Текст книги "Наполеон и его женщины"

Глава 11
Любовь делает возможным государственный переворот 18 брюмера

Со времен Адама в этом мире не происходило ни одного преступления без того, чтобы в нем не была каким-то образом замешана женщина.

Уильям Теккерей

18 брюмера Бонапарт проснулся около пяти часов утра. На улице было еще совсем темно. Он открыл окно, поискал глазами «свою звезду», увидел ее между деревьями: она была еще ярче и отчетливее, чем обычно, и успокоился.

Придя в хорошее расположение духа от этого «расположения» судьбы, он отправился умываться, напевая себе под нос: «Вы взглянули на меня, Маринетта», модный в то время романс, мелодию которого он отчаянно перевирал…

В шесть утра окрестные дома задрожали от «твердой поступи марширующих легионов»,

поднявших на ноги всех обитателей улицы Победы. Это приближались четыре сотни драгун под командованием полковника Себастиани. Они прошли перед особняком Бонапарта, направляясь на площадь перед Тюильри согласно намеченному плану.

Изумленные этим утренним парадом, парижане в ночных рубахах и хлопчатобумажных колпаках приникли к приоткрытым ставням. И они не пожалели об этом. Начиная с половины седьмого к Бонапарту прибыли приглашенные им генералы в парадной форме, в сапогах, в белых лосинах и в треуголках с трехцветным плюмажем. Здесь можно было увидеть Мюрата, Ланна, Бертье, Жюно, Моро, Мак-Дональда и многих других, чьи имена не были еще столь известны.

Вскоре соседи будущего императора стали переговариваться через окна, и один из авторов мемуаров передает нам разговор, имевший место между четой Барон и госпожой Сулар, которые жили соответственно в домах № 45 и № 46 по улице Победы¹⁰⁹.

– Так, значит, именно сегодня будут изгнаны прогнившие?

– Вполне может быть!

– Сегодня вечером у нас, возможно, будет новый король!..¹¹⁰

– Лучше помолчите!

– Я говорю то, что мне сказали… Похоже, Баррас пригласил графа Прованского взойти на трон¹¹¹.

– Молчите! Мы не для того делали революцию, чтобы снова получить короля… Нам нужен примерный, честный и незапятнанный республиканец… Надеюсь, генерал Бонапарт решится-таки вышвырнуть этих пятерых прогнивших…

В восемь утра, когда в Тюильри Совету старейшин сообщили по тайному указанию Бонапарта о якобы готовившемся заговоре роялистов, супруги Барон увидели, как на улицу Победы прибыла некая дама.

Это была госпожа Готье. Она прибыла на обед к Жозефине одна, поскольку председатель Директории, что-то предчувствуя, остался дома¹¹².

В половине девятого, когда вся улица была забита каретами, лошадьми, гвардейцами и отчаянно жестикулировавшими офицерами, прибыл Жозеф Бонапарт в сопровождении генерала Бернадотта в партикулярном платье.

Через полчаса господин Барон, госпожа Барон и их соседка увидели, как муж Дезире Клари вышел из дому бледный от ярости. Вечером им довелось узнать, что в доме между Бернадоттом и Бонапартом произошел довольно резкий разговор.

Увидев вошедшего Бернадотта, корсиканец даже подскочил:

– Как, вы не надели военную форму!

Бернадотт гордо выпрямил спину:

– Я не на службе!

– Сейчас будете на службе. Совет старейшин назначил меня сегодня утром комендантом Парижа, командующим национальной гвардией и всеми войсками округа… Отправляйтесь домой и наденьте мундир; вы найдете меня в Тюильри, куда я немедленно выезжаю.

– Никогда!

– В таком случае вы останетесь здесь до тех пор, пока я не получу декрета старейшин…

Бернадотт смертельно побледнел и схватился за свою трость-шпагу:

– Меня можно убить, но я не тот человек, который позволит, чтобы его удерживали против его воли!..

Бонапарт, зная о том, что Дезире держала мужа в руках, ограничился тем, что, улыбнувшись, сказал:

– Единственное, о чем я вас прошу, генерал Бернадотт, это дать мне ваше слово чести, что вы не станете ничего предпринимать против меня.

