Текст книги "Генерал. Злой гений Порт-Артура"

Герман Иванович Романов
Генерал
Злой гений Порт-Артура

© Герман Романов, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Вступление

Эта книга была мною задумана давно, сразу после прочтения романа Александра Николаевича Степанова, которым зачитывалось не одно поколение советских школьников. Книга буквально ошеломила меня в далеком 1978 году, и тогда я задался вопросами: а можно ли было отстоять Порт-Артур и что для этого потребовалось бы сделать?

Осенью 1982 года, будучи студентом, я получил доступ в научную библиотеку. Стал знакомиться с исследованиями и статьями, в том числе дореволюционными, посвященными ходу злосчастной Русско-японской войны в целом и обороне Порт-Артура в частности. Многие авторы практически в открытую писали, что это было, скажем так, время бездарно упущенных возможностей. Вот тогда я и попытался написать свою книгу, первую альтернативку, три общих тетради, исписанных с 1983 по 1987 год. Я понимал, что первый блин, скорее всего, выйдет пресловутым комом, а потому никому не признавался, что попытался написать свой вариант развития событий, о котором знали три человека. Имена многих героев пришлось изменить, и события, разумеется, стали иными.

Теперь я решил книгу доделать, начав с пролога, благо материала в интернете хватает. Добавил фотографии, схемы и карты, но не изменил канву повествования, хотя по ходу дела учел замечания и внес множество дополнений и уточнений. Однако герой остался прежний – боевой генерал, которого ославили чуть ли не предателем и трусом в нашей истории, злым гением героической обороны Порт-Артура…

Пролог

– Старик на удивление крепок в свои сто два года. А ведь он давно отвоевал свое, трижды ранен, контузию получил сильную. Да, были люди в наше время, не то что нынешнее племя!

Строчка из бессмертного произведения Лермонтова прозвучала донельзя странно, отразившись от толстого защитного стекла экспериментальной камеры. Внутри было хорошо видно кресло, в котором сидел старик с морщинистым лицом, буквально увитый всевозможными проводами с датчиками. Тускло мерцали лампы, странно подрагивал воздух, будто бы его нагревали паяльными лампами.

Произносивший слова профессор, известный своими исследованиями крайне немногочисленному кругу людей, причем все они носили на своих плечах золотые с зигзагами погоны с вышитыми на них канителью звездами, был очень ухоженного вида. Властный, с умными пронзительными глазами, он сейчас говорил сам с собой, не обращая внимания на двух операторов, что впились взглядами в большие экраны плазменных мониторов. Там ярко светились какие-то графики и схемы, которые чуть ли не ежесекундно менялись: эксперимент начался и проходил под пристальным наблюдением.

– Да, трое уже там умерло, этот четвертый… – теребя длинными холеными пальцами бородку, задумчиво пробормотал профессор, пристально разглядывая мертвенно-бледное лицо пациента.

В последнее время он часто говорил сам с собой, однако в глазах подчиненных это выглядело простительной слабостью, о чем они всегда тайно информировали соответствующих товарищей. Ничего тут не поделаешь, служба такая: без тотального контроля, а значит, взаимного доносительства, или стукачества, как принято в стране родимых берез и осин, никак не обойтись. Это хорошее дополнение к средствам видеонаблюдения и подслушивающей аппаратуре. Да и на каждом здешнем работнике подписок было, как на шелудивой собаке – блох: государственные тайны всегда тщательно оберегаются, особенно те из них, что грозят державе нешуточными проблемами в случае их утечки на сторону.

– Тут как с компьютером, идет переформатирование, но более подходящий термин, на мой взгляд, перезалив. – Профессор посмотрел на своего куратора, в котором любой знающий по выправке и развернутым плечам, которые не мог скрыть даже белый халат с шапочкой, моментально опознал бы кадрового военного.

– Судя по всему, наш объект уже доходит до кондиции и может деактивироваться в любую минуту. И мы снова получим двухсотого, никакая реанимация не поможет.

