

Даже фабричные методы работы появились еще до введения машин и применения механической энергии. Фабрики явились результатом не машин, а «разделения труда». Задолго до того, как были введены в промышленных целях водяные турбины, специально обученные и жестоко эксплуатируемые рабочие клеили ящики из картона для модных товаров, делали мебель, раскрашивали карты, изготовляли иллюстрации для книг и т. д. Фабрики имелись в Риме еще во времена Августа. Новые книги, например, диктовались целому ряду переписчиков на фабриках, принадлежавших книгопродавцам. Внимательный читатель Дефо и политических памфлетов Филдинга знает, что идея собирания бедняков в различные учреждения для коллективного труда была известна в Англии в конце XVII века. Намеки на это можно найти в «Утопии» Мора (1516). Вышеописанные явления были результатом социального развития, а не прогресса механики. До середины XVIII столетия и даже дольше социальная и экономическая история Западной Европы фактически повторяла тот путь, по которому шло Римское государство в последние три века до Р. X. Но политические раздоры в Европе, политические возмущения против монархии, непокорность народных масс и, может быть, особая склонность западно-европейского ума к новым идеям в механике и изобретениям – все это дало описанному процессу совершенно новое направление. Идеи человеческой солидарности получили, благодаря христианству, значительно большее распространение в ново-европейском мире; политическая власть не была уже столь сконцентрирована в одних руках, и энергичный человек в своем стремлении к богатству охотно отвращался от идеи рабства и рабского труда и усваивал значение могущества механики и машин.

Революция в механике, т. е. развитие изобретений и открытий в механике было новым явлением в человеческом опыте, и оно шло своим путем, независимо от вызываемых им последствий в социальной, политической, экономической и промышленной жизни. Революция в промышленности, напротив того, подобно большинству социальных явлений, находилась и находится под все усиливающимся влиянием условий жизни, непрерывно изменяющихся в зависимости от революции в механике. Существенное различие между накоплением богатств, вытеснением мелких землевладельцев и других мелких промышленников и периодом расцвета крупных финансовых операций в последние века Римской республики, с одной стороны, и весьма аналогичной концентрацией капитала в XVIII и XIX столетиях, с другой, – коренится в глубоком отличии в характере современного труда, отличии, вызванном революцией в механике. Силой древнего мира была сила человека; все зависело, в конечном счете, от двигательной силы человеческих мускулов – мускулов невежественных и подъяремных людей. Известную роль играла также в незначительном количестве мускульная сила животных – быков, лошадей и т. п. Когда надо было поднимать какую-либо тяжесть, ее поднимали люди; когда надо было ломать камень, его ломали люди; когда надо было вспахать поле, его вспахивали люди и быки. Римским эквивалентом парохода была галера с обливающимися потом гребцами. Огромная часть человечества в раннюю эпоху цивилизации была занята чисто механической тяжелой работой. Введение машин, приводимых в движение неодушевленной энергией, вначале, казалось, не обещало облегчения от этого тяжелого и неинтеллигентного труда. Массы людей были заняты рытьем каналов, земляными работами при проведении железных дорог и т. п. Число рудокопов возрастало с невероятной быстротой. Но в то же время, еще гораздо в большей степени увеличивалось количество различных продуктов и удобств. Когда наступил XIX век, стала еще очевиднее логика нового положения вещей. Не было более нужды в человеческих существах, как в источнике слепой физической силы. То, что могло быть сделано физической силой человека, могло быть сделано скорее и лучше машиной. Человек нужен был теперь лишь там, где требовалось применение сознательного выбора и разумности. Человек требовался лишь как человек. Раб, бывший основой всех предшествовавших цивилизаций, существо, предназначенное к слепому повиновению, человек, мозг которого был лишь излишним придатком, стал не нужен для блага человечества.

Это было справедливо, как для древних отраслей промышленности, каковы земледелие и горное дело, так и для новейших металлургических процессов. Машины с большим успехом заменили труд десятков людей, занятых вспашкой, обсеменением и уборкой полей. Римская цивилизация была построена на бесправной массе дешевых рабов; современная цивилизация строится на дешевой механической силе. В течение столетия механическая сила становилась все дешевле, а труд дороже. Если машинам пришлось в течение одного-двух поколений ждать своей очереди для введения в горном деле, то это просто потому, что одно время человеческий труд был дешевле машин.