Беарнец на мгновение задумался. Последняя и очень ловкая фраза Бонапарта тронула его. Разве он уже не поклялся своей жене – своей любовью – в том, что ничего не станет делать против Бонапарта?

Он поднял голову:

– Да, гражданин, я даю вам слово чести, что не предприму никаких действий.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что не пойду в казармы и в общественные места с тем, чтобы возбуждать умы солдат и народа…

Потом он ушел, охваченный яростью оттого, что оказался связанным по рукам и ногам обещанием, данным жене, которую очень любил.

Между тем именно в тот момент Бернадотт еще мог помешать осуществлению государственного переворота. Ему достаточно было лишь помчаться к своим друзьям в Собрание, рассказать им о том, что происходит на улице Победы, и добиться принятия декрета, ставившего Бонапарта вне закона…

Послушаем Тибодо:

«С декретом, ставившим Бонапарта вне закона, Ожеро и Журдан, бывшие наготове, и Бернадотт, тайно ожидавший развития событий, могли бы увлечь за собой гренадеров из охраны Советов, которые не разделяли духа армии, и поколебать другие войска»¹¹³.

Но Бернадотт слишком любил свою жену. Связанный данным ей обещанием и не желая разочаровывать ее, он занял нейтральную позицию, практически предоставив заговорщикам свободу действий.

Позднее он признается в своей «подлости» и скажет Люсьену Бонапарту, чье поведение, как председателя Совета пятисот, было очень спорным:

«Да, вы изменили вашему долгу, вашему республиканскому сознанию, поскольку вам лучше, чем мне, было известно, что следовало принять декрет об объявлении заговорщиков вне закона… Но мне ли упрекать вас в том, что вы не проявили патриотизма, примеров которого много в нашей истории, когда и я сам проявил слабость, поддавшись на уговоры Жозефа? Почему? Я сам себя об этом спрашиваю. Потому что Жозеф – муж Жюли, сестры Дезире, моей жены. Вот что определяет судьбу великой империи.

Вы знаете, Сент-Антуанское предместье было за меня; у нас были оружие и люди, которые смогли бы применить его под моим руководством. Но нет же, все в тот день было не так! Меня охватила слабость: вы сделали свое дело в Оранжерее, а я поддался на красивые слова, хотя мог всему этому помешать!»¹¹⁴

И снова любовь сыграла решающую роль в истории нашей страны…

В девять утра семейство Барон и госпожа Сулар, полностью позабывшие в то утро о своих обычных занятиях, увидели, как у особняка Бонапартов остановилась карета. Из нее вышли трое мужчин, один из которых был в парадном одеянии Государственного вестника.

– Это делегация Собрания. Они пришли за Бонапартом, чтобы привести его к власти, – восторженно воскликнул господин Барон.

Но господин Барон несколько предвосхитил развитие событий. На самом же деле эти трое прибыли для того, чтобы вручить корсиканцу секретное указание Совета старейшин, в котором говорилось, что, получив сведения о готовившемся заговоре, Законодательное собрание переехало в Сен-Клу и что «генералу Бонапарту, назначенному командующим войсками в Париже, предписывается принять все надлежащие меры к тому, чтобы обеспечить безопасность народных представителей».

Этот документ, составленный сообщниками Бонапарта, полностью развязывал ему руки.

Через четверть часа супруги Барон и госпожа Сулар увидели, как из особняка Шантрен выбежали гвардейцы, вскочили на лошадей и пустили их в галоп.

– Они поехали арестовывать членов Директории, – сказала госпожа Сулар.

Добрая женщина ошибалась. Гвардейцы отправились передать приказ вывесить прокламации, напечатанные Бонапартом накануне, и приступить к распространению листовок…

«Внезапно, – вспоминает Гастон Понтье, – все обитатели улицы Победы вскричали одновременно:

– Вот он!

И сразу же раздались возгласы:

– Да здравствует Бонапарт! Спасите Республику! Долой Директорию!»

