Текст книги "Наполеон и его женщины"

Глава 10
Дезире клари – тайная союзница бонапарта

В политике надо иметь поддержку женщин, и тогда мужчины сами пойдут за вами.

Адольф Гитлер

После ухода брата Бонапарт встал, оделся и открыл окно. Комната сразу наполнилась ароматами осени. Он с наслаждением вдохнул их и долго глядел на свой сад и на Монмартрский холм, где, возвышаясь друг над другом террасами, росли фруктовые сады, виноградники, стояли ветряные мельницы…

Крестьяне с мотыгами на плечах отправлялись на поля. Из близлежащих деревушек Ляшапель и Батиньоль двигались повозки, запряженные ослами, везя на рынок Сент-Оноре овощи, фрукты и яйца. В больших закрытых корзинах несли сыры и масло, предназначенные для некоторых членов правительства. В те времена в стране свирепствовал голод, и только высокопоставленные и богатые люди могли позволить себе купить такие продукты. Большинство из них стоили, кстати, довольно дорого, и мелкий люд, так надеявшийся на Революцию, оказался после десятка лет кровавой драмы еще более несчастным, чем был до 1789 года… Полфунта кофе стоили 210 ливров, пачка свечей – 625 ливров, а вязанка дров – 7300 ливров… Что касается сахара, его потребление было настолько ограничено, что французы, для того чтобы растянуть имевшиеся запасы, экономили его, прибегая к забавной уловке: кусок сахара подвешивали на веревке под потолок и каждый член семьи окунал его на определенное время (равное для всех) в свою чашку кофе или тизана. Тот, кто имел несчастье (или нахальство) передержать кусок на несколько секунд дольше положенного, подвергался таким оскорблениям, «словно был уличен в воровстве»…

Бонапарт обо всем этом знал. Его мать и братья так много рассказали ему о нищете народа, об обесценивании ассигнаций, о скандальных махинациях игроков на бирже и о продажности членов Директории, что он вдруг захотел узнать об истинном отношении парижан к правительству. Дальнейшие его шаги могли иметь успех только в том случае, если население столицы будет готово пойти за ним, поскольку пятеро членов Директории не пользовались поддержкой ни у одного из слоев общества и, по его выражению, «груша созрела»…

Он закрыл окно, поцеловал улыбающуюся во сне Жозефину и спустился в свой кабинет для того, чтобы встретиться с людьми, которые пришли к нему на прием.

Тело его и разум отдохнули за ночь, проведенную в любви, и он принял посетителей доброжелательно, а искусно заданные вопросы дали ему возможность быть полностью в курсе настроений парижан.

То, что он узнал, обрадовало его…

Правящий режим ненавидели все, и почти ежедневно жители столицы находили способ открыто и с юмором посмеяться над пятью директорами.

Так, например, в первый вечер постановки «Пещеры», в тот момент, когда четверо воров, согласно сценарию пьесы, появились на сцене, кто-то из зрителей закричал:

– Всего четверо? А где же пятый?

Это вызвало такой восторг в зале, что артисты, прервав представление, подошли к рампе и присоединили свои крики «браво» к крикам публики, и все, кто присутствовал при этой невообразимой и, безусловно, редчайшей в истории театра сцене, аплодировали одному лишь зрителю…

Бонапарт узнал также, что некий парфюмер с улицы Закона прилично заработал на продаже «мятежных» вееров, на которых были изображены пять горящих свечей, одна из которых, расположенная в центре, превосходила своими размерами остальные. С одной стороны от свечей было написано: «Уберите четыре из них», а с другой: «Надо экономить».

Непрекращающиеся скандалы и, главное, неспособность правительства управлять государством постепенно склоняли народные массы к мысли о восстановлении монархии… Но Бонапарт, всегда выдававший себя за истинного республиканца (хотя уже имел на будущее четкие планы), тем не менее с притворным гневом осудил «невероятных» и «щеголей», чьи роялистские настроения ни для кого не представляли секрета, выступавших за воцарение Людовика XVIII в песенке, направленной против Совета пятисот, которая называлась «Пять чувств»⁹¹.