Описанное явление внесло коренной переворот в условия человеческого существования. В прежние периоды цивилизации всякий богатый человек и сановник считал необходимым содержать массу рабов. С наступлением XIX века в лучших умах стало крепнуть убеждение, что простой человек уже не должен быть рабом, что его следует воспитать, просветить, хотя бы для достижения большей «производительности труда», что необходимо, чтобы он понимал, что он делает. Зачатки народного образования в Европе относятся к первым годам проповеди христианства, то же самое было и в Азии, всюду, где утверждался ислам: необходимо было дать верующему возможность хоть сколько-нибудь усвоить новую веру, долженствовавшую принести ему спасение и научить его читать священные книги, где эта вера была изложена. Взаимное соперничество отдельных течений в христианстве, из которых каждое стремилось привлечь к себе возможно больше приверженцев, приготовило почву для развития народного образования. В Англии, например, в тридцатых и сороковых годах девятнадцатого столетия споры различных сект и стремление их завербовать юных приверженцев вызвали к жизни ряд соперничавших между собой образовательных учреждений для детей: церковные «национальные» школы, «британские» школы диссидентов и даже начальные католические школы. Вторая половина XIX века была периодом быстрого роста народного образования во всей Западной Европе. Параллельного роста образования в высших классах не происходило; конечно, и там заметен был прогресс, но не в такой степени. Благодаря этому, пропасть, разделявшая до сих пор мир на образованных людей и безграмотную массу, почти исчезла и свелась к едва заметной разнице в образовательном уровне. За спиной этого процесса происходила революция в механике, на первый взгляд как будто независимая от социальных условий, но в действительности неутомимо требовавшая полного уничтожения безграмотности во всем мире.

Экономическая революция Римской республики никогда не была ясно осознана римским народом. Средний римский гражданин никогда не видел совершавшихся вокруг него изменений с такой ясностью и полнотой, как это видим мы. Напротив того, народ, переживший в конце XIX века промышленную революцию, осознавал эту революцию все яснее и яснее, как единый цельный процесс, ибо этот народ умел уже читать, обсуждать и общаться и видел вещи, которые раньше оставались скрытыми от простолюдина.

Глава LIX. Развитие современных политических и социальных идей

Учреждения, обычаи и политические идеи древних цивилизаций вырастали медленно, век за веком; люди не могли ни обдумать, ни предвидеть их. Только в шестом веке до Р. X., в этот великий век юности человечества, люди стали задумываться над взаимными отношениями и впервые выступили с проектами изменений существующих верований, законов и методов управления.

Мы уже говорили выше о блестящем умственном расцвете в Греции и Александрии и о том, что наступившее в скором времени падение рабовладельческой цивилизации, а также религиозная нетерпимость и абсолютизм омрачили зарю этого многообещающего пробуждения. Только в XV и XVI столетиях среди царившей в Европе тьмы мелькнул свет независимой мысли. Мы уже попытались указать роль арабской любознательности и монгольских завоеваний в этом постепенном просветлении умственных горизонтов Европы. Сначала увеличился интерес, главным образом, к положительной науке. Материальные завоевания и материальная мощь были первым достоянием человечества, вновь достигшего зрелости. Наука о человеческих взаимоотношениях, об индивидуальной и социальной психологии, о воспитании и экономической жизни не только тоньше и запутаннее сама по себе, но и неразрывно связана с различными эмоциями. Развитие этих наук шло медленнее и встречало большие сопротивления. Люди готовы бесстрастно выслушивать самые противоположные теории о звездах или молекулах, но мысли о путях нашей жизни слишком глубоко затрагивают каждого из нас.

И подобно тому, в Греции смелые теории Платона предшествовали упорным исследованиям фактического материала, проделанным Аристотелем, так и в Европе первые политические исследования новой фазы ее развития вылились в форму «утопических повестей», представлявших прямое подражание «Республике» Платона и его «Законам». «Утопия» Томаса Мора – любопытное подражание Платону. Результатом ее было издание нового английскою закона о бедных. «Город Солнца» неаполитанца Кампанеллы был более фантастичен, но оказался менее плодотворным.