Это показался восседавший на белом коне Бонапарт в сопровождении свиты генералов. Приветствуемый жителями улицы Победы, кортеж направился к бульвару Мадлен и к Тюильри.

В десять часов утра Бонапарт присягал Собранию. В одиннадцать Сиейес, Роже Дюко и Баррас подали в отставку, а Готье и Мулен, отказавшиеся это сделать, были взяты под стражу в Люксембургском дворце.

В полдень Директория перестала существовать…

Вечером довольный собой Бонапарт вернулся на улицу Победы, где его ждала несколько обеспокоенная Жозефина.

– Все прошло хорошо, – смеясь, сказал он ей. – Так хорошо, что мне даже не пришлось произносить в Тюильри речь, которую я приготовил.

– Какая жалость! – воскликнула Жозефина, усевшись к нему на колени. – Речь была так хороша… Мне особенно запомнились слова: «Я оставил вам мир, а вернулся в войну; я оставил вам завоевания, а теперь враг стоит у наших границ…»

– Постой, – прервал Бонапарт. – Я не произнес ее в Тюильри, но народ ее все же услышал… После заседания, когда я вышел в сад, Ботто, секретарь Барраса, принес мне бумагу с просьбой об отставке нашего друга. Воспользовавшись этим, я перед войсками произнес ту речь, которая тебе так понравилась… Успех был необычайный…

Радостная Жозефина поцеловала мужа в шею.

– Бедный Ботто был, наверное, очень удивлен, когда ты произнес перед ним такую помпезную речь.

– А посему я вполголоса успокоил его, пока все мне аплодировали…

– Он что, поедет с Баррасом в Гробуа?

– Нет! Он решил оставить политику и вернуться к своей профессии зубного врача…

– Может быть, он поступает мудро, – вздохнула Жозефина¹¹⁵.

Бонапарт не ответил. Когда на коленях он ощущал пленительное тело креолки, у него не было ни желания, ни возможности философствовать… «Все его существо, – пишет доктор Журдан, – было в буквальном смысле заполнено желанием, отнимавшим у него большую часть его умственных способностей. Больше того, ощущение собственной силы, например после одержанной победы, приводило его в такое состояние, которое могло бы ему позволить с честью принять участие в какой-нибудь церемонии, достойной Приама… И тогда ему немедленно нужна была женщина. Одерживая победы на полях сражений, он испытывал необходимость продемонстрировать в постели свои способности и талант сверхчеловека»¹¹⁶.

Его назначение командиром войск, находящихся в Париже, отставка Барраса, падение Директории, переезд членов Собрания в Сен-Клу – все это было равноценно победам, которые в тот вечер 18 брюмера привели Бонапарта в любвеобильное настроение.

Он поцеловал Жозефину, взял ее на руки и отнес на постель. И там в прекрасном порыве доказал ей, что у него одного было столько же силы и энергии, сколько у всех пяти свергнутых директоров.

После пятикратных почестей он поцеловал на прощанье продолжавшую постанывать от удовольствия супругу и ушел спать в свою комнату.

День у Бонапарта был очень напряженным. Однако оставалось еще вынудить Собрание принять два важных решения: о пересмотре Конституции III года и о создании временного консулата… Партия предстояла трудная.

Укладываясь спать, Бонапарт положил рядом с собой два заряженных пистолета.

На всякий случай…

Утром 19 брюмера в Париже было необычайно спокойно. Мелкий люд, ничего не понимавший в политике, думал, что Бонапарт, права которого толком никому не были понятны, «осуществлял руководство», и не больше того.

А посему люди добрые говорили совсем о другом. Прошел слух о том, что тело маршала де Тюренна было перевезено в Ботанический сад и теперь выставлено в зале Музея между скелетом жирафа и панцирем гигантской черепахи…

Это сильно оскорбило легкоранимые души. К счастью, людей смогли успокоить газеты. Вот что опубликовала одна из них по этому поводу:

«Тело Тюренна находится теперь в кабинете истории естествознания рядом со скелетом жирафа; разве допустимо, чтобы останки этого великого воина были выставлены для каждодневной профанации? Почему они находятся там? Смеха ради? Тогда это преступление.

