Текст книги "Звезды Эгера. Т. 2"

– Что такое отвага?

– Сам же сказал давеча, что ухлопал сорок турок, а еще спрашиваешь, что такое отвага! Ложись, спи! Ты тоже устал.

Хегедюш, пожав плечами, продолжал:

– Будь среди нас такой человек, у которого ума в голове было бы столько, сколько у нас у всех, вместе взятых, или еще больше – сколько у всех людей в мире, я думаю, что он не был бы отважным.

Хегедюш бросил взгляд на Гергея. Пламя светило Гергею прямо в лицо, а у Хегедюша очертило резко выступающие скулы.

Гергей закрыл глаза и устало ответил:

– Наоборот, он был бы самым отважным.

– Да ведь он, Гергей, лучше других знал бы цену жизни. Ну вот живем мы на земле, это ясно. А если турок снесет тебе голову с плеч, то вряд ли ты будешь жить. И едва ли такой умный человек бросил бы легкомысленно то, что у него есть, ради того, чтобы кто-то сказал: «Храбрый был малый!»

Гергей зевнул.

– Я тоже задумывался над этим, – сказал он, – и решил, что глупый человек отважен потому, что смерть ему непонятна, а умный – потому, что понятна.

– Смерть?

Гергей повернулся на бок, закрыл глаза и забормотал:

– Да. Глупый человек живет животной жизнью. Животное ничего не знает о смерти. Вот возьми наседку: как она защищает цыплят! А лишь только цыпленок сдох, без всякой жалости покидает его. Будь ей смерть понятна хотя б настолько, как понятна она самому простому человеку, уж как бы она плакалась, убивалась! Знала бы, что детеныш ее утратил жизнь. Но кто не имеет понятия о смерти, тот и о жизни понятия не имеет. А возьми человека с ясной головой. Он отважен именно потому, что знает: тело его – еще не все. Где были мы перед тем, как жили? Куда уйдем, когда перестанем жить? Этого мы в земной нашей оболочке не знаем. Да и что сталось бы с нами, если бы знали? Ведь тогда мы думали бы не о земной своей жизни, а всё гадали бы, что делает на том свете какой-нибудь наш друг или знакомый и как идут у них дела, к которым мы больше непричастны.

– Ладно, ладно! – ответил Хегедюш. – Такие речи я частенько слышал от священников. Но эта земная жизнь имеет свою цену, и не для того же нам дано тело, земная наша оболочка, чтобы любому проходимцу басурману было кого зарубить!

Потрескивали угли, огонь золотил лежавшие возле тюфяка панцири и сабли. Гергею подушкой служил кожаный щит. Он поправил его под головой и сонно ответил:

– Вздор мелешь, милый Хегедюш! Человек-животное иной раз слепо сделает доброе дело, человек разумный всегда творит добро сознательно. Знаешь ли ты, что защищать родину – великое и святое дело, такое же, как сыну защищать родную мать? – И, натянув плащ себе на ухо, добавил: – Где, в каких законах сказано, что человек обязан защищать свою мать, да еще, в случае нужды, ценою жизни? Зверь вот не защищает. А человек, будь самый умный или самый глупый, бросается на того, кто напал на его мать. И пусть ему даже смерть грозит, он все равно считает, что иначе поступить не мог. – И сквозь дремоту Гергей закончил: – Волей человека движет иногда Закон Божий. Любовь и есть Закон Божий. Любовь к матери и любовь к родине – одно и то же. Турок не может убить мою душу… Да ну тебя, Хегедюш, будь ты неладен, не мешай спать! Тоже нашел время такие разговоры заводить! Сейчас вот запущу в тебя этим дырявым щитом.

Хегедюш замолчал. Он тоже растянулся на тюфяке.

В крепости слышались только мерные шаги караульных, далекий стук – кто-то, видно, железом бил по железу, – тихий гул пороховой мельницы и конский топот.

На другое утро орудия молчали. Но позади земляных шанцев шумел турецкий стан.

– Турок опять письмо строчит, – сказал Добо.

В руке его был лист белой бумаги. Добо велел трубить сбор. Через две минуты отдыхавшие солдаты уже стояли в боевом порядке. У многих были перевязаны голова, глаз или рука. Но все смотрели весело.