К концу XVII века литература, касающаяся социальных и политических вопросов, была уже довольно богата. Одним из пионеров в этой области был Джон Локк, сын английского республиканца, оксфордский ученый, первоначально занимавшийся химией и медициной. Его трактаты о формах управления, о терпимости и народном образовании доказывают, что ум его в полной мере был направлен на изыскание способов социального переустройства. Параллельно с Джоном Локком в Англии, но несколько позже его, Монтескье (1689–1755 гг.) подверг во Франции социальные, политические и религиозные учреждения самому строгому в основательному анализу. Он подорвал престиж и обаяние абсолютной монархии во Франции. Ему вместе с Локком принадлежит заслуга развенчания многих ложных идей, которые до тех пор мешали серьезным и продуманным попыткам переустройства человеческого общества.

Последовавшее за ним поколение середины и последних десятилетий XVIII века смело разрабатывало выдвинутые им вопросы морали и интеллекта. Вышедшая из превосходных иезуитских школ группа блестящих писателей «энциклопедистов», революционно настроенных, вырабатывала схему нового общества (1766 г.). Бок о бок с энциклопедистами работали экономисты или физиократы, подвергавшие смелому и суровому исследованию производство и распределение продуктов и благ. Морелли, автор «Кодекса природы», отверг институт частной собственности и предложил коммунистическую организацию общества. Он был предшественником той обширной и многообразной школы мыслителей-коллективистов XIX века, которых сваливают в одну кучу под общим названием социалистов.

Что такое социализм? Имеются сотни определений социализма и тысячи социалистических толков. По существу своему социализм есть не что иное, как критика идеи собственности с точки зрения общественного блага. Бросим беглый взгляд на историю этой идеи в течение ряда столетии. Социализм и интернационализм – вот две кардинальных идеи, вокруг которых в значительной мере вращается политический мир нашего времени.

Идея собственности выросла из присущего животным видам воинственного инстинкта. Еще задолго до того, как люди стали людьми, наш предок, обезьяна, был уже собственником. Первобытная собственность – это то, за что готово бороться каждое животное. Собака и ее кость, тигрица и ее логовище, олень-предводитель и его стадо – вот яркие примеры собственности. Трудно придумать более бессмысленное выражение в социологии, чем термин «первобытный коммунизм». Древний человек, живший племенным бытом в раннюю палеолитическую эпоху, защищал право собственности на своих жен и дочерей, на свои орудия, на видимый окружающий мир. Если другой человек вторгался в этот мир, он дрался с ним и, если мог, убивал его. Как убедительно показал Аткинсон в своем «Первобытном праве», развитие племени в течение веков совершалось таким образом, что древний человек стал постепенно признавать право собственности за более молодыми людьми на захваченных ими вне своего племени жен, на орудия, сделанные ими украшения и на убитую ими дичь. Человеческое общество выросло, благодаря компромиссу между собственностью одного индивида и другого. Это был компромисс с инстинктом, – компромисс, вызванный необходимостью для данного человека изгнать какое-нибудь другое племя из его собственного мирка. Если холмы, леса и реки никому в отдельности не принадлежали, то это потому, что они должны были принадлежать всем. Каждый предпочитал бы считать землю своей, но это нельзя было, ибо против этого вооружились бы другие. Общество, поэтому, является с самого начала ослаблением права собственности. Чувство собственности у животного и у первобытного дикаря было значительно интенсивнее, чем в цивилизованном мире нашего времени. Оно коренится в наших инстинктах глубже, чем в разуме.

У первобытных дикарей и у малокультурного человека нашего времени сфера собственности не имеет никаких границ. Все, что ты можешь забрать, завоевать, принадлежит тебе: женщины, пленные, захваченные животные, лесная просека, каменоломня – все, что угодно. По мере роста общины, появилось нечто вроде закона, ограничивающего взаимное истребление; люди выработали грубые методы для установления права собственности. Человек в праве был считать своим то, что он первый сделал, захватил или на что он имеет законное притязание. Казалось естественным, что должник, не могущий платить, становится собственностью своего кредитора. Столь же естественным казалось, что человек, заявивший притязание на данный клочок земли, требовал определенной платы со всякого, желавшего пользоваться этим полем. Лишь крайне медленно, по мере развития организованной жизни, люди стали понимать, что эта ничем не ограниченная собственность есть нечто очень вредное. Люди рождались на свет, где все уже было забрано другими, – более того, когда они появлялись на свет, они сами уже были собственностью других. Теперь трудно проследить отдельные фазы этой социальной борьбы на заре цивилизации, но изложенная выше история Римской республики дает нам картину общества, в котором уже созрело сознание, что долги могут стать общественным бедствием и в таком случае должны быть отвергнуты и что ничем не ограниченное право собственности на землю также не согласуется с интересами общества. Несколько позднее в Вавилоне строго было ограничено право собственности на рабов. Наконец, в учении великого революционера Иисуса Назарянина мы находим такие страстные нападки на собственность, каких нигде до тех пор не встречали. «Легче, говорит он, верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому войти в царство небесное». За последние двадцать пять или тридцать столетий усиливалась критика законных пределов собственности. Через девятнадцать веков после Иисуса Назарянина весь мир, исповедующий христианское учение, уже убежден в том, что нельзя владеть человеческими существами. Точно так же и идея о том, что человек может сделать со своей собственностью все, что угодно, была сильно поколеблена и в отношении других родов собственности.