Следует согласиться, что слава Тюренна недостойна того места, где лежит его тело; впрочем, место это выбрано не по злому умыслу, а, скорее, наоборот: как возможность сохранить всеми почитаемые мощи. Три года тому назад гражданин Дефонтен, профессор ботаники в Ботаническом саду, проезжая через Сен-Дени:, узнал, что власти обсуждали вопрос “о смертной казни и надругательствах'’, к которым хотели приговорить эту мумию аристократа, по их понятиям, слишком походившую на живую. Тогда профессор отправился в здание коммуны, убедил всех в том, что тело Тюренна может послужить истории естествознания, и попросил передать его в музей Ботанического сада в Париже. Таким образом, герой был спасен от рук варваров точно так же, как труп казненного “спасается” от выброса на свалку, с тем чтобы попасть под скальпель хирурга. Вот по какой причине тело Тюренна помещено в Музей; оно находится там вовсе не для того, чтобы изучать на нем историю естествознания, а потому, что его потребовала себе естественная история в тот момент, когда его покинули разум, справедливость и признательность народа; естественная история дала ему убежище, вовсе не собираясь осквернять его»¹¹⁷.

А пока парижане с увлечением обсуждали вопрос об останках де Тюренна, Бонапарт прибыл в Сен-Клу, где депутаты собирались провести свое первое заседание.

Оно проходило довольно бурно. Ораторы, сменяя друг друга на трибуне, кричали:

– Долой диктаторов! Да здравствует Конституция! Кромвель не пройдет!..

В три часа пополудни, с трудом сдерживая нетерпение, Бонапарт вошел с адъютантами в зал, где заседал Совет старейшин, думая побороть враждебное отношение депутатов напоминанием о своих победах.

Увы! Речи не получилось. Он увяз в незаконченных фразах, сбился, попытался импровизировать, начал подбирать слова и, услышав враждебный шепот рядов, совсем растерялся.

Послушаем Бурьена:

«Следует сказать, что все речи, которые были подготовлены для Бонапарта после события, отличались одна от другой: но ни одна из них не была произнесена им в Совете старейшин, если не считать речью сумбурное выступление и его ответы на вопросы председателя собрания. Слышались лишь отдельные слова: “братья по оружию… смелость солдат'. Четкие и ясные вопросы председателя сыпались один за другим. Ответы смущенного Бонапарта были невнятными и порою резкими. Он что-то говорил о вулканах народного гнева, о тайном подстрекательстве, о победах, о попранной Конституции; он вспомнил даже о событиях 18 фруктидора, основным участником и главным действующим лицом которых был он сам… Потом заговорил о Цезаре, Кромвеле, Тюренне… Несколько раз повторил “Только это я и могу вам сказать”, но ничего не говорил»¹¹⁸.

Вдруг один из членов Совета старейшин воскликнул:

– А как же Конституция?

И тогда вконец растерявшийся Бонапарт начал бормотать что-то бессвязное, из чего, по словам Бурьена, можно было понять только «18 фруктидора… 30 прериаля… лицемеры… интриганы… я не таков… я все вам скажу… Я отдам власть сразу же, как только исчезнет угроза Республике»…

Ропот делегатов усилился, и его речь стала еще более сбивчивой и бессвязной…

Председательствующий неоднократно просил его яснее выражать свою мысль. В ответ Бонапарт начал кричать:

– Вспомните, что за меня бог победы и бог удачи.

Тогда смущенный Бурьен потянул его за рукав и сказал вполголоса:

– Уйдите, генерал, вы не понимаете, что говорите… – и потащил за руку дрожавшего от волнения Бонапарта из зала заседаний.

В коридоре корсиканца ожидали друзья.

– Ну и влип ты! – сказал ему Ожеро.

А Сиейес вздохнул:

– Все пропало!

