Текст книги "Наполеон и его женщины"

– Он будет сердиться на меня, – говорила она.

И она сожалела только об этом. Но бедняжка конечно же не могла себе представить, что именно бесплодие помешает ей стать императрицей…

Те, кто создал из Наполеона легенду, утверждают, что Бонапарт во время своего плавания неотрывно глядел «на маленькое ярко блестевшее солнце, которое светило денно и нощно и к которому он, казалось, направлял свой корабль».

– Нам нечего бояться, – якобы говорил он. – Поскольку это светило, появившееся на западе, – «моя путеводная звезда».

Если верить им, то Бонапарт после ужина обычно выходил на палубу для того, чтобы задумчиво созерцать этот знак судьбы⁸¹.

На самом же деле все было совсем не так.

Быть может, Бонапарт и верил в астрологию, но он имел другую склонность, представляющую очень большой интерес для его биографов: он играл в карты…

Такое времяпровождение кому-то может показаться пустым занятием. Но представляется любопытным, когда прочтешь «Мемуары» Бурьена. Тот сообщает нам, что генерал никогда не упускал случая «помочь удаче, прибегая к запрещенным приемам», которые другие осуждают⁸².

Таким образом, легенду следует изменить и несколько подкорректировать. И вместо образа молодого человека, избранного судьбой и плывшего во Францию, неотрывно глядя на свою звезду, следует нарисовать образ честолюбивого офицера, рвущегося к власти и передергивающего карты…

Действительность отнюдь не менее примечательна, чем выдумка, но, согласитесь, символ, который она создает, выглядит несколько иначе.

2 октября, чудом прорвавшись через английскую блокаду, Бонапарт высадился в порту Аяччо.

Охваченный безумной радостью, он отправился обнять своих кузенов, вдохнуть аромат цветов, поболтать с пастушками, вспомнить о своем детстве. Но у него не хватило времени на то, чтобы возобновить связи со своими симпатичными подружками, с которыми познакомился пять лет тому назад. Он очень об этом сожалел, поскольку, несмотря на то что у него была Полина, чье великолепное тело он еще не успел забыть, Жозефина, которую продолжал мучительно любить, он с удовольствием бы остудил с какой-нибудь прекрасной жительницей Аяччо «тот пыл, который накопился в его естестве после убытия из Каира». Измотанный многодневной качкой, он глядел на девушек горящим взором и иногда замолкал на полуслове, провожая жадным взглядом «покачивающийся зад проходившей мимо девицы…».

В течение шести дней у дверей его дома собиралась огромная толпа, поскольку, как сообщает нам Бурьен, «его слава значительно увеличила число его родственников».

Время от времени к нему приходило какое-нибудь великолепное создание с вызывающе выставленной вперед грудью и красиво очерченными бедрами, с которым он охотно занялся бы воспроизводством населения острова, но всякий раз это была либо кузина, либо молодая тетушка, либо крестница…

С налитым кровью лицом, он вынужден был целовать их в щечку и спрашивать, как поживают родственники.

Выполнение этих семейных обязанностей раздражало его:

– Решительно, на меня обрушилась лавина родственников! – говорил он, пиная ногами мебель.

Вечером 7 октября он снова поднялся на борт «Мюирона», так и не утолив жажды любви. Несколько расстроенный, он искренне позавидовал тем, кому выпало счастье посвятить любви хотя бы немного времени. Впрочем, он и сам в этом, не стесняясь, признался. Вот как Рустан, мамелюк, привезенный им из Египта, рассказывает нам об этом в своем необычном стиле:

«Мы не проходить карантина, как это было принято. Час спустя после прибытия на рейд генерал сошел с корабля, а потом пошел в тот дом, что он родился. Генерал, он меня спрашивать, как я нахожу его родина. Я ему сказал:

– Очень хорошо, это хороший страна.

Он мне сказал:

– Это ничего. Когда мы приедем в Париж, это совсем другое дело!

Там было много красивых женщин, которые имели ко мне большую доброту, поскольку я был чужеземец.

Мы снова сели во фрегат поехать в Тулон, но погода была такой плохой, мы были вынуждены снова вернуться на Корсику, там мы были целый день, а через день уехали в Тулон.