В конце XVIII века вопрос о праве собственности все еще находился в зачаточном состоянии. Не было ничего ясного, ничего твердо установленного. Одним из сильнейших побуждений того времени было стремление защитить собственность от жадности и мотовства королей и эксплуатации со стороны знатных авантюристов. Стремление защитить частную собственность от налогов было одним из главных поводов французской революции. Но революционные лозунги равенства привели ее к критике той самой собственности, на защиту которой она поднялась. Как могут быть люди свободными и равными, когда массы их лишены земли и пищи, а собственники не дают им ни еды, ни крова, разве только в обмен на труд? Такова была жалоба бедняков.

Как ответ на этот трудный вопрос, одна влиятельная политическая группа выдвинула принцип «разделения». Она требовала интенсификации и универсализации собственности и распределения ее между всеми. Первые социалисты или, говоря точнее, коммунисты, шли к той же цели, но другим путем: они требовали совершенной «отмены» частной собственности. Только государство (разумеется, демократическое) могло владеть собственностью.

Кажется парадоксальным, что различные люди, добивавшиеся одного и того же, а именно – свободы и счастья – требовали одни – абсолютной собственности, а другие – полного уничтожения собственности. Но таков факт. Разгадка этого парадокса кроется в том обстоятельстве, что понятие собственности – очень сложное понятие.

Только в XIX веке люди стали понимать, что понятие собственности не простое понятие, а охватывает собой целый комплекс различных видов владения, различной ценности и значения, что многие предметы, например, человеческое тело, орудия художника, одежда, зубные щетки являются бесспорно предметами личной собственности, но наряду с ними другие, например, железные дороги, разнообразные машины, дома, сады и парки, увеселительные яхты – требуют внимательного и особого рассмотрения прежде, чем решить, до какой степени и в каких пределах данный предмет может оставаться частной собственностью, и в какой мере он должен перейти в общественное владение, в ведение государства в интересах коллектива. На практике эти вопросы являются задачами политики, становясь проблемой рациональной государственной администрации. Они открывают новые пути в социальной психологии и переплетаются с наукой о воспитании. Критика частной собственности является скорее ферментом, возбуждающим страстные споры, чем предметом науки. С одной стороны стоят индивидуалисты, желающие сохранить и расширить привилегии, связанные с частной собственностью, с другой – социалисты, которые стремятся к искоренению или ограничению частной собственности. На практике мы имеем различные градации между крайним индивидуалистом, едва соглашающимся с каким бы то ни было налогом в пользу государства, и коммунистом, отрицающим всякую собственность. Обычный социалист нашего времени – это то, что принято называть коллективистом: он допускает частную собственность на многие предметы, но в то же время требует, чтобы народное образование, транспорт, горное дело, землевладение, массовое производство предметов широкого потребления и т. п. перешли в руки высоко организованного государства. В настоящее время среди мыслящих людей как будто замечается постепенный поворот в сторону умеренного, научно обоснованного социализма. Приходят к убеждению, что малокультурные люди плохо приспособлены к совместной работе в крупных предприятиях и что каждый шаг к более сложной государственной жизни и переход отдельной функции экономики от частной инициативы к государству требует соответствующего роста просвещения и организации надлежащего сознательного контроля. Как пресса, так и политические методы современного государства слишком грубы и не приспособлены к коллективной работе в широком масштабе.