– Витязи! Я собрал вас для того, чтобы похвалить. Первый приступ врага вы отбили так, как то достойно венгерских солдат. Я не видел среди вас ни одного труса. Вы заслуживаете названия героев. После того как турок уберется, я сам пойду к его величеству королю и попрошу для вас награды. Но и до той поры мы отметим тех четырех витязей, которые, не щадя жизни, особо отличились в сражении. Пусть выйдут вперед Иштван Бакочаи, Ласло Тёрёк, Антал Комлоши, Санисло Шонци.

Четыре витязя выступили из рядов и встали перед Добо. У всех четырех головы были перевязаны.

Добо продолжал:

– Неприятель взобрался на стену наружных укреплений и водрузил первый флаг. Солдат Иштван Бакочаи один кинулся на отряд янычар, вырвал флаг из руки турка и бросил его вниз. Прежде чем удастся доложить его величеству королю о подвиге этом, я произвожу Бакочаи в сержанты, награждаю пятьюдесятью серебряными динарами и новой одеждой.

Под восторженные крики защитников крепости казначей Шукан отсчитал пятьдесят серебряных монет в подставленную ладонь витязя.

Добо продолжал:

– Флаг крепости вместе с куском стены был сбит пушечным ядром. Он упал вниз, к туркам. Ласло Тёрёк один выскочил в пролом навстречу тысяче смертей и принес флаг обратно. Прежде чем последует королевская награда, он получит из казны крепости один форинт и суконный костюм.

Витязь торжествующе оглядел приветствовавших его людей. Шукан отсчитал ему награду в руку.

Добо продолжал:

– Турок водрузил флаг у Старых ворот. Антал Комлоши ринулся на стену и отрубил правую руку турка вместе с флагом. Прежде чем мне удастся представить Антала Комлоши к награде, он получит два форинта и новую одежду.

Оставался еще четвертый витязь.

– Санисло Шонци! – сказал Добо. – Когда заделанная стена вновь оказалась пробитой и турки уже готовы были ворваться в крепость, ты подскочил к пролому, один против сотен врагов, и бил, крушил, пока не подоспела помощь. Помимо королевской награды, ты получишь сейчас два локтя сукна и один форинт.

И далее Добо сказал следующее:

– Награда определена не по вашему геройству, а по скудной казне крепости. Кроме вас найдется еще немало витязей, заслуги коих не многим меньше ваших. Я сам видел, что иные уложили до пятидесяти турок. Вот хоть бы Лукач Надь и ратники его отряда. Вы ведь знаете, что они сделали! Так поймите: нынче я хотел похвалить тех, кто особенно отличился, кто ради родины подвергал свою жизнь великой опасности и шел на смерть.

У ворот послышался звук трубы, и вслед за этим в крепость впустили какого-то незнакомого крестьянина. Заранее сняв шапку, он поплелся через рыночную площадь и направился к Добо, неся в руке письмо.

– Ступайте по своим делам, – сказал Добо солдатам.

Он перекинулся еще двумя-тремя словами с Мекчеи и, когда крестьянин подошел, оглядел его с презрением, сел на коня и ускакал.

Крестьянина приняли офицеры.

Однако ему не повезло. Письмо, даже не распечатав, разорвали пополам. Половину бросили в огонь, другую затолкали посланцу в рот.

– Сам принес – сам и ешь, собака!

Потом он попал в темницу и там на досуге мог поразмыслить о том, что никакая служба врагам к добру не приводит.

Крестьянина звали Андрашем Шари. Турки привезли его с собой из Фейервара.

Целый час ждала басурманская рать, выйдет ли их посланец из ворот. Когда же они поняли, что эгерчане перепиской не занимаются, то вокруг стен снова загрохотали орудия. Рвы под крепостью наполнились турецкими солдатами.

Если до той поры из турецкого стана раздавались только крики «Аллах!» и насмешливые возгласы, то теперь со всех сторон орали по-венгерски.

– Сдавайтесь! Плохо вам будет, если не сдадитесь! – кричал один.

А другой подхватывал:

– Вы что думаете, вам каждый раз удастся отразить приступ? Это была только проба! Мы даже младенцев не пощадим!

Третий вопил:

– Уходите от Добо! Добо – сумасшедший! Коли ему хочется помирать, пусть один помирает! Никого не тронем, кто выйдет из крепостных ворот! Позволим унести и деньги и оружие!