По пути генерал и Бертье начинают смеяться при виде меня, говоря:

– Как! Ты более ловкий, чем мы! Ты уже познал во Франции женщин, а мы, мы еще не имели ни одной»⁸³.

А пока Бонапарт плыл во Францию, в Париже Директория продолжала свои достойные смеха праздники. «Чаровницы», «щеголи», «невероятные» танцевали, организовывали фривольные вечеринки и наживались на редких продуктах питания точно так же, как это будут делать через сто сорок два года их последователи, эти «зазу», которые, напялив на себя слишком широкие пиджаки и слишком узкие брюки, обувшись в мокасины с тройной подошвой и украсив лбы смешной челкой, будут танцевать «свинг» на безумных вечеринках в перерывах между операциями на черном рынке…

Вся эта «золотая молодежь» того времени гротескно подражала очаровательному певцу Гарату, не выговаривавшему букву «р».

А на бульварах, как и на Елисейских Полях, можно было слышать не превзойденные по своей глупости разговоры. Вот пример такого диалога, имевшего место 2 октября 1799 года и донесенного до нас очевидцем:

– Это невероятно, даю вам честное слово! Вы слышали Вааса?

– Ах, доогой дуг, как велик Диекто! Он поизнес пекасную ечь!

– Его любовница?

– Котоая, чет побей? Их ведь у него ти!

– Ланж, азумеется!»⁸⁴

Поскольку, если сии молодые люди не обсуждали, по-детски картавя, дела о купле-продаже сливочного масла или сахара, то это означало, что разговаривали они о фаворитках Барраса. А из этих женщин особое внимание было привлечено в последнее время к мадемуазель Ланж, бывшей комической актрисе легкого поведения, которая не так давно вышла замуж за богатого брюссельского каретника Мишеля-Жана Симмонса и чье великолепное тело продолжало согревать ложе Директора.

Люди обсуждали ее выходки, перечисляли любовников, заключали пари о количестве родинок у нее на теле, уверяли, что она покрасила «природный пушок» в цвета города Парижа, носили ее фасона рубашки, – короче, она была любимицей «золотой молодежи».

В конце сентября она стала вдобавок и героиней одного маленького типично парижского скандала. Она заказала свой портрет у Жироде, талант которого уже начал высоко цениться. Художник принялся за работу и вскоре выставил картину в «Салоне». Естественно, картина имела бешеный успех.

Мадемуазель Ланж тоже пришла «взглянуть на себя» с критиком из «Арлекина Салона». Увидев полотно, она в ужасе воскликнула:

– Художник подправил мой нос. Позор!

У нее случился нервный припадок, и ее пришлось даже уложить на канапе.

На другой день критик по этому поводу опубликовал разгромную статью. Рассерженный художник явился в «Салон», сорвал со стены портрет, искромсал его на мелкие кусочки, сунул их вместе с обломками рамы в пакет и отправил недовольной клиентке. А потом, желая продолжить сладостную месть, вернулся в мастерскую и принялся писать другую картину.

Через три дня счастливая публика могла восхищаться в «Салоне» большим полотном, на котором мадемуазель Ланж была изображена полностью обнаженной в образе Данаи⁸⁵, на которую льется золотой дождь. Рядом с ней стоял индюк, представлявший ее мужа…

– Теперь богословам спорить не придется, – говорили со смехом остряки. – Ведь все видели «пол Ланж».

Так развлекался Париж. А Бонапарт тем временем в полной тайне приближался к берегам Франции…

Глава 9
Бонапарт, вернувшись в Париж, обнаруживает, что дом его пуст

 
Эха! Эха!
Я слышу только эхо…
 

Старинная песня жителей провинции Пуату

В полночь 9 октября 1799 года на втором этаже своего особняка на улице Победы Жозефина пребывала в очаровательной и нескромной позе, которая наверняка вдохновила бы любого художника уходящего XVIII века.