– Тут ничего не поделаешь, товарищ генерал, приходится рисковать. У нас ведь уже нет иного выбора. Ситуация сложная, требуется весомый ответ, который ошеломит «наших дорогих западных партнеров», как часто произносит Первый.

Профессор поморщился, но постарался сделать это незаметно. Как никто другой, он понимал неуместность продолжения эксперимента, но сверху торопили, настаивали и уже требовали ускорить ход событий. Ситуация в мире сложилась скверная, пресловутый Карибский кризис в сравнении с ней можно было бы сравнить с добродушными играми пацифистов. Война с применением атомных бомб и ракет для всех враждующих сторон завершится «викторией» – они смогут уничтожить своих противников. Только получат пиррову победу, одну на всех, коллективное самоубийство, для которого в НАТО в приснопамятный год придумали изящный термин – «овер килл». Но время еще имелось, как и перспектива задействовать нетривиальное оружие, которое в одно мгновение может дезактивировать ядерные арсеналы. Так что работа установки, действующей на иных технологиях, стала приоритетом высшей категории. А потому на смерть пациентов все смотрели уже спокойно: мало кого из ученых в такой ситуации озаботит участь белых лабораторных мышей…

– Полковник ведь родился в двадцать первом году, за пять лет до кончины нашего реципиента, и оказался единственной подходящей кандидатурой. ДНК мы ему дополнили переливанием крови, и у нас есть ровно полчаса совместимости, притирки двух матриц в прошлом, так сказать, и теперь ничего не остановить. Если не умрет сейчас, то результат достигнут.

– Да понимаю все, как и то, что Александр Викторович уже умирал – болезни и дряхлость доконали его. Хотя лучше подошел бы Илья Григорьевич, но тут не судьба, у нас тогда не было еще установки.

– Не совсем так, товарищ генерал, смею заметить. Номософия появилась отнюдь не на пустом месте, потому и решили использовать хоть такую взаимосвязь между объектами дополнительно: а вдруг это немного повысит наши мизерные шансы. К прискорбию…

Договорить профессор не успел, так как запищали динамики, и один из операторов, непроизвольно глотая от накатившего возбуждения воздух, излишне громко заговорил:

– Есть пробой! Активирован второй контур! Начат переброс! Пошел отсчет: три, два, один. Ноль!

Голос заглушил воющий сигнал, а в экспериментальной камере началось что-то невообразимое…

Часть первая
Перезалив
18–24 апреля 1904 года

Глава 1

«Странно, какое-то новое ощущение. А ведь верно, ничего не болит надрывно, а вполне щадяще, чуть-чуть. А ведь я умирал, все же сто два года прожил, о таком сроке и не помышлял при моей-то службе и образе жизни. Всего трое товарищей через столетний рубеж перешли, и я последний среди тех, кто дожил до нынешнего дня.

Но лучше бы не видеть того, во что превратилась моя прежде великая держава, за которую миллионы людей порой не жалели ни крови, ни собственной жизни! И мир, который может обратиться в радиоактивное пепелище, если мы не остановим выродков, что тщатся удержаться у кормила власти любой ценой, даже ценой гибели сотен миллионов человек!»

Мысли текли медленно и размеренно, как таежная река направляет свои воды в последние дни августа. Через сомкнутые веки просвечивался яркий свет, какой бывает только утром, причем летом, да и холод совершенно не ощущался, было достаточно тепло. А еще вернулся слух – громкие человеческие голоса, крикливые, гортанные и звонкие «вечных спорщиков улицы», которые сразу наводили на размышления.

«Китайцев моментально узнаешь по манере разговора, такое общение для них совершенно нормально. Японцы и корейцы говорят между собой совершенно иначе, я это еще в сорок пятом году понял, когда пленных из Квантунской армии допрашивал. А до того на Халхин-Голе, где с самураями столкнулся в третий раз. Да и позже, когда общался с представителями Мао Цзедуна и Ким Ир Сена, послужил в Пхеньяне и Порт-Артуре, нашем тогда еще, потом его отдали китайским товарищам вместе с Дальним, и город стал Далянь.