– Кто захочет выйти, пусть только привяжет белый платок к пике! – кричал стоявший во рву сипахи в островерхом шлеме.

– А кто впустит нас – тысячу золотых получит! – гаркнул янычарский ага со страусовым пером на колпаке.

Со стены сразу трое выстрелили в него, но ага успел скрыться во рву.

– Добо сошел с ума! – снова послышался крик в другом конце. – Не будьте же и вы сумасшедшими! Первый, кто покинет крепость, получит в награду сто золотых, следующие двадцать – по десяти золотых, и все уйдут с миром!

– Остальных на кол посадим! – пронзительным голосом добавил кто-то.

Так кричали из вражеского стана турки, говорившие по-венгерски. Те же угрозы и посулы выкрикивали и по-словацки, и по-немецки, и по-испански, и по-итальянски.

Защитники крепости не отвечали ни на каком языке – ни на венгерском, ни на словацком, ни на немецком, ни на испанском, ни на итальянском.

Крики стихали и опять возобновлялись. Обещания становились всё заманчивее, угрозы всё страшнее. Наконец Гергей выставил на своем участке стены барабанщиков и трубачей, и как только какой-нибудь турок принимался кричать, тут же начинали бить барабаны, глумливо вопил рог и громко ревела труба.

Осажденные воспрянули духом. На других стенах тоже выставили барабанщиков и трубачей. Нашлось дело и троим дударям. А те витязи, у которых были железные щиты, стучали по ним. Адский шум заглушил крики турок.

Лейтенант конного отряда Иов Пакши попросил разрешения у Добо на вылазку, решив ударить по горлопанам.

Славный, голосистый лейтенант был младшим братом коменданта Комаромской крепости. Был он красивым, рослым парнем геркулесовской силы. Когда он по утрам вытягивал усы, они доходили ему до ушей. Во время приступа Пакши бился палашом. Одним ударом рассекал голову турка в шлеме, так что и голова и крепкий шлем раскалывались на две половинки.

Он просил только сто человек.

– Не мудри, братец! – сказал Добо, покачав головой. – Не ровен час, случится с тобой беда.

Но Иов Пакши ерзал, вертелся, точно съел за завтраком миску раскаленных углей. Он понемногу уступал, спускал цену.

– Ну хоть пятьдесят… Ну хоть двадцать…

Под конец стал уже просить только десять всадников, чтобы сделать хоть один круг.

Добо, вероятно, не согласился бы и на это, но вокруг Пакши собралось много солдат, у которых чесались руки.

Они просили, раскрасневшись:

– Ваша милость господин капитан, позвольте!..

Добо опасался, что дальнейшее сопротивление припишут не его благоразумию и осторожности, а решат, что он считает крепостной гарнизон слабым. И Добо махнул рукой:

– Что ж, если вам не терпится погибнуть, поезжайте!

– А сколько дадите людей? – радостно спросил Пакши.

– Двести, – ответил Добо.

Ворота, выходившие на речку, были еще целы. Пакши отобрал двести солдат и пошел на вылазку.

Произошло это в полдень.

У речки сновали турки, поившие коней и верблюдов. Справа от ворот поили коней акынджи.

Двести всадников лавиной ринулись на них. Акынджи валились, как снопы. Пакши, мчавшийся впереди, прорубил среди них дорожку. Его панцирь и конь с правой стороны были забрызганы кровью. Остальные следовали его примеру, и акынджи с воплями ужаса, давя друг друга, пустились наутек. Но тут с двух сторон выскочили тысячи янычар.

Добо приказал трубить отбой.

Но витязи не услышали. Разъяренные схваткой, они кололи, рубили янычар.

Пакши размахнулся, но в тот миг, когда он нанес противнику страшный удар, когда зазвенела его сабля о кольчугу сипахи, конь его, испугавшись верблюда, прянул в сторону. Сабля вонзилась в грудь коня – скакун рухнул, Пакши очутился на земле.

Воины Пакши сгрудились вокруг своего лейтенанта и отчаянно рубились, чтобы дать ему подняться.

Но Пакши не вставал. Быть может, он вывихнул или сломал себе ногу. Но и так, сидя на земле, он вращал саблей – колол, рубил янычар. Шлем его слетел, и янычар рассек витязю голову.

На стенах крепости трубили в трубы: назад, назад! Солдаты повернули обратно и пробились сквозь толпу турок. Только десяток парней остался около Пакши. Их сразу окружил целый лес пик.