Полностью обнаженная, она лежала на кровати рядом с Ипполитом Шарлем, который, как бы шутя, «посадил осеннюю маргаритку в мешочек».⁸⁵

Расцветшая таким образом в одном месте, она, как говорят, была похожа «на саму богиню Флору»…

После любовной схватки, в результате которой сбились простыни и разлетелись по ковру подушки, любовники со спокойной душой, чистыми мыслями и расслабленными телами наслаждались жизнью, болтая о том о сем…

– Вот уже семь месяцев, как я не получаю писем от Бонапарта. Если он погиб в песках, так ему и надо! Это – конченый человек, – сказала Жозефина, гладя своей тонкой ладошкой волосатую грудь Ипполита.

И добавила:

– Сегодня утром я подсчитала, что с ним я не прожила и двенадцати месяцев, а мы с тобой любовники на протяжении уже более чем двух лет…

Хохотнув, она положила ножку на живот Ипполиту и закончила наигранно непринужденным тоном:

– Ты – мой настоящий муж! Я хочу развестись и выйти замуж за тебя…

Желая увидеть действие этой фразы, она искоса заглянула в лицо любовнику. То, что она на нем увидела, не вселяло никакой надежды. Бывший гусарский капитан, придя в ужас от этого внезапного предложения жениться, на всякий случай напустил на себя глупое выражение и тупо уставился в потолок, не произнося ни слова. Наблюдавшая за ним Жозефина вдруг его не узнала. По мере того как в мозгу Ипполита вырисовывались последствия его женитьбы на этой креолке, его брови все ближе сдвигались к переносице, глаза темнели, уголки рта опускались, нос вытягивался, а все лицо в целом все больше походило на маску огорченного шута.

Жозефина поняла, что совершила ошибку. Накануне она ходила за советом к Баррасу и президенту Директории Готье. Баррас категорически высказался против развода, Готье же, надеявшийся стать ее любовником, с радостью поддерживал ее желание развестись с Бонапартом и выйти замуж за господина Шарля.

Полное и столь очевидное отсутствие энтузиазма у последнего снимало все вопросы… Но, не будучи в состоянии долгое время задерживаться на одной мысли, даже на неприятной, она начала тормошить Ипполита, щекоча ему подмышки пальцами ног.

Отставной капитан, поняв, что опасность миновала, снова обрел лицо и занялся «с легкостью, знанием дела и умением маленьким цветным горшочком Жозефины…».

Ночь, как и всегда, прошла бурно, и измотанные любовники заснули лишь тогда, когда последний дилижанс проехал, скрипя, по мосту Гранд-Бательер…

Вечером следующего дня Жозефина отправилась в Люксембургский дворец, куда семейство Готье пригласило ее на ужин. За столом гости забавлялись, обсуждая одну историю, о которой говорила вся столица и несчастным героем которой был один видный член Института.

Эта история, так веселившая парижан осенью 1799 года, дошла до нас благодаря «Тайной летописи» в таком виде:

«Господин Л… был большим любителем природных диковин; он работал над созданием у себя в доме кабинета, куда постепенно собирал диковинные вещи со всех концов света. Как-то раз ему доставили великолепную шкуру королевского тигра, которую он натянул на что-то вроде манекена с тем, чтобы это было похоже на живого тигра.

А пока господин Л… занимался зоологией, госпожа Л…, его супруга, страстно интересовалась молодым двадцатидвухлетним лейтенантом драгун, красивым, как Адонис, и стройным, как гладиатор.

Едва этот эрудит уходил из дому, лейтенант размещал там свой штаб.

Это продолжалось некоторое время, ко взаимному удовольствию любовников, которые наслаждались друг другом в полной безопасности… Но всему приходит конец, и фортуна имеет дурную привычку поворачиваться к людям задом.

Случилось так, что в тот момент, когда наш известный ученый должен был находиться в Институте, он вдруг заявился домой, да еще приведя с собой двух коллег для того, чтобы те могли полюбоваться его тигром…

Куда было деваться любовнику? Все двери были закрыты. Что же делать? Будет такой скандал!.. Появляется идея. Любовники не знают, зачем именно вернулся ученый, и думают, что, быть может, он скоро снова уйдет… И тогда молодой драгун быстро прячется под натянутую на манекен шкуру. Там достаточно удобно: места много, и манекен, стоящий в укромном месте, оказывается очень кстати.

Тем временем муж и его гости уже входят в дом.