Борьба между предпринимателями и рабочими, в особенности между хозяевами, соблюдающими свои выгоды и сопротивляющимися им рабочими, повела к распространению во всем мире учения Карла Маркса. Теория Маркса базируется на том, что экономические отношения определяют характер и направление общественной деятельности людей, и что в современном обществе неизбежен конфликт интересов зажиточных предпринимательских классов общества и рабочей массы. Вместе с ростом просвещения, вызванным революцией в механике, эта огромная рабочая масса, составляющая большинство, будет все более и более укреплять свое классовое самосознание и усиливать свою солидарность в борьбе с правящим меньшинством, прекрасно сознающим свои классовые интересы. Достигшие классового самосознания рабочие захватят, согласно учению Маркса, политическую власть и введут новый социальный строй. Борьба классов, восстание, революция – все это кажется вполне понятным, но отсюда еще не следует, что в результате появится новый общественный строй, а не социальное разрушение.

Маркс стремился заменить национальный антагонизм классовой борьбой. Марксизм создал, один за другим, Первый, Второй и Третий рабочие интернационалы. Но к идее интернационализма можно прийти также, исходя из новейшей индивидуалистической точки зрения. Со времени великого английского экономиста Адама Смита укреплялось убеждение в том, что для экономического благополучия всего мира требуется неограниченная свободы торговли и промышленности. Индивидуалист, враждебно относящийся к государству, относится враждебно также к тарифам, пограничным преградам и всяким другим стеснениям свобода торговли и передвижения. Интересно, что эти два умственные направления, столь различные по духу и существу, как социализм марксистов и индивидуалистическая фритредерская философия английских деловых людей эпохи королевы Виктории, выступили в конце концов, несмотря на свои основные расхождения, на защиту одной и той же новой общемировой концепции хозяйственных вопросов вне границ и стеснений, установленных каким-либо из существующих государств. Логика жизни восторжествовала над логикой теорий. Мы начинаем понимать, что и индивидуалистическая и социалистическая теории, построенные на существенно различных исходных принципах, являются результатами одного общего устремления человечества, а именно – исканий более широких социальных и политических основ, на которых люди могли бы успешно организовать свою совместную работу, – исканий, возобновившихся в Европе и усиливавшихся по мере того, как ослабевала вера в идею христианства и Священной Римской империи, и век открытий расширил всеобщий горизонт от границ Средиземного моря до пределов земного шара.

Перейти от изложения истории выработки и развития социальных, экономических и политических идей к изложению всех дискуссий настоящего времени – значило бы вводить в эту книгу чуждые ей намерения и выйти за поставленные автором границы. Но, рассматривая эти идеи в свете широких перспектив, открывающихся при изучении всемирной истории, следует признать, что выработка этих руководящих идей далеко еще не закончена, и даже трудно определить степень этой незаконченности. Некоторые общие идеи как будто приобретают всеобщность и оказывают весьма заметное влияние на политические события и государственные акты современности; но в настоящее время они еще недостаточно ясны и убедительны, чтобы заставить людей приступить определенно и систематически к их воплощению в жизнь. Люди в своих поступках то больше руководятся обычаями, то увлекаются новшествами, но в общем они скорее тяготеют к традиционному. Однако, сравнительно с тем, что было недавно, за последние годы как будто вырисовываются контуры нового порядка человеческих взаимоотношений. Эти контуры еще недостаточно определенны, обнаруживая расплывчатость то в одном, то в другом пункте и изменчивость в отношении деталей и формул, но они становятся все яснее, и их основные линии меняются все меньше и меньше.

С каждым годом делается все очевиднее, что во многих отношениях и в целом ряде областей человечество становится одной общиной, и что крайне необходимо установить в этих областях общемировой контроль. Так, например, становится все очевиднее, что вся наша планета представляет собой одно экономическое целое, что надлежащая эксплуатация ее естественных богатств требует единого всеобъемлющего управления, и что все увеличивающееся значение ряда открытий и изобретений делает современную систему управления, с ее бесконечным множеством действующих независимо и враждующих между собой аппаратов, – вредной и опасной. Финансы и монетная система также становятся общемировым делом, успешное ведение которого требует организации его в общемировом масштабе. В таком же масштабе должны быть организованы борьба с эпидемиями и регулирование переселенческого дела. Растущее значение человеческой деятельности сделало и войну слишком непропорционально разрушительной и дезорганизующей и слишком недействительным и грубым способом разрешения конфликтов между отдельными государствами и народами. Все это требует установления контроля на более широких основах, большей авторитетности и более глубокого понимания вещей, чем все это имеет место у существующих ныне правительств.