 
Чувств издревле у человека пять,
И все полезны были для него,
Но ныне, я осмелюсь утверждать,
Из них французам хватит одного.
К чему нам обоняние иметь,
Коль воздух полон вони, все в дыму?
А тем, кто с голода готовы умереть,
Вкус, право слово, вовсе ни к чему.
Без денег мы и лишены всего:
Зачем нам осязание дано?
А зренье служит только для того,
Чтоб видеть разорение одно?
Грядут, однако, золотые дни:
Из пяти чувств лишь слух один,
Что по-французски называется Гош⁹²,
Нам нужен. Он над всеми господин⁹³.
 

Мысль о возможности роялистского заговора некоторое время не давала покоя Бонапарту, и он озабоченно хмурил брови. Но со лба его тут же исчезли морщины, когда он узнал об одной истории.

Некий гасконец послал в Совет пятисот докладную записку, назвав ее «Памятка совету 500 000». Когда кто-то заметил ему, что он поставил три лишних нуля, добрый человек воскликнул:

– Черт возьми! Я поставил столько, сколько нужно…

Наконец, один из посетителей порадовал Бонапарта, рассказав ему о том, что противники режима настолько были уверены в неизбежности падения Директории, что за два месяца до поступления известия о победе под Абукиром многие из них стали носить брелоки с изображением ланцета, салата-латука и крысы. Этот ребус означал: «Их убьет седьмой год» (L’an VII les tuera)…

Вечером Бонапарт с легким сердцем пошел с Жозефиной в «Театр Франсе». Когда он выходил из кареты, к нему подошла какая-то женщина и сказала:

– Очень славно, дорогой друг, что ты смог одолеть своих врагов, но теперь ты должен выгнать пятерых мерзавцев, которые нас поедом едят.

Потом, подмигнув, с улыбкой добавила:

– Уж если нас съешь ты, то хотя бы с приятным соусом из лаврового венка…

Бонапарт рассмеялся и вошел в театр, где люди добрые, которые с момента его высадки во Фрежюсе, казалось, только и ждали, когда он начнет действовать, горячо зааплодировали ему.

Решительно, груша вполне созрела. Оставалось только сорвать ее…

Во время спектакля, понимая, что нужно было показать людям добрым признаки семейного счастья, Бонапарт ни на секунду не выпускал из своей руки руку Жозефины.

Именно в этот момент, когда он готовился захватить власть, малейший скандал в его личной жизни мог иметь катастрофические последствия. Народ, уставший от беспорядка времен правления Барраса, хотел, чтобы страной правил человек добродетельный, женатый на верной ему женщине… Поэтому надо было, чтобы его семейная жизнь была символом того порядка, который он хотел восстановить в стране…

А в это же самое время в восьмистах лье от Парижа, на берегу Нила, готовилась вернуться во Францию одна влюбленная женщина. Во Франции она хотела возобновить свой бурный любовный роман с Бонапартом.

Женщиной этой была Полина Фурес… Полина, про которую корсиканец, занятый политическими делами и примирением с Жозефиной, немного забыл…

После отъезда любовника бедная Красотка была «посажена на карантин» всеми офицерами, отвергнута бывшими подружками. И она пошла просить помощи и защиты у Клебера, назначенного главнокомандующим Восточной армией.

Стремительный в принятии решений, тот немедленно уложил ее в постель. Он был красив собой, и Полина, начавшая уже страдать от вынужденной благочестивости и воздержания, сопротивляться не стала. Однако она продолжала любить Бонапарта, и единственным ее желанием было снова встретиться с ним, родить ему сына и стать его женой. Она несколько раз просила у Клебера разрешения на отплытие во Францию. Но эльзасец, довольный тем, что имел в постели любовницу человека, которого считал предателем, отказывал ей в отъезде.

Два месяца подряд терпеливо и настойчиво Красотка унижалась, просила, умоляла. Наконец, отчаявшись, обратилась за помощью к доктору Деженетту, который вызвался похлопотать за нее перед Клебером и добился того, что она может отправиться в Марсель с ближайшим конвоем. Вне себя от радости, Полина на следующий день получила паспорт, чек на кругленькую сумму, которую она могла получить в одном из банков Александрии, и вот эту записочку:

«Дорогой друг, Вам здесь делать больше нечего. Возвращайтесь во Францию, где у Вас есть друг, который не может не проявить к Вам интереса. Будьте счастливы, а когда будете на вершине благополучия; вспоминайте иногда о том, кого Вы оставили здесь. Он временами бывал грубоват, но жизнь подскажет Вам, что у него доброе сердце ⁹⁴.