– Жена, эти граждане хотят посмотреть мою шкуру!

– Вашу шкуру?

– Да, нашего зверя!

– Вот она, граждане!

– Как она красива!

И каждый из них начинает восхищаться, а дама – трястись от страха. Они крутятся вокруг, осматривают. Один гладит шерсть, другой приподнимает край…

– О, что я вижу, – говорит он. – Шкуру этого тигра подбили военной формой…

Он тянет, форма сопротивляется, он упорствует; вдруг раздается рев, и трое мужчин в испуге отскакивают к двери.

– Осторожно! – кричит один из них. – Он жив!

И все трое так стремительно выскакивают на улицу, как если бы зверь наступал им на пятки.

Отбежав от дома метров на пятьдесят, они останавливаются, успокаиваются и решают все-таки вернуться.

– Однако же я уверен, что он был мертв, – говорит любитель природных редкостей.

Естественно, молодого лейтенанта уже и след простыл, а наши трое ученых мужей, слегка дрожа, поднимают шкуру и видят только пустой каркас…»⁸⁶

Муж успокоился. И продолжал в тиши своего кабинета с гордостью и нежностью поглаживать шкуру тигра. А в это же время в большой теплой постели жена его с любовью поглаживала кожу драгуна…

Жозефина вместе со всеми смеялась над этой историей, и в то время, когда уже подали десерт, слуга принес президенту Директории депешу. Прочитав ее, он удивленно обернулся к своей гостье:

– По оптическому телеграфу только что пришло сообщение. Бонапарт во Франции…

Это было словно удар грома. Жозефина смертельно побледнела:

– Где он?

– Вчера он высадился во Фрежюсе. Самое позднее через два дня он будет здесь.

У креолки закружилась голова, и она почувствовала, что погибает. Когда Бонапарт приедет в Париж, Лэтеция, Жозеф, Люсьен, которые ее ненавидели, все ему расскажут. Ей надо немедленно мчаться навстречу ему, очаровать, снова подчинить себе… Она встала:

– Я еду ему навстречу, – заявила она. – Для меня очень важно опередить его братьев, которые всегда ненавидели меня. Кроме этого, других обвинений и клеветы я не боюсь. Когда Бонапарт узнает, что я проводила время только с вами, он будет рад и признателен вам за тот прием, который вы оказывали мне в вашем доме за время его отсутствия⁸⁷.

Простившись, она тут же вернулась домой. На следующее утро вместе с дочерью она села в почтовую карету и помчалась по Лионской дороге…

Эту необычную поездку описала нам королева Гортензия:

«Генерал Бонапарт высадился в Фрежюсе в тот момент, когда его меньше всего ожидали. Энтузиазм был таким большим, что все жители города примчались в гавань: многим из них удалось подняться на борт фрегата и тем самым нарушить правила прохождения карантина.

В те времена Франция жила в таком несчастье, что народ встречал его с распростертыми объятиями и с ним связывали все надежды. Я отправилась с матерью встречать его. Проезжая по Бургундии, мы видели, что в каждом селении, в каждом городе были возведены триумфальные арки. Когда мы останавливались, чтобы сменить лошадей, люди окружали нашу карету и спрашивали, правда ли то, что приезжает их спаситель, поскольку тогда вся Франция его только так и называла. Италия была потеряна, финансы истощены, правительство Директории, не имея ни власти, ни уважения, заставляло всех рассматривать это возвращение как подарок небес»⁸⁸.

Но Жозефина о политике и не думала. Вряд ли она замечала все эти триумфальные арки… Сжав губы, уставившись немигающим взором вперед, она думала:

«Я должна увидеть его первой! Тогда я спасена!»

Прибыв в Лион, Жозефина с удивлением обнаружила, что рабочие уже разбирали украшенные цветами арки, снимали фонарики и сворачивали плакаты, которые в восторженных тонах приветствовали возвращение генерала.

Обеспокоенная Жозефина, велев кучеру остановиться, высунулась из кареты и спросила у какого-то рабочего:

– Я гражданка Бонапарт. Почему это вы убираете эти знамена и цветы?

Тот некоторое время глядел на нее молча, потом сказал:

– Потому что праздник окончился.

