Текст книги "Казанова"

Вольтер встретил его посреди целого двора, что было прекрасным спектаклем, но пришлось не по вкусу Казанове, который более блистал в приватном диалоге, чем на большой сцене. Роль звезды Казанова всегда хотел для себя. У него сразу ухудшилось настроение, когда Вольтер испортил ему его первый комплимент. Грация комплиментов была испытанным средством соблазнения у Казановы.

Это прекраснейшее мгновение моей жизни, господин Вольтер, сказал Казанова. С двадцати лет я Ваш ученик. Мое сердце полно радости от счастья видеть моего учителя.

Мой господин, почитайте меня еще двадцать лет и обещайте по истечении этого срока принести гонорар. Охотно, сказал Казанова, если Вы обещаете меня подождать.

Я даю Вам слово, сказал Вольтер, и охотнее расстанусь с жизнью, чем нарушу его. В течение всего следующего разговора у Казановы была только одна мысль, не показать слабость перед остротами противника. Он постоянно стоял в защите. Он был столь оскорблен, что не хотел повторять визита. Только под давлением Вольтера он согласился три дня обедать с Вольтером один на один. Вольтер также стал более дружественным, демонстрировал настоящий интерес, но держался фамильярно.

Пять дней один за другим авантюрист приходил в «Delices» возле Лозанны и имел пять долгих разговоров с Вольтером, которому было тогда шестьдесят шесть лет, на тридцать лет старше Казановы. В письме к Дюкло, безнравственному романисту, большому моралисту и постоянному секретарю Французской Академии, которому Вольтер рекомендовал кандидатуру Дидро, Вольтер тогда писал: «Я слегка прибаливаю».

Более всего может поразить, что Вольтер выглядит много более любопытным к Казанове, чем Казанова к Вольтеру. Вольтер, блестящий журналист, пытался выжать из Казановы все интересное. Казанова хотел только блистать и наблюдать. Со времени знаменитого побега из-под Свинцовых Крыш Казанова привык всюду возбуждать любопытство. Ему нравилось быть в роли героя дня.

Разговор состоит в основном из вопросов и ответов. Так же и Гете, великий журналист от природы, имел привычку задавать равнодушным иностранцам, привлеченным его славой, вопросы из их рода деятельности, чтобы что-нибудь иметь и от них.

Вольтер сказал, что, как венецианец, Казанова должен знать графа Альгаротти. – Большинство венецианцев его не знают, возразил Казанова. – Тогда, как литератор, сказал Вольтер. – Он знал его семь лет назад в Падуе как почитателя Вольтера, сказал Казанова. – Вольтер, который тогда работал над «Петром Великим», попросил Казанову, чтобы тот, будучи в Падуе, призвал Альгаротти послать ему свои «Письма о России», и осведомился о стиле Альгаротти. – Отвратительный, воскликнул Казанова, полный галлицизмов.

Так комично, что Казанова пишет мемуары на французском, полном латинизмами и итальянизмами. Аббат Лаццарини сказал ему, что из-за чистого стиля он предпочитает Тита Ливия Саллюстию. – Это автор трагедии «Улисс великий?», спросил Вольтер. Казанова тогда должно быть был очень молод. (Когда Лаццарини умер, Казанове было девять лет и он учился писать). Вольтер хотел бы знать его лучше, но узнал Конти, друга Ньютона и сочинителя четырех римских трагедий. Казанова тоже знал и ценил Конти. Ему кажется, что он познакомился с ним только вчера, хотя он был весьма молод, когда узнал Конти. Даже перед Вольтером его не смущала эта неопределенность в возрасте. Он с удовольствием стал бы самым молодым из всего человечества.

Тогда Вы были бы счастливее, чем самый старый старик, ответил Вольтер и перешел в атаку после второй тактической ошибки Казановы, который хвастался своей молодостью перед стариком, а до этого хулил друга Вольтера Альгаротти. Может ли он спросить, к какому жанру литературы относит себя господин де Сенгальт?