– Сдавайтесь! – завопили турки.

Парни один за другим опустили сабли.

– Трусы! – гневно кричали со стен крепости.

Мекчеи хотел выскочить за ворота. Едва удалось его удержать.

Час спустя на Кирайсекеском холме сколотили высокий круглый помост и водрузили на него орудие пытки – железное колесо. И на глазах защитников крепости турецкий палач колесовал раненых эгерских солдат – всех, кроме Пакши.

4

До той поры эгерчане только ненавидели турок – теперь они еще и презирали их. Женщины плакали. Солдаты готовы были без разрешения совершить вылазку. Но Добо приказал запереть ворота.

После этой позорной и жестокой казни Али-паша велел крикнуть в крепость:

– Знайте, что мы разбили присланные вам в подмогу королевские войска! Теперь пощады не ждите! Если не сдадитесь – всех вас постигнет такая же участь!

Народ, бледнея, слушал эти слова. От злодейства турок оцепенели даже барабанщики, позабыв свою обязанность заглушать угрозы неприятеля.

– Врут, негодяи! – презрительно бросил Гергей столпившимся вокруг него солдатам. – Так же врут они каждую ночь, когда кричат, что схвачены наши жены, невесты и дети. Королевская рать в пути. Мы ждем ее с часу на час.

– А что, если не врут? – раздался за его спиной грубый голос.

Гергей и без того был бледен, а тут побледнел как полотно, и от этого усы его казались угольно-черными.

Слова эти произнес лейтенант Хегедюш. Гергей устремил на него пронзительный взгляд и, сжав эфес сабли, ответил:

– Эх, господин лейтенант! Не мешало бы вам знать воинский обычай: неприятель всегда захватывает знамена разбитых полков. Будь королевское войско и вправду разбито, неужто турки не показали бы нам трофейных знамен?

И он смерил Хегедюша взглядом с головы до ног.

Происходило это на Церковной башне. Чуть подальше от Гергея стоял Добо; рядом с ним, опершись на палку, – Цецеи, Золтаи, Фюгеди и отец Мартон. Священник был в белой рубахе и епитрахили (он только что похоронил солдата, умершего от тяжелого ранения).

Слова Гергея привлекли внимание Добо, и он недоуменно взглянул на Хегедюша.

Обернулся и Цецеи.

– Дурацкие речи! – заорал старик. – Ты что, Хегедюш, народ хочешь запугать?

Хегедюш кинул в ответ яростный взгляд на Гергея:

– Я постарше тебя, молокосос! Как ты смеешь читать мне наставления? Как смеешь так дерзко смотреть на меня?

И вдруг он выхватил саблю из ножен.

Гергей тоже обнажил саблю.

Добо встал между ними:

– Этим займетесь после осады. Покуда замок осажден, вы не имеете права обнажать сабли друг против друга.

Возмущенные противники вложили сабли в ножны. Добо холодно распорядился, чтобы Хегедюш нес службу у Старых ворот в войсках Мекчеи, а Гергей не смел без особой надобности покидать наружные укрепления.

– После осады! – сказал еще раз Хегедюш, с угрозой взглянув на Гергея.

– Не бойся, не спрячусь, – ответил Гергей с презрением.

Эта ссора огорчила Добо.

Когда Гергей и Хегедюш разошлись в разные стороны, он обернулся к Цецеи.

– Что же станется с нами, – сказал он, – если даже офицеры враждебно смотрят друг на друга? Как же они вместе воевать будут? Их необходимо помирить.

– Черт бы побрал этих кашшайцев! – сердито ответил Цецеи. – Мой зять все правильно сказал.

Провожая Добо, старик прошел с ним через всю рыночную площадь. Из корчмы слышалось пение, и когда они подошли к ней, из дверей, шатаясь, вышли трое солдат. Обхватив друг друга за шею, они, распевая, направились к казармам.

Посередине шагал Бакочаи. Окончив песню, он задорно крикнул:

– Никогда не умрем!

Увидев Добо, гуляки отпустили друг друга и, остановившись, стали, как три Пизанские башни[36]36
  Пизанская башня – башня в итальянском городе Пизе; известна тем, что построена с наклоном и производит впечатление падающей.


[Закрыть]. Все трое хлопали глазами и молчали.