Понимая, что в Совете старейшин он был просто смешон, и желая восстановить свой престиж, Бонапарт отправился в Оранжерею, где заседал Совет пятисот. Там его появление было встречено яростными криками:

– Убирайтесь отсюда! Вы не имеете права находиться здесь! Вы нарушаете святая святых – закон!.. Поставить диктатора вне закона! Долой диктатора!.. Да здравствует Республика и Конституция III года!

Несмотря на все призывы к спокойствию председателя, Люсьена Бонапарта, генерала стали толкать, схватили за ворот, ударили…

Не сумев произнести ни слова, он выскочил смертельно бледный из зала и упал в объятия Сиейеса, пробормотав:

– Генерал! Они хотят объявить меня вне закона!

И потерял сознание.

Услышав, как его назвали «генералом», аббат Сиейес, никогда в жизни не бывший военным, подумал, что у Бонапарта были «не все дома» и что государственный переворот окончательно провалился.

Казалось, что все в самом деле было кончено. Но тут Люсьену в голову пришла спасительная мысль. Он пустил слух, что его брата чуть было не убили. Потрясенные этим известием гвардейцы собрались вокруг Оранжереи. Мюрат тут же воспользовался этим. Указав на зал заседания Совета, он воскликнул:

– Вы должны отомстить за вашего генерала! Вперед! Ну-ка вышвырните оттуда всю эту сволочь!

Солдаты только и ждали этого приказа. Примкнув штыки, они вломились в зал. Депутаты начали в страхе выскакивать во все двери и окна…

В полночь Люсьену удалось собрать человек тридцать избранников народа, и он заставил их проголосовать за образование «исполнительной консульской комиссии в составе граждан Сиейеса, Роже Дюко и Бонапарта»…

Фарс был разыгран, и слишком эмоциональный генерал мог отправляться домой.

Послушаем еще Бурьена, который сопровождал Бонапарта до дома на улице Победы:

«В три часа утра я сел с Бонапартом в его карету, и мы вернулись в Париж. Бонапарт был крайне измотан после всех этих передряг и волнений; перед ним открывалось новое будущее, поэтому он был погружен в свои мысли и всю дорогу молчал. Но когда мы подъехали к дому на улице Победы и он поднялся в свой кабинет, поздоровавшись с женой, уже лежавшей в постели и волновавшейся по поводу столь долгого его отсутствия, он спросил меня:

– Бурьен, значит, я говорил глупости?

– Достаточно много, генерал!»

И это было правдой. Но все это должно было вскоре забыться, и уже на другой день по Парижу ходила льстивая песенка:

 
Один мудрец спросил (а был на поле он):
– Доколь в несчастье будет жить народ ваш терпеливый?
Дух отвечал ему (был тож на поле он):
– Недолго ждать. Суровый, справедливый,
Герой придет и город ваш спасет
От всех волков, бандитов, власти лживой.
И всякий вновь покой в нем обретет!
– Хвала тебе, Господь! (то был на поле он).
– Хвала тебе, Господь! (то был на поле он).
 

Как видим, у будущего императора уже появились придворные льстецы.

Глава 12
Грассини изменяет Бонапарту со скрипачом

У него был хороший смычок.

Госпожа д’Абрантес

Утром 20 брюмера (11 ноября) Бонапарт и Жозефина переехали в Люксембургский дворец. Генерал-консул горделиво вышагивал по залам дворца, который отныне принадлежал ему.

– Думала ли ты когда-нибудь, что будешь спать в бывшем дворце Его Высочества брата короля?

Креолка ограничилась улыбкой, и Бонапарт подумал, что супруга его настолько восхищена, что не находит слов. На самом же деле Жозефина с улыбкой думала о том, что по иронии судьбы она вновь оказалась в тех же самых салонах и в тех же самых комнатах, где не так давно она довольно часто раздевалась перед Баррасом…

Бонапарт и Жозефина пробыли в Люксембургском дворце три месяца. Каждое утро консул, позавтракав в десять, принимал посетителей, изучал доклады, подписывал письма, расспрашивал о происходящих событиях, приучаясь таким образом к роли государственного мужа. Когда все уходили, он проводил время в разговорах с Жозефиной, напевал модные песенки или задумчиво строгал подлокотник своего кресла перочинным ножом…