Так как Вольтер уже показал себя знатоком новейшей итальянской литературы, этот вопрос означает: кто вы, аноним?

Казанова не хотел ссылаться на свою пьесу в Париже, свою оперу в Дрездене, свои стихи в «Меркюр де Франс» и т.д. Он играл благородного дилетанта. Читая и путешествуя, он для своего удовольствия изучает людей. – Превосходно, замечает Вольтер, только эта книга слишком велика. Путь по истории легче.

Да, если бы она не лгала, возражает Казанова ударом на удар господина де Вольтера, который горд быть историком. Моим путеводителем является Гораций, которого я наизусть знаю. – Он любит поэзию? – Это его страсть. – Тогда Вольтер, враг сонета, расставляет ему западню. – Вы написали много сонетов? – Две-три тысячи, хвалится Казанова, из которых десять-двенадцать я особенно ценю. – Вольтер сухо замечает, что в Италии сонетное помешательство. – Склонность придавать мысли гармоническое выражение, возражает Казанова. – Прокрустово ложе, поэтому так мало хороших сонетов, а на французском ни одного, на что Казанова отвечает, что бонмо принадлежит к эпиграммам.

На вопрос о любимых итальянских поэтах Казанова говорит, что Ариосто единственный кого он любит. – Однако, знаете ли вы других? спрашивает Вольтер. – Всех, но они бледнеют перед Ариосто. Когда за пятнадцать лет до этого он прочитал нападки Вольтера на Ариосто, он сказал себе, Вольтер будет переубежден, если вначале прочитает Ариосто.

Вольтер поблагодарил за мнение, что он написал об Ариосто, не читав его! Итальянским ученым он благодарен лишь за свое предубеждение перед Тассо. Сейчас он преклоняется перед Ариосто. – Казанова предложил, чтобы Вольтер вывел из обращения книгу, где он высмеивал Ариосто. – Зачем? спросил Вольтер, тогда все книги надо удалить, и он процитировал разговор Астольфа с апостолом Иоанном, два длинных абзаца, и комментировал эти места лучше, чем самые ученые итальянские комментаторы.

Всей Италии, воскликнул Казанова, он хотел бы сообщить свое истинное восхищение. – Всей Европе хочет сделать Вольтер сообщение о своем новом восхищении перед Ариосто, величайшим духом Италии. Ненасытный на похвалу, на следующий день Вольтер дал ему свой перевод стансов Ариосто. Вольтер декламировал и все аплодировали, хотя никто не понимал по-итальянски.

Племянница Вольтера, мадам Дени, возлюбленная его и многих других, получившая замечательное литературное и музыкальное образование, а к свадьбе с военным министром Дени получившая от дяди 30 000 ливров, жившая с Вольтером с 1749 года до его смерти в 1780 и позволившая ему умереть как собаке, после того как всю жизнь обманывала его со слугами и секретарями, мадам Дени спросила, принадлежат ли эти стансы к лучшим у Ариосто. Казанова подтвердил. Но всех прекраснее другие, однако они не поднимают его в небо. – О нем говорят что он святой? спросила Дени. Все засмеялись, и Вольтер первым, но Казанова удержался. Вольтер спросил, из-за которого места Ариосто зовут божественным. Казанова назвал тридцать шесть стансов, где Роланд становится безумным. Вольтер вспомнил место. Госпожа Дени попросила Казанову почитать их. Вольтер спросил, знает ли он их наизусть. Казанова заверил, что с шестнадцати лет ежегодно два-три раза перечитывает Ариосто и невольно выучил его наизусть. Но только Горация знает он наизусть хорошо, хотя многие эпистолы его слишком прозаичны и хуже, чем у Буало. Вольтер возразил, Буало временами чересчур хвалят. Горация он тоже любит, но знать всего Ариосто наизусть, сорок длинных песен…