Добо прошел мимо них и остановился перед дверями корчмы.

В корчме тоже пели. Тёрёк размахивал косынкой, на которой была подвязана его рука. Комлоши колотил по столу жестяным кубком. Санисло Шонци, весело крича, подзывал дударей. Тут же трое рядовых помогали пропивать им награду за храбрость.

Добо обернулся к оруженосцу:

– Позови сюда обоих корчмарей.

Через минуту перед ним стоял Дюри Дебрёи с засученными рукавами рубахи и Лаци Надь в синем фартуке с высоким нагрудником. Оба смущенно предстали пред гневные очи Добо.

– Корчмари! – рявкнул Добо. – Если я еще раз увижу в крепости пьяного солдата, велю повесить того корчмаря, у которого он напился!

И, повернувшись, комендант пошел дальше.

Ночью снова закладывали, чинили порушенные за день стены. Добо спал только час или два в сутки. Днем и ночью его видели то тут, то там; повсюду раздавался его спокойный, твердый голос, отдававший распоряжения.

На третью ночь после приступа с восточного холма снова послышался громкий крик:

– Иштван Добо, слышишь? Тебя приветствует твой старый противник Арслан-бей. Моя честь чиста, как моя сабля. Имени моего не коснулась дурная слава…

И после короткой паузы снова послышался голос:

– Смерть доброго Иштвана Лошонци не должна вас пугать. Он сам в ней повинен. Если же вы не верите нам, я предлагаю себя в заложники. Выкинь белый флаг, и я не побоюсь войти к тебе в крепость. Держите меня в плену, пока сами не покинете крепость, убейте меня на месте, если у кого-нибудь из отступающих хоть один волос упадет с головы. Это говорю я, Арслан-бей, сын знаменитого Яхья-паши Оглу Мохамеда.

Наступила тишина, точно кричавший ждал ответа.

Но Добо после первых же слов сел на коня и поскакал к другой башне. Этим хотел он показать, что не желает внимать словам турка.

Продолжение речи слышали только солдаты:

– Знаю, что для тебя я – достаточная порука. Но если твой народ не удовольствуется этим, мы готовы отвести свои войска за три мили. Ни один турок не покажется, пока вы не уйдете за три мили в противоположном направлении. Отвечай мне, храбрый Иштван Добо!

Крепость молчала.

5

В полночь Добо заметил у дверей порохового погреба парня, который нес на голове стопку больших тазов, штук десять.

– Что это такое?

– Господин старший лейтенант Гергей приказал принести из кухни тазы.

– Где господин старший лейтенант?

– На башне Бойки.

Добо поскакал туда. Слез с коня и при тусклом свете фонарей поспешно вошел в башню. Гергея он нашел у стены. Бледный, мрачный, неподвижно стоял он, склонившись над большим тазом с водой, держа в руке фонарь.

– Гергей!

Гергей выпрямился.

– Я не знал, господин капитан, что вы еще не спите. А впрочем, я доложил Мекчеи, что установил наблюдение за тазами.

– Ведут подкоп?

– Думается, ведут. Раз мы отбили штурм, они теперь наверняка ведут подкоп.

– Ладно, – ответил Добо. – Пусть и барабанщики поставят на землю барабаны и насыплют на них горох.

– И мелкую дробь.

Добо крикнул с башни оруженосцу Криштофу:

– Обойди караульных и передай им, чтобы при каждом повороте наблюдали за барабанами и тазами! Как только вода в тазу задрожит или горошинки и дробь на барабанах запрыгают, пусть немедленно доложат!

Он взял Гергея под руку и повел его в глубь крепости.

– Милый сын мой, Гергей! – сказал он отеческим тоном, каким обычно разговаривал со своими оруженосцами. – Я уже неделю присматриваюсь к тебе… Что случилось? Ты не такой, как всегда.

– Сударь, – ответил Гергей дрогнувшим голосом, – я не хотел обременять вашу милость своими заботами, но раз вы спрашиваете – скажу. С тех пор как обложили крепость, турки каждую ночь кричат, что сын мой у них.

– Враки!

– Я тоже так думал. Сперва даже внимания не обращал, но неделю назад бросили сюда маленькую саблю. А она и вправду принадлежит моему сыну.

Гергей вынул из-под доломана саблю в бархатных ножнах.