Это не значит, однако, что решение всех этих проблем сводится к созданию какого-то «сверх-правительства», господствующего над всем миром и возникающего в результате подчинения или даже взаимного слияния существующих правительств. По аналогии с существующими учреждениями думали о всемирном парламенте, общемировом конгрессе, президенте или императоре всего земного шара. Это решение кажется, на первый взгляд, наиболее простым и естественным, но всестороннее обсуждение вопроса и полувековой опыт подорвали веру в спасительность этой идеи. Достигнуть всемирного объединения, идя этим путем, нет возможности. Общественная мысль склонна искать разрешение этого вопроса в создании известного числа отдельных для каждой области специальных комитетов или организаций, с обще-мировыми полномочиями, полученными от существующих правительств для выполнения тех или иных функций и организующих эксплуатацию естественных богатств, регулирующих условия труда, разрешающих конфликты между государствами, руководящих монетным делом, переселением, народным здравием и т. п. Скоро всем станет ясно, что все вопросы, касающиеся общих интересов различных наций, могут разрешаться и без помощи общемирового правительства. Однако, для того, чтобы человеческий ум воспринял мысль об объединении в единую братскую семью всего человечества, необходимо, чтобы эти идеи стали предметом образования и воспитания. Только тогда будет достигнуто такое всеобщее единение, при котором общее благо станет выше национальной зависти и взаимных подозрений.

В течение ряда столетий великие мировые религии боролись за поддержание и распространение этой идеи всеобщего человеческого братства, но вплоть до наших дней злоба, гнев, взаимное недоверие, национальные прения препятствовали, притом с успехом, распространению более широких взглядов и более благородных импульсов, которые сделали бы каждого человека слугой всего человечества. Идея всеобщего братства борется ныне за овладение человеческой душой так, как боролась идея христианства в Европе в мрачную и смутную эпоху шестого и седьмого столетий христианской эры. Распространение и торжество этих идей должно быть делом множества преданных и скромных проповедников, и ни один современный писатель не может взять на себя разгадку того, как далеко зашла эта работа или какие плоды она принесет.

Социальные и экономические вопросы, по-видимому, неразрывно связаны с интернациональными вопросами. Решение в каждом отдельном случае зависит от одушевления, охватывающего душу при призыве послужить человечеству. Национальное недоверие, несговорчивость и эгоизм являются отражением недоверия, несговорчивости и эгоизма каждого отдельного собственника и рабочего перед лицом всеобщего блага. Преувеличенное чувство собственности в индивидууме – явление того же порядка, как и захватные стремления народов и их монархов. Чувства такого рода являются следствием тех же инстинктивных стремлений, того же невежества и традиций. Интернационализм – это социализм народов. Всякий, кто боролся за эти проблемы, знает, что для действительного и окончательного разрешения вопросов человеческого общения и сотрудничества у нас нет еще достаточно глубоких и значительных психологических знаний, достаточно разработанных методов и организации воспитания и образования. В настоящее время мы так же неспособны создать организацию, обеспечивающую мир на Земле, как не в состоянии были люди в 1820 г. создать электрические железные дороги; но, насколько мы знаем, эта проблема столь же доступна и, пожалуй, столь же скоро осуществима.

Никто не может выйти за пределы своих знаний, никакая мысль не в состоянии выйти из сферы современной мысли, и мы не можем угадать или предсказать, многим ли еще человеческим поколениям придется жить в условиях войны, опустошения, необеспеченности и нищеты, пока заря великого мира, к которому вся история как будто стремится, мира в душе и мира на Земле, не прогонит ночи беспечного и бесцельного существования. Предлагаемые решения все еще неопределенны и грубы. Страсти и подозрения сопутствуют им. Великое дело интеллектуального возрождения еще только начинается: оно все еще несовершенно, но наши понятия становятся все яснее и точнее, и трудно сказать, идет ли этот процесс медленно или быстро. Но, по мере своего прояснения, эти понятия овладевают умами и воображением людей. Если они еще не захватывают нас, то это зависит от недостатка в нас уверенности и сознания безусловной правоты. Благодаря тому, что эти идеи излагаются часто неясно и различно, бывают недоразумения. Но точность и определенность дадут новому взгляду на мир всеубеждающую силу. Эту силу он может приобрести весьма скоро. А за этим ясным уразумением проблемы с логической необходимостью последует великое дело перестройки воспитания и образования.