Пятьдесят одну, сказал Казанова (сорок шесть, говорит Гугитц, а первое издание «Неистового Роланда» Ариосто 1516 года содержит и в самом деле сорок песен). Но Вольтер промолчал, пишет Казанова. Он начал читать тридцать шесть стансов, не декламируя как итальянцы, не сентиментально как немцы, не манерно как англичане, но как читают актеры ритмическую прозу. Он даже испустил поток слез. Слушатели всхлипывали! Вольтер и Дени обняли его. Казанова с печальной миной принимал комплименты. Короче, сын актера был прирожденным декламатором, прекрасным чтецом и через тридцать лет успех делал его гордым и счастливым. Вольтер обещал на следующий день декламировать то же место и плакать, как Казанова, и сдержал слово. Они говорили о «Schottin». Казанова сказал, что хочет уехать назавтра. Вольтер заявил, что сочтет за оскорбление, если он не останется по меньшей мере на неделю.

Господин де Вольтер, сказал Казанова, я только для того прибыл в Женеву, чтобы увидеть Вас. Вольтер спросил: Вы прибыли, чтобы сказать мне что-то, или чтобы я Вам что-то сказал? Казанова ответил: Чтобы поговорить с Вами и выслушать Вас. Вольтер попросил: Тогда оставайтесь по меньшей мере еще три дня, приходите ежедневно к столу и мы поговорим друг с другом. Казанова не мог отказаться, он пошел в гостиницу, чтобы написать. Вольтер разгадал также, что Казанова создал гораздо больше, чем хотел показать Вольтеру.

Едва Казанова вошел в дом, как пришел городской синдик, который с изумлением присутствовал при стычке между Вольтером и Казановой. Они обедали вместе.

Назавтра Казанова пошел в «De liсеs» герцога де Вильяра, который пришел консультировать доктора Трошена, ученика великого Боерхаава, друга Вольтера, Руссо и Дидро. Этот герцог был педерастом, его называли l'ami de l'homme.

Во время еды Казанова молчал. За десертом Вольтер обрушился на Венецию, но преследуемый Казанова доказал, что ни в одной стране нельзя жить свободно. Вольтер сказал, только если быть немым. Он взял его под руку и показал сад с великолепным видом на Монблан. Казанова, которого каждая чувственная гримаса волновала до слез, смотрел на природу лишь рассеянным взглядом салонного льва. Монблан – гора, он уже видел горы. Вольтер снова перешел на итальянскую литературу, он рассказывал, как говорит Казанова, с большим воодушевлением и чувством множество вздора и судил весьма фальшиво, особенно о Гомере, Петрарке и Данте, которых ценил мало. Казанова позволил ему говорить, проводил его в спальню, где Вольтер сменил парик и шапочку, в кабинет с сотней связок бумаг, около пятидесяти тысяч писем с копиями ответов на них. Казанова цитировал макаронические стихи Мерлина Коччаи, знаменитого Коччаи. Вольтер их не знал. Казанова обещал подарить ему утром свой экземпляр. Снова в большом обществе Вольтер не щадил ни кого своим остроумием, но никого не обижал. Его домашнее хозяйство было в блестящем состоянии, что редкость для поэтов. Шестидесятишестилетний мэтр имел сто двадцать тысяч франков ренты.

Утром Казанова послал Вольтеру письмо белыми стихами вместе с Коччаи (собственно, Фоленго). К обеду он пришел туда, Вольтер не показывался. Дени хотела послушать рассказ Казановы о побеге из под Свинцовых Крыш, он отложил это, так как рассказ займет слишком много времени. Около пяти часов пришел Вольтер с письмом маркиза Франческо Альбергати Капачелли, который ему только что обещал пьесы Гольдони, болонскую колбасу и переводы. Снова бестактно Казанова назвал Альбергати нулем, богатым театральным глупцом, его пьесы несъедобными, он хорошо пишет по-итальянски и является болтуном. Вольтер спросил: А Гольдони? – Итальянский Мольер, сказал Казанова, хороший сочинитель комедий, ничего более, он мой друг, бледен в обществе, очень кроток, очень мягок Ему хотели давать ежегодную пенсию, но отказались из опасения, что он тогда не будет больше писать.