– Вот она, господин капитан. Вы ее, наверно, не помните, хотя сами и подарили мне при нашей первой встрече. Прощаясь с сыном, я подарил ему эту саблю. Как же она очутилась в руках турка?

Добо внимательно рассматривал саблю.

Гергей продолжал:

– Я оставил жену и сына в Шопроне. Там никаких турок нет. А пришли бы, так им задали бы жару! Жена моя не тронется из Шопрона, да ей и не к кому ехать.

Добо замотал головой:

– Непонятно. Может быть, саблю украли и она попала к старьевщику, а от него к какому-нибудь солдату?

– Откуда же узнали, что сабелька принадлежит моему сыну? Да вот еще что змеей жалит мне сердце. У этого Юмурджака, иначе Дервиш-бея, был талисман. Мой наставник, отец Габор, упокой Господь его душу, отнял у турка талисман и оставил его мне. С тех пор этот безумный турок все ищет свой талисман. Как Юмурджак узнал, что он у меня, не знаю. Но, несомненно, узнал, потому что просит вернуть его.

– И ты думаешь, что твой сын действительно у Юмурджака? Так черт с ним, с этим кольцом, брось ему!

– В том-то и вся штука, что кольца у меня нет, – ответил Гергей, сняв шлем. – Дома осталось.

– Гм… Ума не приложу… Если представить себе даже, что турки бродят в Шопроне… гм… ведь тогда бей похитил бы кольцо, а не ребенка.

– Вот потому-то я и места себе не нахожу, – ответил Гергей.

– Так ты думаешь, что сын и в самом деле здесь?

– Если сабля каким-то образом попала из Шопрона сюда, то можно думать, что и сын мой тут.

Они дошли до дворца. Добо сел под фонарем на мраморную скамейку.

– Садись и ты, – пригласил он Гергея.

Опершись локтями о колени, Добо смотрел в одну точку. Оба молчали. Наконец Добо стукнул себя по колену и сказал:

– Мы еще ночью узнаем, правду говорит турок или врет.

Он кликнул шагавшего возле дворца караульного:

– Мишка! Сходи в темницу, выведи курда, которого поймали у речки.

В окно высунулась госпожа Балог.

– Господин Добо, наденьте свой длинный плащ.

Добо был в одном сером замшевом доломане, а ночной холод пробирал до костей.

– Спасибо, не надо, – ответил Добо. – Я сейчас лягу. Как чувствует себя Петё?

– Бредит и стонет.

– Кто же сидит возле него?

– Я вызвала жену Гашпара Кочиша. Но пока он не успокоится, я и сама не лягу.

– Можете спокойно лечь, – ответил Добо. – Я видел его рану. Она заживет. Отдохните, ваша милость.

Караульный привел курда.

– Сними с него цепи, – приказал Добо.

Скрестив руки на груди и низко поклонившись, курд ждал.

– Послушай, басурман, – заговорил Добо (Гергей переводил фразу за фразой), – ты знаком с Дервишем-беем?

– Знаком.

– Какой он из себя?

– Одноглазый. Ходит в одежде дервиша, но под нею носит панцирь.

– Да, это он. А ты из каких краев?

– Из Битлиса, господин.

– Мать твоя жива?

– Жива, господин.

– Семья есть?

– Двое детей у меня.

На глаза курда навернулись слезы.

Добо продолжал:

– Я выпущу тебя из крепости, но ты должен точно выполнить одно поручение.

– Господин, я раб твой до самой смерти.

– Ты пойдешь к Дервиш-бею. У него есть маленький мальчик-невольник. Скажи бею, пусть завтра утром приведет мальчика к тем воротам, которые выходят на речку – туда, где ты попал в плен, – и там он получит за мальчика то, что требует. Приходите с белым платком. Понял?

– Понял, господин.

– Один из наших выйдет за ворота. Он захватит с собой талисман Дервиш-бея. А ты возьмешь мальчика у бея и передашь его нашему человеку. Только смотрите, чтобы никто не тронул нашего посланца.

– Жизнью своей отвечаю за него.

– Этого мало. Поклянись сердцем своей матери, счастьем своих детей, что честно выполнишь условия.

– Клянусь, господин! – ответил курд.

Криштоф стоял тут же. Добо обернулся к нему:

– Криштоф, ступай в рыцарский зал. В углу валяется куча турецкого скарба. Там ты найдешь маленькую турецкую книжку. Принеси ее.