Так что теперь ясно одно: раз слышу китайскую речь, то эксперимент удался, и я получил право на новую жизнь, пусть и в чужом для меня теле. Однако не очень долгую по времени. Разлет, как меня уверили, может быть от полумесяца до нескольких недель, шести-семи, не больше, а там настоящий хозяин тела вернет себе управление.

Сейчас реципиент должен спать, как в наркотическом сне, а я буду вместо него бодрствовать. Потому не стоит терять лишних часов, они для меня драгоценны. Так что пора браться за дело, Александр Викторович, каждая минута может быть на вес золота, хотя время просто так не взвесишь, но зато живо прочувствуешь».

С трудом открыв глаза, человек обвел взглядом обычную комнату: затертые глиной стены, низкий потолок, небольшое окошко с отмытыми стеклами в деревянной раме. Из мебели только европейского вида письменный стол с двумя тумбами, тяжеленный даже на вид. Несколько гнутых стульев, подобных тем, что были в гарнитуре работы приснопамятного мастера Гамбса, которые искал «великий комбинатор» со своим незадачливым партнером, бывшим предводителем дворянства.

И открытый, без дверец, шкаф, там висела серая шинель с красными генеральскими отворотами. На полке – фуражка с округлой кокардой. А еще китель, украшенный золотыми погонами, с приколотым одиноким беленьким крестиком, в котором он моментально узнал орден Святого Георгия IV степени, самую почетную боевую награду в царской России.

Присел на железной кровати – пружинная сетка противно заскрипела. На таких койках с блестящими шарами на гнутых спинках ему приходилось спать раньше. Посидев с минуту, он сунул ступни в китайские соломенные чуни. Поддернув кальсоны десницей, подошел к окну, всмотрелся в грязноватое стекло и застыл, осознав, что все увиденное им не сон, а самая что ни на есть доподлинная реальность.

Перед глазами раскинулся небольшой китайский городок, обнесенный крепостной стеной, такой, как в импанях, только более длинной. Часть стены была обвалена, в разломе виднелись кумирни и фанзы, бегали чумазые ребятишки и худые, больше похожие на борзых собак свиньи. За городком виднелась небольшая сопка с пологими склонами, а с двух сторон от нее он увидел голубые полотнища заливов – море буквально подступало к узкому перешейку. Здесь он уже бывал в молодости, сразу после войны с японцами, принимая капитуляцию у гарнизона. И память до последнего дня имел хорошую – место узнал моментально, настолько все вспомнилось. Так что непослушный пока язык с трудом произнес только одно слово:

– Цзиньчжоу…

Гора Наньшань, точнее невысокая сопка, возвышавшаяся ровно посередине трехкилометрового перешейка, походила на вздувшийся фурункул. Были видны рассыпанные по склонам миниатюрные белые пятна. Можно не гадать, что это такое. То стрелки в летних гимнастерках старательно укрепляли оборонительные позиции.

Именно там он должен сделать закладку для будущих времен, хотя и так ясно, что устройство активировано. С военной точки зрения польза от него выйдет настолько значимая, что до всех политиков и военных враждебного блока моментально дойдет, что война для них станет катастрофической по последствиям, фактически самоубийственной и бесплодной по своим целям, которые станут недостижимыми…

– Опоздал я, тут и гадать нечего, броненосец «Петропавловск» давно на морском дне с адмиралом Макаровым. На дворе – конец апреля или начало мая по старому стилю, все же тринадцать дней разница. Летом давно пахнет на дворе, Квантун, здесь тепло рано приходит.