Естественно, это занятие было более чем странным, но оно имело то преимущество, что это обходилось Франции дешевле, нежели содержание любовницы. Да к тому же это давало ему возможность поразмыслить о своем будущем…

12 декабря после провозглашения новой Конституции Бонапарт получил исполнительную власть и стал именоваться «Первым консулом». Два других консула, Камбасерес и Лебрен, должны были помогать ему в исполнении его обязанностей. Бонапарт немедленно перебрался из Люксембургского дворца в Тюильри. Войдя туда, он, сильно хлопнув по спине секретаря, сказал:

– Бурьен, попасть в Тюильри – это еще не все, надо здесь остаться!..

Затем приступил к осмотру апартаментов. В одном из залов он увидел намалеванные на стенах красные фригийские колпаки. Вызвав архитектора Лекомта, он сказал ему:

– Уберите все это. Я не хочу видеть подобную гадость!¹¹⁹

После чего увлек Жозефину «на королевское ложе».

– Ну, креолочка моя, – сказал он ей смеясь. – Ложитесь-ка в постель ваших господ!

И, верный своей привычке отмечать любовными подвигами каждую свою победу, он одним прыжком оказался рядом с ней для того, чтобы предаться «самому сладкому в мире греху»…

Спустя несколько дней после прихода к власти Бонапарт, желая завоевать доверие измученного войной французского народа, направил главам всех европейских держав предложение о заключении мира. Россия и Пруссия тут же откликнулись на него и установили с Францией дружественные отношения. Но Англия и Австрия вступать в какие бы то ни было переговоры категорически отказались.

А посему мир можно было добыть, только одержав решающую победу.

Повеселевший Бонапарт принялся яростно строгать подлокотник своего кресла, обдумывая план предстоящей кампании.

В начале февраля его работы по дереву были прерваны появлением Дюрока.

Первый адъютант протянул Бонапарту письмо. Корсиканец молча сломал печати и вдруг побледнел. Это было письмо от Полины Фурес.

Покинув марсельский карантинный лазарет, молодая женщина узнала о головокружительном взлете своего бывшего любовника. Представив себя уже в Люксембургском дворце на месте Жозефины, она вскочила в первую же карету, отправлявшуюся в Париж. Едва приехав в столицу, она направилась к старым знакомым по Египту: Бертье, Ланну, Мюрату, Монжу, Бертолле в надежде, что они помогут ей встретиться с новым властелином Франции. Но все они, как один, наотрез отказали ей, причем в довольно грубой форме. При этом кто-то из них позволил себе даже заявить:

– Первый консул не нуждается в услугах шлюхи.

Отчаявшаяся Полина решила обратиться за помощью к Дюроку, и тот против ожидания охотно согласился быть посредником в этом деле.

Обо всем этом и было написано в письме, которое читал Бонапарт. Кроме того, Полина сообщила, что уехала из Египта лишь из-за любви к нему и что самым большим ее желанием было хотя бы на мгновение увидеться с дорогим ей любовником…

Необычайно разволновавшись, Бонапарт аккуратно сложил письмо и некоторое время молча ходил по комнате.

– Это невозможно, – вдруг сказал он. – Нет, невозможно. Пойди и скажи ей, что, если бы я прислушивался только к голосу сердца, я немедленно заключил бы ее в свои объятия. Но теперь многое переменилось. Мое новое положение вынуждает меня подавать всем и во всем пример, и я не могу поставить жену на одну доску с любовницей.

И добавил:

– Пойди и скажи ей также, что я не только не могу увидеться с ней, но и приказываю ей покинуть Париж. Пусть купит домик где-нибудь за городом и пусть ведет себя скромно, а уж я позабочусь о том, чтобы она ни в чем не нуждалась. И передай ей вот этот чек на шестьдесят тысяч франков¹²⁰.

После чего, отпустив Дюрока, он вновь принялся строгать подлокотник своего кресла, заставляя себя думать о войне¹²¹.