На следующий день Казанова пришел к Вольтеру, который в этот день искал схватки, был язвительно настроен, даже зол. «Он знал, что я назавтра уезжаю».

Четыре часа Вольтер читал Коччаи, четыре часа глупости. Он ставит это рядом с «Pucelle» Шаплена. Казанова тотчас похвалил этот поэтический эпос, хотя знал, что Вольтер тоже написал одну «Pucelle», и сослался в похвале на своего учителя Кребийона-отца, о котором Вольтер отозвался презрительно, и спросил, каким образом он стал учителем Казановы. Он учился у Кребийона французскому, целых два года, и перевел его «Радамеса» итальянским гекзаметром. Он – первый итальянец, который начал писать гекзаметром. Вольтер оспорил эту честь для своего друга Мартелли, Казанова наставлял его, что стихи Мартелли четырнадцатисложные и не являются гекзаметром. Вольтер попросил прочесть отрывок из его перевода «Радамеса», Казанова знал его весь наизусть и читал сцену, которую десять лет назад декламировал Кребийону, после чего Вольтер декламировал сцену из своего «Танкреда»

Казанова цитировал Горация, Вольтер хвалил такое знание стихов. Казанова заметил, что Вольтер не ведет себя по рецепту Горация – contentus pancis lectoribus – быть довольным немногими читателями. Вольтер сказал, что Гораций тоже писал бы для всего мира, если бы его побуждала борьба против суеверий. Казанова назвал всю борьбу ненужной, суеверия необходимы человечеству. Что вы хотите поставить на их место? Вольтер впал в бешеную ярость. Какая странная порочность! Он любит человечество и хочет видеть его свободным и счастливым, как он сам. Суеверие и свобода несовместимы. Сделала ли неволя хоть один народ счастливым?

Желаете ли вы суверенитета народов? спросил Казанова, как если бы это было крайне отвратительным. Великий Вольтер ответил: Упаси бог, пусть я не буду Вольтер. И массой должен править суверен. Но тогда и суеверия необходимы, торжествуя сказал Казанова, без суеверий никто никого не будет слушаться. Но Вольтер хотел правителя для свободного народа, в соответствии с договором, который связывает обоих и хранит от произвола. Казанова напал на Вольтера с его английскими кумирами. Аддисон объявил такого правителя невозможным, но Казанова стоит за Гоббса и за ограниченное зло. Народ без суеверий был бы философом. Философы не желают послушания. Народы счастливы только в цепях.

Вольтер едва терпел это. Как ужасно! И этот Казанова, однако, тоже принадлежит к народу! Если б Казанова читал его, он знал бы, что Вольтер доказал, что суеверия являются врагами короля.

Если бы я читал Вас? спросил Казанова. Читаю и перечитываю, особенно когда не придерживаюсь Ваших взглядов. Ваша главная страсть это любовь к человечеству. Est ubi peccas. Слепая любовь! Человечество не способно воспринять Ваших благодеяний. Любите же человечество таким, как оно есть. Ваши благодеяния сделают его лишь несчастным и извращенным. Никогда не смеялся Казанова сильнее, как над Дон Кихотом, когда тому пришлось защищаться от галерных заключенных, которым из великодушие он подарил свободу.

Вольтеру было жаль, что Казанова столь дурно думает о человечестве. А кстати, был ли он свободен в Венеции?