Это был Коран. Грамотные турецкие воины повсюду носили при себе Коран. Книга была в кожаном переплете, со стальным колечком в углу. В колечко продевалась тесемка, и на ней носили Коран на груди. Курд положил палец на Коран и поклялся. Потом упал к ногам Добо, поцеловал землю и, радостный, быстро удалился.

– Но, сударь, – произнес Гергей дрожащим голосом, – а если турок увидит, что мы обманываем его?

Добо спокойно ответил:

– Будь мальчик там, он уже показал бы его. Все турки – лгуны. Я только тебя хочу успокоить.

Гергей поспешно пошел к башне, чтобы до рассвета немного отдохнуть. Сердце его колотилось.

Когда он проходил мимо пороховой мельницы, кто-то в тени произнес: «Тсс!»

Гергей взглянул туда и увидел цыгана. Приподнявшись с соломенной подстилки, Шаркёзи махал рукой, подзывая его.

– Ну что тебе? – нехотя спросил Гергей.

Цыган встал на ноги и зашептал:

– Ваша милость господин Гергей, к нам паршивая овца затесалась!

– Ну!

– Вечером я был у Старых ворот, чинил подбородник шлема одному солдату из Кашши и слышал, как господин лейтенант Хегедюш говорил своим людям, что во время осады полагается платить вдвое больше. Солдаты ворчат на капитана Добо. Вот, говорит, турки сулят нам всякие милости, а он ничего хорошего не обещает.

У Гергея дыхание перехватило:

– И это они при тебе говорили?

– При всех солдатах. Я бы не стал передавать, да что мне их лейтенант! Я не его боюсь, а турок.

– Пойдем со мной, – сказал Гергей.

Он разыскал Мекчеи. Тот как раз распоряжался устройством насыпи.

– Пишта, – сказал Гергей, – послушай, что говорит Шаркёзи. – И он оставил их вдвоем.

6

Поутру, когда Добо вышел из дворца, Хегедюш поджидал его в дверях.

– Сударь, – сказал он, приложив руку к шапке и отдавая честь, – мне надо вам кое-что доложить.

– Важное?

– Не очень.

– Пойдем со мной. Расскажешь там, наверху, у ворот.

Над воротами стояли уже Гергей, Мекчеи и Фюгеди. От турок, сновавших на речке, они были укрыты плетеным тыном.

Добо поглядел вниз через тын и, обернувшись к Гергею, спросил:

– Еще нет никого?

– Никого, – ответил Гергей, бросив взгляд на Хегедюша.

Хегедюш поднес палец к шапке. Гергей тоже. Но взглянули они друг на друга холодно.

Добо молча смотрел на Хегедюша, ждал его донесения.

– Сударь, – заговорил Хегедюш, – я должен доложить, что среди солдат наблюдается некоторое недовольство.

Глаза Добо широко раскрылись.

– Увы! – Хегедюш пожал плечами и, моргая, отвел взгляд. – Среди них есть старые солдаты, которым известно, что во время осады гарнизону крепости всегда и всюду платят дополнительное жалованье… Вчера все ждали, что получат эти деньги. К вечеру уже дулись. Я решил, что если выругаешь их, то еще больше разозлишь, и поэтому позволил им высказаться и даже обещал доложить вам, господин капитан, об их просьбе…

Лицо Добо стало строгим.

– Прежде всего, господин лейтенант, – сказал он, – вам не следовало забывать, что в крепости не место перешептываниям. А что касается денег, которые выплачивают во время осады, пусть тот, кто сражается ради них, а не за родину, явится сюда, и он получит деньги.

Добо отошел от лейтенанта и перегнулся через тын.

– Идут! – воскликнул Гергей. Казалось, от волнения у него сердце вырвется из груди.

От кучки турок отделился курд. Он уже был при оружии и вел двух венгерских ребятишек – двух босоногих крестьянских мальчиков в поддевках и портах. Курд шел, широко шагая, и ребятам приходилось бежать рядом с ним.

Позади, шагов за сто от них, был виден кривой дервиш. Он следовал верхом за курдом, но остановился на расстоянии выстрела и, поднявшись в стременах, посмотрел в сторону крепости.

– Оба не мои! – обрадовался Гергей.