В апреле 1800 года Франция имела четыре армии: Северную под командованием Брюна, Дунайскую под командованием Журдана, вынужденного перейти за Рейн, Швейцарскую под командованием Массены, разбившего швейцарцев под Цюрихом, и, наконец, Итальянскую армию, в беспорядке расположенную на перевалах Апеннинских гор.

У Австрии было две большие армии: одна находилась в Италии под командованием маршала Меласа и имела целью захват Генуи, Ниццы и Тулона, где уже хозяйничали англичане. Вторая армия стояла в Германии. Таким образом, линия фронта протянулась от Страсбурга до Вара. В начале мая Моро, перейдя Рейн, отрезал одну австрийскую армию от другой. И тогда Бонапарт решил с сорокатысячной армией перейти через Альпы по перевалу Большой Сен-Бернар и внезапно напасть на маршала Меласа в Ломбардии.

6 мая Первый консул покинул Париж и направился в Швейцарию. В Женеве он начал претворять в жизнь свой гениальный замысел. Несмотря на большую занятость в связи с разработкой плана, иногда ему случалось откладывать в сторону карты и думать о восхитительном теле Жозефины. Как-то вечером он написал ей вот такое игривое письмецо, которое ясно дает представление о его мыслях…

«Сейчас я нахожусь в Женеве, моя милая подружка, и этой ночью я покидаю этот город. Получил твое письмо от 27 (флореаля). Я тебя очень люблю… Я хочу, чтобы ты писала мне почаще и чтобы ты верила в то, что моя Жозефина мне очень дорога.

Тысяча любезностей маленькой кузине. Посоветуй ей вести себя хорошо. Поняла?»

Стоит ли уточнять, что выражение «маленькая кузина», равно как и «маленький черный лесок», в семействе Бонапартов означало «прекрасную корзиночку» очаровательной консулыни…

Переход через перевал Большой Сен-Бернар начался в ночь с 14 на 15 мая. За несколько дней сорок тысяч солдат, продовольствие, бочки с вином, боеприпасы и вооружение, лафеты пушек, стволы, установленные в выдолбленные сосны, которые тянули по сто человек каждую, практически без потерь преодолели перевал. И пока Мелас никак не мог заставить себя поверить в появление французов, Бонапарт торжественно вступал в Милан…

В честь его были организованы многочисленные празднества. А одному концерту в Ла Скала суждено было иметь любовное продолжение.

Увидев появившуюся на сцене певицу Грассини, Первый консул был очарован ею и с удивлением подумал, почему же это он отказался от нее два года тому назад, когда она сама предлагала ему стать ее любовником. Прекрасный голос певицы окончательно покорил его. По окончании спектакля, немного бледнее обычного, «он пригласил ее к себе, – сообщает “Мемориал”,– и после коротких взаимных представлений она напомнила ему о том, что дебютировала она в те времена, когда командующий Итальянской армией совершал свои первые подвиги.

– Я была тогда, – сказала она, – в полном расцвете красоты и в зените славы. Все только и говорили обо мне в “Жрицах солнца”. Я всех очаровывала. Я зажигала все сердца. И лишь один молодой генерал остался безразличен. Хотя именно он один занимал мое сердце. Как странно! Как необычно! Когда я чего-то стоила, когда вся Италия была у моих ног, когда я героически пренебрегла ею ради одного лишь вашего нежного взгляда, я не смогла его добиться. А сегодня вы именно так смотрите на меня, хотя я ничего уже не стою и больше недостойна вас».

Желая уверить ее в том, что «она чего-то все еще стоила», Бонапарт немедленно увез ее к себе в резиденцию, отужинал с ней и, будучи не в состоянии больше сдерживать себя, перед десертом увлек на кровать, где громко – но мелодично – постанывая, она отдалась ему со всей страстью…

Рано утром, когда Бурьен пришел, чтобы сообщить Первому консулу о капитуляции Женевы, он застал любовников, спящими в обнимку.

13 июня Бонапарт покинул Джузеппину, но лишь для того, чтобы разбить австрийцев под Маренго, и быстренько вернулся к ней в постель¹²².