Казанова, который до тех пор упорствовал, защищая Венецию от Вольтера, на которую он обычно нападал, порицая венецианских литераторов, которых другой обычно восхвалял, наверное его рассердило вольтеровское бонмо о венецианском правительстве, что можно его характеризовать шестью односложными словами: « Tont pour nous, rien pour vous», все для нас, ничего для вас! Казанова придал мало значения тому, что в Англии наслаждаются большей свободой, зато венецианцы более довольны. Вольтер спросил: Даже под Свинцовыми Крышами? Казанова назвал свое заключение в темницу актом деспотии, тем не менее правительство имело право запереть его без всяких формальностей, потому что он злоупотребил свободой. Этим Казанова предстает историческим героем известных процессов при режимах новейших политических диктатур, тех героев, что после фанатических воодушевленных самообвинений несли собственную голову к ногам палачей.

Однако, Вы улизнули! воскликнул Вольтер. Казанова возразил, что он воспользовался своим правом, как те своим. Это удивительно! вскричал Вольтер, таким образом в Венеции никто не свободен. Возможно! сказал Казанова, чтобы быть свободным, достаточно думать, что свободен.

Современный критик должен удивиться предвосхищению современной рабской морали у Казановы, который провел жизнь в условиях неограниченной свободы, по которой как высшую степень свободы расценивал тех софистов, что все приносили в жертву капризу мгновения или нужде часа.

Вольтер пришел к тому же решению как и тот, что сегодня дискутирует с учениками диктаторов о свободе, равенстве и братстве – одно слово, но два понятия, злоупотребление языка, злоупотребление дефиницией, злоупотребление доброй верой. Вольтер сказал, тем не менее аристократы в аристократическом государстве Венеция свободны уехать. Казанова дал классический ответ: есть закон, которому они добровольно подчиняются. Итак, свобода свободного подчинения! Свобода выбрать рабство.

Уставший от дискуссии – но кто же долго вытерпит дискуссию с софистскими автоматами и говорящими машинами диктаторов – он спросил Казанову, откуда он прибыл.

Из Роша, от великого Халлера. В путешествиях от отдает честь всем великим современникам. Вольтер, как говорится, его лучший кусок. У господина фон Халлера он провел три своих прекраснейших дня.

Вольтер сказал, что перед этим великим человеком можно преклонить колени. Казанова был рад услышать столь справедливое суждение Вольтера и сожалел только, что Халлер не так справедливо судил о Вольтере.

Ах, ах! – сказал Вольтер сразу, возможно, что мы оба заблуждаемся!

Эта острота в Готском издании трудов Вольтера 1789 года вложена в уста иностранца. Гримм в своих «Correspondance» предполагает, что это был англичанин. Гугитц думает, что при сочинении разговоров Казанова перелистал и использовал сочинения и переписку Вольтера, которые именно тогда были опубликованы. В двух разных записных книжках в Дуксе найдены замечания Казановы, что он и был этим «англичанином», который не назван, что его лишь забавляет.

Казанова ушел от Вольтера удовлетворенным и, как он думал, победителем; его озлобленность десять лет подряд толкал его все «порвать» с Вольтером. В пожилом возрасте, при написании мемуаров он сожалел об этом. Потомки, которые наверное прочитают мемуары, будут считать Казанову зелотом-отступником, однако он обожатель Вольтера

На самом деле Казанова в обоих своих сочинениях «Scrutinio del libro Eloges de M.de Voltaire…» (Венеция, 1779) и «Confutazione…», (Амстердам, 1769), показал себя ожесточеннейшим противником Вольтера.

Гугитц также не сомневается в самом факте разговоров, только Казанова ограбил «Философский словарь» и переписку Вольтера с Альбергати, Альгаротти, Гольдони, Беттинелли, скорее всего они говорили только о «Макарониконе», основной антологии макаронической поэзии, и Вольтер оценил либо суждения Казановы, либо его перевод «Schottin», отсюда происходит озлобление Казановы.