И правда, мальчики оказались старше его Янчи. Одному из них было, вероятно, лет десять, другому – двенадцать.

Курд встал перед воротами и крикнул:

– Бей посылает вместо одного мальчика двоих! Отдайте кольцо, тогда он пришлет и третьего.

Добо сказал караульному на башне:

– Выгляните из бойницы. Махните рукой курду, пусть уходит.

В этот день турки так же ломали, рушили стены, как и раньше. Широкогорлые зарбзены действовали медленно, но с ужасающей силой. Ядра с грохотом ударялись в стены, и каждый раз слышался треск, а иногда и гул обвала.

И все же в этот день наступила перемена, о которой караульные доложили еще рано утром.

Конные солдаты отступили от крепости. Куда-то исчезли и акынджи в красных колпаках, сипахи в сверкающих панцирях, дэли в плащах с капюшонами, гёнюллю на низкорослых конях, гуребы, мюсселлемы и силяхтары. Недоставало и девятисот лагерных верблюдов.

Что же случилось?

В крепости у людей лица прояснились. Даже цыган явился к крестьянам-точильщикам и велел до блеска наточить его длинную ржавую саблю. У пекарни запели женщины. На заросшем травой бугре неподалеку от пекарни резвились дети. Мальчики играли в солдатики, девочки вели хоровод:

 
У Катоки Уйвари –
Нарядная юбочка,
Пышная опушечка,
Овес – коню, супруге – жемчуг,
Дочери – жемчужный венчик.
 

Служанка госпожи Балог привела к детям и маленького турецкого мальчика. Тот с удивлением смотрел на игры.

– Примите и его тоже, – попросила служанка.

– Не примем, – ответили мальчики.

А девочки приняли.

Турчонок не понимал, что они пели, но кружился вместе с ними с таким благоговением, словно принимал участие в каком-то священнодействии.

Но откуда радость и веселье?

Турецкие конные солдаты исчезли. Ясно, что на подмогу осажденным идут войска. Королевские войска! Ясно, что турецкая конница выступила им навстречу.

И барабанщики барабанили еще задорнее, стараясь заглушить голоса турок, что-то кричавших защитникам крепости. Особенно ожесточенно колотил солдат, приставленный к большому барабану. При этом он то и дело вскакивал на крепостную стену.

В крепость сыпались записки. Турки забрасывали их стрелами. Записок этих никто не читал – их сразу бросали в огонь. А стрелы тащили к Цецеи. От зари до зари он сидел в Казематной башне; стоило турку показаться поблизости, как старик выпускал в него стрелу.

Добо по-прежнему оставался серьезным.

Он поднимался то на одну, то на другую вышку и наблюдал за неприятелем. Иногда подолгу смотрел в сторону горы Эгед. Изредка качал головой.

Вдруг он вызвал к себе во дворец Мекчеи.

– Милый Пишта, – сказал Добо, опустившись на стул, – что-то мне не нравится этот Хегедюш. Последите-ка за ним.

– Уже следим.

– Мне нужно знать каждый час, с кем он говорил, куда смотрел, куда пошел.

– Всё будем знать.

– Но смотрите, чтобы Хегедюш ничего не пронюхал, а не то еще преподнесет нам какой-нибудь подарочек.

– Не пронюхает.

– Если в крепости поднимется мятеж, тогда нам конец. Я мог бы посадить его за решетку, но надо выяснить, много ли народу и кто именно идет за ним. Гниль необходимо вырезать, чтобы и следа ее не осталось. А кто за ним следит?

– Цыган.

– Надежный он человек?

– С тех пор как мы отбили приступ, цыган считает безопаснее для своей шкуры оставаться с нами, несмотря на все посулы турок. Вчера он работал среди солдат из Кашши, сегодня опять постарается найти себе там занятие. Я сказал ему: «Сослужи нам добрую службу – получишь хорошего коня с полной сбруей». Цыган прикинется, будто он заодно с недовольными.

– А другого надежного человека у тебя нет?

– Конечно, нашелся бы, да разве кашшайцы доверятся ему! Цыгана они ни во что не ставят и поэтому его не стесняются.

– Он должен узнать только одно: кто вожаки?

– Я так и сказал ему.

– Тогда хорошо. Пойдем.

– Господин капитан! – сказал вдруг изменившимся, теплым голосом Мекчеи. – По всем признакам видно, что к нам идут королевские войска.