Клебер».

К этой любезной записке было приложено рекомендательное письмо к генералу Мену, командиру гарнизона в Розетте:

«Каир, 9 вандемьера VIII года

Особу, которая вручит Вам это письмо, дорогой мой генерал, зовут гражданкой Форест (sic); она желает уехать во Францию, чтобы соединиться там с героем, с любовником, который ее покинул, и она надеется на Вашу любезность и участие в ускорении ее отъезда в приличной компании; впрочем, она Вам сама все объяснит лучше меня. Сердечно Вас приветствую.

Клебер».

Полина уехала из Каира 15 октября, а спустя девять дней Мену прислал Клеберу вот это письмо:

«Мой дорогой генерал, Красотка приехала, но я ее не видел. Я сделаю для нее все, что в моих силах, и не видя ее, лишь бы только мне не пришлось потом разбирать семейные дрязги. Я уже давно знаю и на опыте своем убедился, что нет ничего хорошего в том, чтобы оказаться замешанным в подобные дела. Будьте уверены в том, что об этом деле во Франции разговоров будет предостаточно; у указанного человека много врагов, а в Законодательном собрании всегда найдется человек, который произнесет по меньшей мере двухчасовую речь по поводу этого любовного приключения. Вы можете отсюда предвидеть то, что будет сказано там? Мы, бедные черти, будем очень довольны, если сможем принять хоть какое-либо участие в этой схватке».

В ожидании отплытия корабля Полина, чтобы скрасить вынужденное бездействие, стала любовницей Жюно, который тоже готовился покинуть Египет. Наконец, 25 октября они поднялись на борт «Америки»…

Восемь дней спустя Красотка высадилась в Марселе…

Если бы марсельские портовые власти, отвечавшие за соблюдение санитарных правил, повели себя по отношению к Полине так же, как отнеслись перед этим к Бонапарту, молодая женщина, едва ступив на причал, немедленно вскочила бы в карету и умчалась в Париж.

…И тогда, возможно, не было бы переворота 18 брюмера…

Ибо члены Директории, равно как противники слева (якобинцы) и справа (роялисты) будущего Первого консула, поспешили бы рассказать парижанам о том, что человек, который в их глазах являл собой пример воздержания во всем и считался воплощением добродетели, имел наложницу.

Многочисленные памфлеты популярно рассказали бы народу о той роли, которую играла Полина в Каире. Появились бы листовки, «полные описаний любовных похождений этого незапятнанного героя»⁹⁵, и эти листовки торговцы вразнос наверняка донесли бы до каждой хижины. И тогда простой люд разочарованно подумал бы, что этот Бонапарт ничуть не лучше других…

Но служащие марсельского порта были верны своему долгу, и Полина Фурес, впрочем, как и всякий другой, прибывший из Египта, во избежание «ввоза» во Францию вируса чумы, была принуждена пройти карантин, как того требовал закон.

А пока она скучала в лазарете, ее любовник готовился свергнуть Директорию, разогнать тех, кого в народе называли «прогнившими», и заменить Конституцию III года новой хартией, которая могла бы дать ему реальную власть.

Он планировал с помощью одного из директоров, Эмманюэля Сиейеса⁹⁶, у которого текст такой хартии был уже готов, собрать Совет старейшин на внеочередное заседание, явиться туда самому, чтобы раскрыть существование псевдозаговора противников безопасности государства, заставить Законодательное собрание под предлогом обеспечения его безопасности от смутьянов перебраться в замок Сен-Клу⁹⁷, добиться своего назначения на пост главнокомандующего войсками Парижа, а затем явиться в Совет пятисот (председателем которого был Люсьен Бонапарт) и принудить Совет избрать трех консулов для пересмотра Конституции…

Переговорив со многими людьми и убедившись в поддержке со стороны различных кругов и слоев общества, корсиканец неожиданно обнаружил, что существует человек, фанатичный и честолюбивый якобинец, с которым ему предстояло вести серьезную борьбу. И что этот человек уже давно завидует ему и ненавидит его. Однажды утром Бонапарт рассказал об этом Бурьену:

«Я уверен, что против меня будут Моро и Бернадотт. Моро я не боюсь: он мягок, неэнергичен. И я уверен, что он предпочитает военную власть полицейской; его можно привлечь на нашу сторону, пообещав дать командование какой-нибудь армией. Но Бернадотт! В жилах его течет мавританская кровь, он предприимчив и смел, он – союзник моих братьев; меня он не любит; я почти уверен, что он выступит против меня. Он слишком честолюбив и, думаю, посчитает себя вправе посметь сделать все…»

И Бурьен, сообщивший нам это, продолжает: «Ходили упорные слухи о том, что Бернадотт требовал, чтобы Бонапарт предстал перед судом военного трибунала по обвинению в том, что он бросил армию, а также за нарушение санитарного законодательства»⁹⁸.

«Нейтрализовать» этого опасного противника, который мог одним своим словом поднять рабочие кварталы столицы и помешать осуществлению государственного переворота, Бонапарту совершенно неожиданно для него самого помогла необычная союзница: его бывшая невеста Дезире Клари…

17 августа 1798 года Дезире вышла замуж за генерала Бернадотта, и это для нее была «безусловно, выгодная партия, – пишет Фредерик Масон, – но сам он был одним из самых невыносимых классных наставников и школьных учителей, беарнец, который не перенял от гасконцев ни быстрой походки, ни острого языка, но умевший быстро считать и вести двойную игру, считавший госпожу де Сталь самой лучшей из женщин за ее педантство и весь свой медовый месяц занимавшийся со своей молодой женой написанием диктантов»⁹⁹.

Но это вовсе не мешало Дезире быть влюбленной в своего мужа. «Она любила его, – вспоминает герцогиня д’Абрантес. – Это было вполне естественным явлением, но эта любовь стала настоящей бедой несчастного беарнца¹⁰⁰, в котором не было ничего от героя романа и которого иногда очень угнетала его роль. Это были постоянные слезы. Когда он куда-то уходил, она плакала по поводу его отсутствия; когда ему надо было куда-нибудь уйти, она снова плакала потому, что ему надо было опять уходить… дней через восемь!..»¹⁰¹

Несмотря на эту наивную привязанность к мужу, Дезире не забыла человека, которому за четыре года до замужества она клялась в вечной любви. И когда 6 июля 1799 года она стала матерью пухленького младенца, которому судьбой было предначертано вступить на шведский трон, она написала Бонапарту и попросила его быть крестным отцом ее сына.

Этот поступок был чисто женской местью, направленной против Жозефины, которую она ненавидела и называла не иначе как «старухой». Зная о том, что Бонапарт был очень недоволен тем, что Жозефина никак не могла родить ему наследника, она надумала огорчить его еще больше.

Возникло ли у корсиканца сожаление, на которое она так рассчитывала? Никто этого не знает, поскольку Бонапарт ограничился лишь тем, что попросил Дезире назвать сына Оскаром, и она сделала это без всяких колебаний…

Когда Бонапарт вернулся из Египта, молодую женщину охватило огромное волнение. И если ее муж, голова которого была занята политикой, этого не заметил, то от внимания ее сестры Жюли и ее свояка Жозефа Бонапарта это не ускользнуло.

А посему, когда Бернадотт стал открыто проявлять враждебность по отношению к завоевателю пирамид, они решили использовать Дезире для того, чтобы «обезвредить» Бернадотта и, возможно, «переманить» его в их семейный лагерь.

Бернадотт был единственным генералом, не явившимся на улицу Победы приветствовать Бонапарта, хотя некогда служил под его командованием в Италии.

– Я не хочу подхватить чуму, – заявил он.

Но через пару недель, уступив просьбам Дезире, которую до этого «обработали» Жозеф и Жюли, он согласился навестить своего бывшего командира.

Их встреча едва не закончилась скандалом. Рассказав о прекрасном положении, в котором находилась Франция, Бернадотт, пристально поглядев Бонапарту в глаза, сказал:

– Я уверен в спасении Республики, а также в том, что она сумеет победить своих внешних и внутренних врагов.

Если бы не вмешательство Жозефины, которой удалось ловко перевести разговор на какую-то пустяковую тему, мужчины перешли бы, вероятно, к словам – и, как знать, может быть, и поступкам, – более резким…

Спустя несколько дней Бонапарт, узнав от своего брата Жозефа, что Дезире удалось немного успокоить Бернадотта, добился от своего противника приглашения на обед.