Жозефина почувствовала себя плохо. Она пробормотала:

– А Бонапарт?

– Генерал Бонапарт? Но ведь после его приезда прошло целых два дня…

Несчастной женщине показалось, что земля уходит у нее из-под ног. Еще не веря в то, что случилось, она сказала:

– Но это невозможно, я еду из Парижа, и мы его не встретили…

Рабочий расхохотался:

– Милая дама, ведь на Париж две дороги… Вы ехали по Бургундской, а генерал уехал по Бурбонской…

Жозефина поняла, что погибла. Она откинулась на спинку сиденья кареты. Горе ее было столь глубоко, что она не могла вымолвить ни слова. И карета еще долго стояла бы в этом лионском предместье, если бы не Гортензия, которая проявила присутствие духа и крикнула кучеру:

– Быстрее, езжайте в Париж по Бурбонской дороге. Постараемся его догнать…

Час спустя женщины уже мчались в сторону столицы, одержимые бессмысленным желанием нагнать Бонапарта…

Не замечая тряски, смертельно бледная, с вытянувшимся лицом, Жозефина глубоко задумалась. Впервые в жизни она поняла, насколько была глупа, беспечна и фривольна. Обычно такая хитрая, такая ловкая, она покинула, обманула и, главное, опозорила человека, которого сейчас так восторженно встречает вся Франция и который, возможно, уже завтра займет место Барраса в Директории. И ради кого? Ради недоноска, способного лишь спекулировать и сочинять свои каламбуры… Ее недальновидность привела к тому, что она появлялась с ним публично на улицах и в театре, совершенно не заботясь о том, что ее видят члены семейства Бонапарта, которые в настоящее время, очевидно, заняты тем, что рассказывают генералу о его беде.

От этой мысли Жозефина вздрогнула.

Ей было тридцать семь, красота ее уже увяла, зубы были испорчены, кожа поблекла. Кроме того, ей реально грозил развод. У нее закружилась голова, когда она подумала об этом, о своих двух детях, о долгах, в которые влезла для того, чтобы купить Мальмезон, чтобы шикарно обставить особняк на улице Победы, чтобы одеться, принимать гостей… Если Бонапарт выгонит ее, кто заплатит ее кредиторам? Кто приютит ее? Кто оденет? Кто будет кормить? Баррас? Готье? Ни тот, ни другой не захочет взять на себя обязательство уплатить ее долг в полтора миллиона и заботу о двух детях в обмен на «поношенные» чары и испорченное косметикой лицо…

И в глубокой тоске Жозефина тихонько заплакала…

А в это время Бонапарт уже въезжал в Париж в сопровождении Евгения де Богарнэ. Очень взволнованный тем, что снова увидится с Жозефиной, он сразу же отправился на улицу Победы, где, он был в этом уверен, все в доме было приготовлено к его торжественной встрече.

Когда карета остановилась во дворе особняка на улице Шантрен, корсиканец, забыв про все обвинения Жюно и все подозрения, которые так мучили его в Каире, думал лишь об одном: поскорее прижать к себе обожаемое тело жены…

Он выскочил из кареты, вбежал в дом и остолбенел: в вестибюле было темно и пусто. Он стал звать, открывать двери: комнаты были пустынны и холодны. Охваченный злостью, он поднялся на второй этаж и обнаружил там слугу:

– Где моя жена?

– Она поехала вам навстречу.

– Неправда! Вы лжете! Она у своего любовника! Соберите все ее вещи и отнесите их к консьержу. Она их потом заберет.

В этот момент появилась Лэтеция:

– Я ждала тебя, – сказала она со слезами на глазах. Поцеловав сына, она, задыхаясь от ярости, выложила ему все «новости» о Жозефине, которую при этом несколько раз назвала проституткой…

Вечером пришли Жозеф, Люсьен, Элиза и Полина, тоже не поскупившиеся на гадости в адрес отсутствовавшей Жозефины.

Ложась спать, Бонапарт был полон решимости развестись…

На следующий день к Бонапарту с визитом прибыл Колло, богатый поставщик Итальянской армии, соперник Уврара и Рекамье. Генерала он нашел в кабинете: тот сидел у ярко горевшего огня с убитым видом.