Пробормотав себе под нос, человек провел ладонью по лицу. Пальцы уткнулись в окладистую бороду, которую он никогда не носил в своей прошлой жизни. Взяв со стола в руки небольшое зеркало на подставке, пристально всмотрелся в новое для себя лицо.

Подытожил коротко:

– Не красавец, но молодость все искупает.

Странно было бы услышать такие слова от 62-летнего мужчины, по меркам начала ХХ века старика. Но вся штука в том, что если брать от его настоящего возраста, перевалившего за столетие, то ныне он просто юнец.

Посмотрев еще немного в зеркало, подвел черту:

– А вполне даже ничего себе, упертый дядька мой реципиент, злой на язык генерал-лейтенант Фок, резкий, как понос, и вроде здоровье еще в тонусе. А на седину в бороде наплевать, она ребру не помеха. С прибытием тебя, Александр Викторович, в полного тезку попал, как и рассчитывали «головастики», теперь не прогадать только и успеть вовремя закладки сделать. Хотя если здесь параллель, то они не нужны, в лаборатории и так поймут по моей тушке, что эксперимент прошел успешно. Так, а каковы кондиции моего нового тела? Сейчас узнаю.

Старик несколько раз присел, держась двумя руками за столешницу. Коленные суставы не захрустели, что его изрядно обрадовало. Сделал несколько наклонов, в последнем коснулся пальцами дощатого пола. Покрутил руками в воздухе, наскоро тестируя доставшееся ему тело. Результаты более чем удовлетворительные, и это обрадовало несказанно. Ведь приятно ощутить себя здоровым, когда можешь ходить, наклоняться, и организм полон жизненных сил. И главное – ничего не ноет, нет чувства горестного бессилия, когда ты прекрасно понимаешь, что просто доживаешь оставшиеся дни, терзаемый ежедневной болью.

– Я вижу, уже проснулся, ваше превосходительство. Умыться принес, утро ноне хорошее, жарко токмо.

Дверь в комнату открылась, зашел подтянутый, еще не старый мужчина лет пятидесяти в летней солдатской рубахе. На плечах – малиновые погоны с одиноким ефрейторским басоном, который, по его солидному возрасту, и носить-то не положено. Ладно, будь он унтер-офицером сверхсрочной службы или фельдфебелем, пусть даже подпрапорщиком, ведь война началась. Но чтобы оставаться на долгие годы ефрейтором?!

Однако денщик начальника дивизии имеет особый статус, тем более на груди отсвечивали благородным серебром георгиевский крест с медалью, полученные им за бои с турками на Дунае. Тогда Кузьмич служил в роте 53-го Волынского пехотного полка, которой командовал известный своей храбростью капитан Фок, ставший одним из первых георгиевских кавалеров на той, уже давно минувшей и полузабытой многими войне.

– Какой нынче день?

Александр Викторович прикрыл глаза и немного скривился, приняв в мозг огромный пласт информации – память реципиента оказалась в его полном распоряжении. Как ни странно, он этим невинным вопросом решил ее просто проверить.

– Осьмнадцатое число, Александр Викторович, – совершенно спокойно отозвался денщик, которого Фок с 1877 года называл Кузьмич. Выпало ему носить одинаковые и фамилию, и отчество, да и призван был из деревни Кузьмичево за два года до войны с турками.

Фок пробормотал под нос, приноравливаясь к речи и стараясь, чтобы денщик его не расслышал:

– Плохо, что опоздал немного. Не судьба, зато время еще есть. Было бы хуже, если бы японцы уже выбили нас с перешейка. А так время еще в запасе имеется, и немало, надо только с разумением его использовать…

Александр Викторович покачал головой. На погибшего адмирала Макарова, признаться честно, он не рассчитывал. Однако не расстроился, так как попасть на подобный случай было совершенно невероятным делом. Разлет по времени должен был пойти, как ему объяснили «товарищи ученые, доценты с кандидатами», с апреля по июнь 1904 года, причем данная возможность составляла на самом деле ничтожные доли процента.