Эдуард Мейналь, как и Рауль Вез, редактор лучшего издания «Мемуаров», считают разговор в общих чертах аутентичным. Наибольшая несправедливость Казановы заключается в том, что «божественному» Вольтеру он противостоит как коллега. Мейналь («Казанова и его время», Париж, 1910) указывает, что Казанова имеет много общего с Альгаротти и Альбергати, и осуждение этих земляков было скрытым самоупреком и выражало горечь и озлобление судьбой. Казанова в мемуарах с горечью относится к землякам, которые пренебрегают талантом, и особенно к тем, кто заслужил уважение за рубежом. Воодушевление Казановы научной картиной мира и провал его единственного ученого сочинения сделали его желчным. Он изобрел свою собственную химическую реакцию, в то время как ее уже открыл Альгаротти. Венецианца Франческо Альгаротти Вольтер встретил в Берлине при дворе Фридриха II; Вольтер звал его «лебедем из Падуи», которому «небо подарило искусство любить, писать и нравиться». Этот царедворец и литературный сотрудник Фридриха II был энциклопедическим умом, жадным ко всему новому, всем занимавшимся, он много и легко писал, и был популяризатором науки с широко распахнутым умом, со страстью к расточительству и с талантом ассимилироваться со всеми модными идеями, так что Рене де Гурмон называл его «сокращенным изданием Вольтера». Как и Казанова, он страдал от венецианской болезни спешки, которая гнала его по Европе, всегда жадного покрасоваться и соблазнить кого-нибудь. Он расточал жизнь в легких удовольствиях, любезный остроумец, пронесший сквозь Европу элегантные манеры «и постоянный смех». Без сомнения этот «набросок» Казановы имел больше самообладания и деликатности, и не страдал, как другой, всю жизнь от низкого происхождения и сомнительных доходов, но имел ту же потребность ошеломлять, сиять, играть, что составило в итоге суть его короткой жизни. Казанова ревновал к итальянцу, который, как и он, хотел писать и нравиться. Это была зависть ловца удачи к наследнику, к удачливому сопернику. Он не простил умеренного Дон Жуана Альгаротти за то, что тот еще до него получил у венецианцев славу неотразимого любезника, и что во многих городах, где он выступал как соблазнитель, он страдал от воспоминаний о предыдущем соблазнителе из Венеции, память о котором была еще жива в городе и в сердцах женщин.

Казанова плохо относился ко всем венецианцам за рубежом из-за своей озлобленности на родину, его преследовавшую. Альбергати, помешанный на театре миллионер из Болоньи, достаточно знаменитый герой дня в Италии с карьерой, богатой любовными и другими приключениями, тоже раздражал его. Казанова в большинстве случаев не любил любовные истории других.

В доме Вольтера Казанова не захотел ни разу рассказать о своем знаменитом побеге, а хотел быть только литератором. Чтобы показать себе цену, он начал острую полемику, хладнокровно разоблачая заблуждения Вольтера, обвиняя его даже в таких заблуждениях, которых у него не было, и все – чтобы посрамить Вольтера. Казанова взял неподобающий тон.

Казанова и Вольтер остались недовольными друг другом. Оба претендовали на универсальную компетенцию, играли специалистов в каждой области, имели исключительно строгий литературный вкус, выносили абсолютные приговоры в истории и политике, в дискуссии оба быстро достигали высоких градусов и оба были весьма упрямы. Упрямые в критике и быстрые в репликах, в жажде блистать, ревнивые ко всеобщему вниманию и стремящиеся сорвать аплодисменты, они были менее склонны к соглашениям, и даже были готовы к извержениям гнева и к ожесточенному молчанию, вместо признания самого малого и мимолетного поражения. В беседах наедине оба были мягче и дружественней. Оглядка на публику ухудшала поведение обоих.

Другие были мудрее. С Вольтером обходились как с ребенком, как с больным. «Другой большой путаник», князь Шарль де Линь, друг Казановы, провел с Вольтером восемь дней и с большим почтением описал их в своих «Трудах и мыслях», Женева, 1809, «Мое пребывание у господина де Вольтера».

Казанова хотел нравиться и не нравился, потому что не мог забыть о себе.