В двух словах Бонапарт, который, как нам известно, не мог ничего долго скрывать, рассказал ему о своем решении.

По свидетельству Бурьена, описавшего эту сцену в своих «Мемуарах», Колло даже вскочил с места:

– Что? – воскликнул он. – Вы хотите бросить вашу жену?

– А разве она этого не заслужила?

– Не знаю, но разве теперь время этим заниматься? Вы ведь во Франции. Страна сейчас смотрит на вас. Она хочет видеть, что все ваше время отдано ее спасению; если народ узнает, что вы погрязли в семейных дрязгах, ваше величие улетучится как дым. Я полагаю, что вы теперь – мольеровский муж. Забудьте все неприятности, причиненные вам вашей женой. Если вы недовольны ею, вы сможете развестись с ней потом, когда больше нечего будет делать. Но сейчас займитесь возрождением страны. Потом у вас будет тысяча причин для того, чтобы оправдать любой ваш поступок; но сегодня Франция не простит вам этого. Вы ведь прекрасно знаете наши нравы, чтобы не чувствовать, как важно для вас не начинать с того, чтобы выставлять себя в смешном свете.

– Нет. Решение принято. Ноги ее не будет в этом доме. Мне наплевать, кто что скажет, – ответил Бонапарт. – Ну, поболтают об этом день-два, а на третий забудут. На фоне предстоящих событий этот разрыв пройдет незаметным. Да этого никто и не заметит. Просто моя жена отправится жить в Мальмезон, а я останусь здесь. Все уже достаточно много об этом знают и прекрасно поймут причины развода.

– Такая ярость, – сказал ему Колло, – доказывает, что вы все еще ее любите. Попомните мои слова: она приедет, извинится, вы простите ее, и все уладится.

Бонапарт подскочил, словно ужаленный:

– Я? Прощу? Никогда… Вы ведь меня хорошо знаете… Не будь я уверен в себе, я бы вырвал это сердце и бросил его в огонь!..⁸⁹

На другой день около одиннадцати часов вечера Жозефина приехала на улицу Победы. Консьерж со смущенным видом остановил ее:

– Генерал не велел вас впускать.

Это унижение было равносильно пощечине, и Жозефина зарыдала. Взволнованный этим, консьерж открыл ворота.

На пороге дома хозяйку поджидала камеристка Агата.

– Генерал заперся в своей комнате, – шепнула она.

Продолжая рыдать, Жозефина поднялась на второй этаж и постучала в дверь. Она стала умолять его открыть ей, стала на колени перед дверью и принялась просить прощения. Она бормотала что-то бессвязное, напоминала ему о первых днях их любви, о ночах, проведенных в сладострастии, о ласках, пока, наконец, не стала тихонько скулить, ударяя головой о дверь. Если бы она только знала, что находившийся за дверью Бонапарт, мучимый волнением, тоже рыдал…

Через час славной Агате, тоже рыдавшей на лестнице, в голову пришла спасительная мысль: она отправилась за Гортензией и Евгением и уговорила их вымолить прощение за их мать. Дети, которые рыдали, как и все в этом доме, тоже пав на колени, начали умолять Бонапарта так, как это было принято в те времена:

– Не бросайте нашу маму!.. Она этого не переживет!.. Мы бедные сиротки, у которых эшафот уже отнял родителя. Кто нас теперь защитит? Неужели случится такая несправедливость, и мы лишимся того, кого нам дало Провидение?⁹⁰

Этого Бонапарт выдержать уже не мог, и он открыл дверь. Мертвенно-бледный, с горящими глазами, он раскрыл объятия, и Жозефина бросилась к нему…

Вот как он сам описывает эту сцену:

«У меня не такое жестокое сердце, чтобы видеть, как понапрасну льются чьи-то слезы. Я был глубоко взволнован и не смог устоять перед рыданиями этих бедных детей. Я подумал: разве должны они страдать из-за ошибок их матери? Что я, по-вашему, должен был сделать? Человек слаб».

Поцеловав Жозефину, Бонапарт увлек ее на кровать. А на другой день Жозеф, явившись на улицу Победы, застал их в постели.

…Сладострастная ночь принесла прощение.