И этот немыслимый шанс от судьбы он все-таки вырвал, недаром его всегда считали счастливчиком, настоящим баловнем фортуны, как бы выразились в это время. Один жребий из тысячи остаться в живых он всегда ухитрялся вытаскивать и выживать там, где погибали сотни.

«Это не моя война, к тому же она будет позорно проиграна. Царизм прогнил насквозь, и мне еще предстоит нанюхаться миазмов разложения. Но раз так вышло, то драться с японцами придется насмерть и отстаивать русский Порт-Артур до последнего. Чтобы кровавый урок восточные соседушки надолго запомнили и через четырнадцать лет во Владивостоке оккупанты не появились. Хотя…

Царизм обречен, революция его сметет, вот только интервенция обязательно состоится. Одно утешает: этого я уже не увижу. Или скоро покину тело реципиента, или убьют через считаные недели. Плевать на приказы Куропаткина и Стесселя, но Цзиньчжоу я так просто не отдам! Время имеется, чтобы устроить тут японцам показательную порку!

Воевать за своего отца, мать и братьев с сестрами, которых могут убить японцы через семнадцать лет. Ведь история имеет пакостное свойство повторяться, и моих родных зарубят эти косоглазые твари. Меня, тогда младенца, спрячет дядька. Так что здесь и сейчас нам насмерть драться нужно, этого я им спускать не намерен, пусть юшкой хорошо умоются, тогда станут намного осторожнее!»

Мысли текли неторопливо, под стать действиям. Спокойно и медленно Александр Викторович надел при помощи денщика обмундирование и, посмотрев на часы, вышел из комнаты. Терять время ему не хотелось, день обещал стать насыщенным…

Глава 2

– Интересно, над кем старик сегодня издеваться будет? Неужели сразу над всеми, раз собственной персоной решил на гору взобраться с утра пораньше? И охота ему…

Полковник Ирман говорил вполголоса, однако не из опасения, что кто-то подслушает и передаст генералу Фоку его крамольные слова. Наоборот, он бы обрадовался, если бы нашелся такой доброхот. Потерять положение, по большому счету, Владимир Александрович уже не опасался, а показать свое истинное отношение к начальству 52-летнему офицеру, повидавшему в своей жизни многое, очень хотелось.

Все дело в том, что с началом войны его 4-й Восточно-Сибирский артдивизион заметно увеличился. По мобилизации добавили к трем имеющимся еще одну восьмиорудийную батарею. Уже в феврале 4-я Восточно-Сибирская стрелковая бригада генерал-майора Фока стала развертываться в дивизию, каждый ее полк двухбатальонного состава получил изрядное количество резервистов, призванных из запаса, которыми укомплектовали третьи батальоны. И тем самым вверенный ему дивизион, получив также одну батарею при развертывании, был переформирован соответственно в артиллерийскую бригаду, а он назначен ее начальником.

В мирное время такое назначение могло бы огорчить честолюбивого полковника. Все дело в том, что он не проходил курс в Михайловской артиллерийской академии, а без этого получить чин генерал-майора практически невозможно, вперед продвигали исключительно «академиков». Однако начавшаяся война с японцами кардинально изменила его положение, теперь до генеральских погон только руку протянуть: до первого удачного дела против неприятеля, ведь тогда толстые жгуты канители на эполетах уже по одной только занимаемой должности положены!

Будучи командиром артдивизиона, Ирман был напрямую подчинен генералу Фоку, но, став начальником артиллерийской бригады приданной дивизии, уже опосредованно. Новая ситуация резко усугубила конфликт, и теперь начальник дивизии постоянно изливался желчью и брызгал словесным ядом, не в силах бороться со строптивым полковником. Зато на командирах стрелковых полков отрывался старик, а ведь Фоку пошел седьмой десяток прожитых лет. Полковники ответно его тихо ненавидели, желая, чтобы тот как можно быстрее получил японскую гранату под ноги или шрапнелью по дурной голове – любой вариант устроит!