«Самые великие из влюбленных, – напыщенно пишет доктор Симон Вальтер в своем научном труде “Пол и его окружение”,– нуждаются в антрактах, чтобы дать своим пресытившимся – или просто удовлетворенным – чувствам время для того, чтобы почерпнуть из чудесного источника человеческой силы тонус, способный вновь сделать упругим и твердым размягчившийся отросток…»

Подчиняясь этому общему для всех закону, Бонапарт и Грассини занимали свои антракты тем, что посещали артистические круги Милана. Они принимали композиторов, артистов, музыкантов, дирижеров. Однажды вечером они пригласили к себе певца Маркези, бравшего отдельные ноты, которые, как пишет Абраги, «отдавались эхом в матках прекрасных слушательниц». Как и все актеры, этот певец был очень неравнодушен к роскоши и блеску. А посему, увидев на Бонапарте простой мундир, он был очень разочарован и стал вести себя по отношению к нему с некоторой долей презрения.

И когда Первый консул попросил его спеть какую-нибудь арию, певец гордо выпрямился во весь свой маленький рост и ответил, грозно вращая глазами:

– Синьор зенераль, если вам нузен воздух¹²³, вам надо пойти прогуляться в садике…

Бонапарт таких шуток не прощал. Маркези был немедленно арестован и посажен на шесть месяцев в тюрьму.

Во время другого вечера Бонапарт познакомился с Крессинтини, знаменитым певцом, который кристальной чистотой своего голоса был обязан известной всем операции, первой жертвой которой стал Абелар полторы тысячи лет тому назад.

После концерта будущему императору, поощрявшему талант в любом его проявлении, пришла в голову странная мысль: он наградил кастрата «Крестом героев».

Естественно, этот поступок оскорбил многих, считавших, что существо, потерявшее признаки пола, не может носить медаль, которой награждались полноценные мужчины.

Тогда вмешалась Грассини:

– Бонапарт правильно сделаль, вручив ему этю награди. Он ее заслуживает…

– Почему это? – спросил кто-то.

Певица, сделав трагическое лицо, сказала:

– Э… Мозет быть, из-за его ранения…

Все расхохотались, и Бонапарт «понял, – пишет Жюльен Бриссон, – что его любовница, как и все чувственные женщины, не допускала даже мысли о том, что мужчина может быть лишен любовных игрушек…»

Бонапарт настолько был горд тем, что соблазнил «самую красивую в Европе певицу», что решил увезти ее с собой во Францию, чтобы показать ее всем и тем самым укрепить свою славу.

Вечером 25 июня четвертый бюллетень по Армии сообщил эту новость в столь напыщенных тонах, что удивленные французы не могли понять, шла ли речь о военном трофее или же о капризе влюбленного. Вскоре им самим предстояло решить этот вопрос.

3 июля Грассини прибыла в Париж, ведя себя как фаворитка великого человека. Выйдя из запряженной восьмеркой лошадей кареты, она поприветствовала толпу королевским жестом и направилась в особняк, который снял для нее любовник в 762-м квартале по улице Комартен¹²⁴.

С этого дня Бонапарт регулярно стал навещать ее, правда, инкогнито, завернувшись в просторный плащ. Парижане, наблюдавшие эти ночные свидания из-за ставней, сделали из этого вывод, что новый режим очень похож на старый, а некоторые старики, современники Людовика XV, от этого как бы помолодели… 14 июля 1800 года Первый консул слушал свою «примадонну» в церкви Инвалидов, превращенную в храм Марса. Мелкий люд толпами валил послушать ее и насладиться голосом, красотой и фигурой «дамы, которая спала с их новым господином». Эта «эротико-политическая церемония» имела громадный успех. Грассини сравнивали с поющим фонтаном, с демократической Венерой и звонким воплощением французской Революции.

Итальянку это очень забавляло.

Став настоящим идолом столицы, она получала от Бонапарта ежемесячно кругленькую сумму в двадцать тысяч франков (шестьдесят тысяч французских франков), часто навещала господина де Талейрана и была принята в закрытый салон Пьера-Жана Тара, известного педераста, чьему нервному тику пытался подражать весь Париж…