Он отправился с Жозефиной на улицу, где жил беарнец и где его ждала, с трудом сдерживая волнение, бывшая невеста. Чтобы хоть как-то скрыть охватившее и его самого волнение, он пустился в бесконечные разговоры.

В течение всего обеда, прошедшего в легкой и непринужденной обстановке, молодая хозяйка дома не отрывала восхищенного взгляда от Бонапарта. Нет сомнения, что в тот момент, глядя на человека, от одного имени которого трепетала вся Европа и чье присутствие в Париже приводило в панику Директорию, она думала о маленьком застенчивом офицере, который когда-то робко ухаживал за нею в Марселе.

После десерта обе семьи отправились в Мортфонтен, где Жозеф Бонапарт недавно купил себе домик. Сидя в карете напротив Наполеона, Дезире, касаясь его коленями, «чувствовала, как в сердце ее вновь рождается та страсть, которая некогда сжигала ее».

В Мортфонтене, оставив в стороне любезности и светские разговоры, мужчины заговорили на темы, которые вызывали у них общую тревогу. В результате, пока Жозефина всячески старалась очаровать Жюли и свою бывшую соперницу, беседа, которую вел в парке Бонапарт с Бернадоттом, все более и более принимала характер ссоры.

Именно в этот момент Дезире оказала действенную поддержку политическим планам человека, которого она продолжала любить, решив помочь заговорщикам и даже начать шпионить за Бернадоттом…

Было ли это неожиданное решение покинутой невесты лишено всякого расчета? Некоторые историки предполагают, и не без основания, что Дезире таким образом хотела приблизить к себе Бонапарта и заставить его развестись с Жозефиной… Это предположение высказывает, среди прочих, Леоне Пенго, который пишет:

«Можно задать себе вопрос, не повлияли ли тогда ревность и мстительность по отношению к госпоже Бонапарт на ее поведение. Бонапарт вернулся в Париж, зная о получившей широкую огласку неверности жены и полный решимости развестись с ней. Не увидела ли госпожа Бернадотт, в душе которой всколыхнулись нежные воспоминания, возможность еще одного развода, который мог бы позволить ей исправить ошибку молодости и связать свою судьбу с завоевателем Египта, будущим хозяином страны? В ту пору, пору падения нравов, такой план был вполне реальным, и в пользу его говорят некоторые аналогии из прошлого»¹⁰².

Как бы там ни было, по возвращении из Мортфонтена Дезире принялась за дело. Это была незаметная, но неутомимая деятельность, без которой Бонапарту вряд ли удалось бы совершить государственный переворот…

Каждое утро молодая женщина встречалась со своей сестрой Жюли и подробно рассказывала ей обо всем, что происходило в доме при встречах Бернадотта с другими якобинцами – врагами Бонапарта.

Она запоминала содержание разговора, имена генералов – защитников Директории, а вечерами, ложась спать, с наивным видом расспрашивала мужа о том, что тот готовился предпринять, чтобы помешать «этому разбойнику Наполеону» прийти к власти.

А наутро откровения Бернадотта становились известными на улице Победы, и Бонапарт был готов сорвать любой маневр своих противников. Это было странное сотрудничество, и о нем историки почему-то вспоминают очень редко. Хотя многие современники об этом знали. Например, Баррас, писавший в своих «Мемуарах»:

«Расположение госпожи Бернадотт к корсиканцам¹⁰³ было настоящей зависимостью, толкавшей ее на опасный путь выдачи всех политических секретов мужа». И он же добавляет: «И таким образом Бонапарт с помощью Жозефа, а Жозеф с помощью жены Бернадотта следили за Бернадоттом даже в его постели».

Но и Бернадотт не был таким уж простаком. Вскоре ему показался подозрительным внезапно проснувшийся интерес жены к политике. А когда друзья сообщили ему, что их тайные разговоры на Заальпийской улице известны Бонапарту, он понял, что жена связана с заговорщиками.