Но о своем потаенном желании командиры полков никому не рассказывали, даже младшим по чину офицерам. И все дело в том, что старого генерала в дивизии любили, причем искренне. И выражение этой привязанности у нижних чинов выражалось в прозвище, которым они наделили своего начальника дивизии – Фока. То ли в честь героя русской народной сказки, что «на все руки дока», то ли уменьшительно-ласкательное увеличениефамилии на одну букву. А это о многом говорило: никто более такой популярностью у солдат в Порт-Артуре не пользовался даже близко.

Только на флоте был вице-адмирал Степан Осипович Макаров, которого матросы в Порт-Артуре любовно называли дедушкой и почитали всей душою. Но 31 марта он погиб, уйдя на дно вместе с броненосцем «Петропавловск» и почти всей командой.

– Что произошло, то произошло, уже не изменишь…

Ирман тяжело вздохнул, покосился в сторону сидящего чуть ниже китайца – местных жителей по приказу начальника Квантунской области генерал-лейтенанта Стесселя согнали на строительство укреплений больше двух тысяч, недостатка в работниках не было. Как трудолюбивые муравьи, практически беспрерывно, они сновали на склонах сопок, и потихоньку прямо на глазах вырастали люнеты и редуты, вырывались траншеи и окопы, в два, а кое-где и в три яруса, с защитными козырьками, брустверами с амбразурами. Возводились и укрытия для пехоты и артиллеристов – блиндажи и капониры, способные противостоять обстрелу из полевых орудий.

Гора Наньшань превращалась в неприступную твердыню, за ней уже принялись возводить вторую линию обороны, от станции Тафаши, что на берегу бухты Хунуэза, до Цзиньчжоуского залива на западе. Ширина второй линии обороны была пять верст, чуть больше, чем у Наньшаня, но позиция располагалась всего в двух верстах от этой горы и являлась намного более крепкой: цепь сопок буквально перегораживала путь вглубь Ляодуна, оставляя два узких прохода, и оба вдоль берега заливов.

Там только начали возводить укрепления и отрывать окопы силами личного состава двух полков бригады генерал-майора Надеина, и нужно не менее месяца, чтобы Тафашинская позиция стала не слабее Цзиньчжоуской. Срок вполне возможный, так как японцы высаживались в Корее и, по слухам, дошли до реки Ялу, где должны будут вступить в сражение с Восточным отрядом генерал-лейтенанта Засулича.

И не факт, что эти макаки (именно так жителей Страны восходящего солнца называли «просвещенные европейцы») смогут преодолеть заслон русских солдат, совсем недавно при несерьезных потерях громивших многотысячные китайские скопища, которые вряд ли намного слабее японцев. Так что Ирман не сомневался в силе порт-артурского гарнизона, вот только неприятель мог одолеть войска огромным численным перевесом: журналисты писали, что японских солдат множество, словно расплодившихся тараканов.

– Ничего, прихлопнем здесь, пусть штурмуют. – Ирман усмехнулся. Он видел уже японских солдат в китайском походе, и они не произвели на него впечатления. Низкорослые, в сопровождении большого числа носильщиков, они не производили впечатления физически сильных солдат и тем проигрывали русским, что выше их на полголовы как минимум и намного шире в плечах. Так что, сойдись они в рукопашной схватке, штык на штык, и в победе можно не сомневаться, сомнут с ходу.

Владимир Александрович посмотрел, как канониры устанавливают на позициях пушки – из крепостного арсенала передали более семидесяти орудий. К сожалению, три десятка из них были трофейными и забраны у китайцев. И хотя они европейских систем (в основном германские, но хватало французских и английских), вот только снарядов к ним кот наплакал. По сотне выстрелов приходилось на ствол в лучшем случае, к тому же дальность стрельбы устаревших поршневых пушек не превышала трех, а редко пяти верст, что для боя было совершенно недостаточно, если со скорострельными русскими трехдюймовками Путиловского завода, что только поступили в бригаду на вооружение, сравнивать.

Ирман тяжело вздохнул: пушка без снарядов ничего не стоила. И как только трофейные боеприпасы закончатся, тридцать орудий превратятся в железный хлам, и нужно только уничтожить непригодную матчасть, чтобы противник не смог трофеями похвастаться. Конечно, можно было бы отливать чугунные снаряды в Порт-Артуре или Дальнем, там имелось литейное производство, вот только зачем это делать?

Завод и мастерские много отливок дать не могут, запасы чугуна ограничены, хотя взрыватели и порох в арсенале имеются. И в случае блокады Квантуна японцами, а такое более чем возможно, потребуются шестидюймовые бомбы и трехдюймовые гранаты к новым орудиям, которые гораздо нужнее. А у китайцев вряд ли боеприпасы имеются, чтобы их прикупить, да и не продадут они, самим мало…

Владимир Александрович оторвался от мыслей, бросил взгляд вниз. По склону поднималась группа офицеров в белых летних кителях, блеснули золотом генеральские погоны. Ирман стал спускаться вниз, все же непосредственного начальника нужно встречать в артиллерийских двориках, где расположилась батарея с пятью 152-мм крепостными пушками в 190 пудов весом. И пусть эти пушки были образца 1877 года, но снаряженную восемью фунтами черного пороха бомбу могли забросить чуть дальше семи верст. Но, к сожалению, такая батарея была одна, правда, имелось еще пять менее дальнобойных пушек того же калибра, но укороченных, в 120 пудов. Остальные три с половиной десятка орудий артиллерии представляли на треть девятифунтовые пушки, в 107 мм – более тяжелые крепостные и легкие полевые, но их была ровно дюжина. А две трети – легкие, 87-мм пушки, четырехфунтовые, образца 1877 года. Но дальность стрельбы у них была приличная: снаряд летел на шесть с половиной верст.

Вот только рапорт отдать не пришлось – Фок отмахнулся и с нескрываемым ехидством во взоре стал рассматривать артиллерийские позиции. Ирман напрягся – чувствовалось, что генерал собрался плеваться ядом, что та гадюка, и повод у него имеется, причем веский, раз на губах появилась презрительная, для него повседневная улыбочка.

– Как красиво стоят пушечки, колесико к колесику, открыто, словно на параде. И расчеты застыли у них бравые, не понимают красавцы, что начнется штурм, и они превратятся в покойников, холодных и еды не требующих. Сплошная экономия для наших интендантов.

Фок плюнул ядом по своей привычке – Ирман покрылся багрянцем, ибо он не командовал ротами крепостной артиллерии, так как генерал ему их не подчинил. Хотя мог бы довериться своему начальнику артиллерийской бригады и сосредоточить в одних руках общее командование.

– И кто же так решил пушки поставить, хотелось бы спросить?

– Орудия ставят по плану штаба крепостной артиллерии, я возражал против этого!

– Вот и хорошо, что возражали, я прислушался к вашим доводам, а потому обе роты крепостной артиллерии подчиняю вам всецело, отдам приказ незамедлительно. Да, как тут все запущено!

Начальник дивизии обвел взглядом позицию и отчетливо хмыкнул, на губы наползла ехидная улыбка. Владимир Александрович застыл, не в силах поверить: Фок открыто признал свою неправоту? Да такого быть не может! Но нет, он все правильно расслышал, не ошибся, вон и старый генерал Надеин стоит, потрясенный словами начальника. Да и командиры стрелковых полков переглянулись, особенно выразительным был взгляд у полковника Третьякова, буквально ошарашенного словами Фока (подчиненные ему батальоны и занимали гору Наньшань).

– Придется исправлять ситуацию, господа, нам здесь драться! Давайте посмотрим карту, я тут наскоро сделал отметки…