Слишком любя свою жену, чтобы осуждать ее за это, Бернадотт ограничился лишь тем, что принял некоторые меры предосторожности. Послушаем же снова Барраса:

«Поняв, откуда исходит “угроза”, он решил тщательно следить за собой и как можно меньше откровенничать с женой. Когда ему случалось работать со своим личным секретарем, а госпожа Бернадотт в этот момент входила в комнату, муж ее замолкал или менял тему разговора, сделав секретарю знак помалкивать в присутствии любопытной супруги, которую иногда он в шутку называл “маленькой шпионкой”…»¹⁰⁴

Вечером 17 брюмера Бонапарт с Жозефиной отправились в Министерство юстиции на ужин к семейству Камбасерес.

Корсиканец изо всех сил старался привлечь на свою сторону этого известного юриста, имевшего к тому же большое влияние. Вот что пишет Альбер Оливье: «Будучи Великим Магистром масонов и имея брата-архиепископа и особые нравы, Камбасерес соприкасался, если можно так выразиться, с совершенно особым миром»¹⁰⁵.

Это не оберегало его, однако, от язвительных тенденциозных насмешек в его адрес. Так, например, генерал Даникан в своих «Разоблаченных бандитах» писал о Камбасересе после 13 вандемьера:

 
Коли кожа у вас свежа и нежна
И бедра круты, как у Аполлона,
Ваша участь, знайте, предрешена:
Он подойдет к вам бесцеремонно,
Пухлой ладошкой дебелой руки
По подбородку погладит он вас,
Голосом нежным от страсти тотчас
Скажет он вам не один комплимент,
Сам же готов обесчестить в момент
Юношу даже при людях подчас.
 

Но на подобного рода шутки Камбасерес совершенно не реагировал и продолжал жить в полном спокойствии в окружении своих учеников, «белых, словно молоко, и свежих, словно роса на цветке…»¹⁰⁶.

Вечером 17 брюмера все эти женственные мальчики тоже резвились в салонах Министерства юстиции, но ни Бонапарт, ни Жозефина не позволили себе сделать в их адрес ни одного замечания.

Ибо время было вовсе не для фривольных шуток. Собравшиеся на ужин гости, все посвященные в заговор, должны были принять последнее решение.

– Как с Бернадоттом? – спросил Камбасерес.

– Его нам бояться нечего, – ответил Бонапарт. – Он, конечно, заупрямится, станет во всеуслышание говорить о своем уважении к Конституции, о своих якобинских принципах, о презрении своем к зачинщикам беспорядков, но не станет предпринимать против нас ничего серьезного.

– Однако же не далее как несколько дней тому назад вы сами назвали его «человек-препятствие».

Бонапарт усмехнулся:

– Я нашел способ связать его по рукам и ногам. Да так, что он этого и сам не замечает… И когда он все еще думает, что желает нашей гибели, в глубине души, благодаря помощи одного доброго друга, чье имя, быть может, я когда-нибудь и назову вам, он ненавидит нас гораздо менее сильно…¹⁰⁷

– А председатель Директории Готье?

– У меня есть соображения, как привлечь его на нашу сторону.

Когда часы пробили одиннадцать раз, Бонапарт поднялся, откланялся и вместе с Жозефиной вернулся домой. Едва переступив порог дома, он велел жене сесть к маленькому письменному столу.

– Для того чтобы успокоить Готье, – сказал он, – я напросился к нему завтра на ужин. Но этого мало. Надо, чтобы с завтрашнего утра он находился здесь. Он в тебя влюблен. Ты сейчас пригласишь его к нам… Пиши…

«Мой дорогой Готье, прошу Вас с женой пожаловать ко мне на обед завтра в 8 часов утра…»

Жозефина подняла голову:

– В восемь часов утра… Ему это покажется странным!

– Ничего… Он подумает, что ты по нему соскучилась, и будет польщен… Продолжай…

«…И не вздумайте отказаться. Я должна поговорить с Вами об очень интересных вещах. До свидания, мой милый Готье, и примите заверения в моей искренней дружбе.

Лапажери-Бонапарт».

Когда Жозефина поставила подпись, Бонапарт расхохотался:

– Таким образом, благодаря тебе Готье завтра станет моим союзником или пленником…¹⁰⁸

Несмотря на поздний час – была уже полночь, он отправил адъютанта с этим письмом в Люксембургский дворец. Затем написал записки Моро, Мак-Дональду и Лефевру и попросил их прибыть рано утром к нему верхом. После чего он лег спать, испытывая все же легкое беспокойство. Было три часа утра…