Текст книги "Охотники на троллей"

В этот лишенный удач день нас спасла единственная удача. Водительская дверь машины надо мной резко отворилась и ударила по мячу, и я смотрел, как оранжевый шар неуклюже отскакивает от ближайшего бампера и катится через дорогу.

– Ох, извини, я тебя не заметил, – сказал водитель. – Я его поймаю. Прости. Поймаю.

Повисла мучительная пауза.

– Ничего страшного, – сказал Стив. – Я его догоню.

Но я представил его ледяную улыбку.

Щеголеватые кроссовки развернулись и погнались за мечом, а я выкатился из-под машины и пополз от нее на четвереньках, пока не присел под задним бампером грузовика на расстоянии целой вселенной, хрипло дыша, каждый сантиметр тела покалывало от свежего воздуха. Ни о чем не подозревающий спаситель уехал. После чего я услышал натужный шепот Таба, вылезающего из своей тюрьмы под автомобилем.

Он подошел ко мне, шаркая усталыми ногами. Лицо покрыто пятнами масла, а джинсы разорваны, но он все равно смеялся.

– Умеешь ты устраивать вечеринку, Джим Старджес младший, этого у тебя не отнять.

– Сейчас… мы… в безопасности?

Таб огляделся, но не выглядел обеспокоенным.

– Лоуренс задержит его на тренировку. Нам еще предстоят битвы, солдат.

– Нет… я про… ту… штуковину…

Таб нахмурился.

– Штуковину? Хм… Ты не мог бы поконкретнее?

Я вцепился в бампер и поднялся на подгибающихся ногах. Похлопал по фургону, ища утешение в слое пыли. Это было взаправду, а не ночным кошмаром. Я растер пыль пальцами и понюхал ее.

– Если попробуешь лизнуть, то мы больше не друзья, – заявил Таб.

С крайней осторожностью я обогнул пустое место для парковки, где недавно оказался в ловушке. Мне не хотелось подходить слишком близко, и я прошмыгнул к выезду для машин. Меня встретили многочисленные гудки и цветистые ругательства, но я пропустил их мимо ушей. Царапины на поверхности, совсем недавно оставленные зловещими когтями, ничем не отличались от обычных появляющихся со временем отметин.

– Вот, – показал я. – Взгляни.

Таб склонился над металлическим кругом.

– Вот тут?

Таб встал на колени и приблизил глаза как можно ближе к поверхности – насколько позволял живот. Я внутренне напрягся и приготовился к худшему.

– Вижу, – сказал он.

Кровь отхлынула у меня с лица.

– Видишь?

– Точно вижу. Хочешь, чтобы я это достал?

– Что? Нет! Лучше отойди!

Он показывал на розовое пятнышко на крышке люка.

– Выглядит как жвачка. Скажу тебе по секрету: у меня в кармане жвачка, которую я еще не пробовал, я-то всегда предпочитаю ту, которую еще никто не жевал. Но я не собираюсь вставать на пути твоих желаний.

8

Я ни слова не сказал Табу про увиденное. Меня гораздо меньше беспокоило то, что я не могу предъявить ему доказательств, главное – я не мог предъявить доказательств себе. Никаких отметин от когтей на коже, ни клочков шерсти, зацепившихся за молнию на куртке. Долгое время меня беспокоило душевное состояние отца. Из-за этого ушла мама, из-за этого мы жили в рукотворной тюрьме. А что? если в моем генетическом коде запечатлелось то же безумие? Тогда и Таб может от меня отвернуться.

Я посмотрел на футбольное поле, где рабочие завершали свои труды с экраном. К востоку от него купались в персиковом свете вершины горы Слафнисс. На западе тонули в тени другого рода горы: нагромождение битых машин на мусорной свалке Кеви, легендарное местечко для ночных подростков-хулиганов. Я взглянул на темнеющее небо, чтобы прикинуть, который час. С точки зрения папы возвращение домой после наступления темноты было худшим из возможных преступлений.

– Эй, Покахонтас, – Таб чавкал жвачкой, которую предлагал мне несколько минут назад. – Если опоздаешь на несколько минут, твой старик не помрет.

– Ты по-прежнему не въезжаешь.

– Думаю, что ему стоит немного удлинить поводок.

– Он просто волнуется. Об очень многом.

– Поздравляю, ты только что стал победителем соревнования по недомолвкам! Если честно, я вообще не понимаю, как такой взвинченный человек может спать по ночам.

По правде говоря, он действительно не спал по ночам. Таб это знал и скорчил рожу от своей же реплики. Я уже собрался сказать, чтобы он не беспокоился об этом, когда Таб вздернул голову и похлопал меня по плечу.

– Время на исходе? – брекеты сверкнули в озорной ухмылке.

Ближайшим зданием к школе был музей сан-бернардинского исторического общества – особняк с колоннами, который местные жители по большей части обходили вниманием, но, если слухи не врали, почитаемый страстными любителями редкостей со всей Калифорнии, чьи глубокие карманы позволяли музею ежегодно делать новые приобретения. Обширный сад вокруг музея имел гораздо большую популярность. В редкие выходные там нельзя было повстречать позирующую фотографу девушку в белом платье, пока остальные гости свадьбы слонялись вокруг и позевывали. Сад ограждал забор длиной в полтора километра, ненавидимый всеми школьниками, желающими сократить путь в северном направлении.

Хотя мы с Табом знали другую дорогу.

– Не знаю, Таб. Что-то в последние дни нам не везет.

Но он уже шел обратно к музею, усиленно двигая бровями и ослепляя меня металлическими зубами. Даже в нынешнем настроении я не мог не засмеяться. Таб знал, что я последую за ним, и со всей скоростью помчался к главному входу. Я подтянул рюкзак и припустил за ним. Наши кроссовки застучали по обрамленному живой изгородью тротуару и вверх по мраморной лестнице, мы протопали под зеленоватой совой, глазевшей с резного карниза над входом.

В рабочие дни в музее было пусто, и мы прошмыгнули по безлюдному коридору, пока не наткнулись на Кэрол, нашу любимую кассиршу. Она была старше нас, вероятно студентка колледжа, и всегда держала в руке маркер без колпачка. Она взглянула на нас поверх очков.

– Неудачный день выбрали, ребята.

– Добрый вечер, дорогуша, – сказал Таб.

– Лемпке сидит в засаде. Он просто вне себя из-за задержки с доставкой какого-то груза. Лучше бы вам вернуться.

– Нет времени, дорогая, нет времени.

– Рискуешь своей задницей, – сказала Кэрол.

Проходя мимо окошка кассирши, Таб поднял руку и, не глядя на Кэрол, помахал ей.

– Спасибо, – произнес я, последовав за ним. – Ты права, милашка.

Мы промчались через турникеты, резко свернув направо, на боковую лестницу. Миновали несколько картин в рамах, которые видели столько раз, что уже не замечали: какой-то король в голубом камзоле и шляпе с пером в окружении охотничьих собак; два ряда солдат, наступающих друг на друга со сверкающими винтовками; одна из тех вездесущих корзин с фруктами, в которые были так влюблены художники прошлого. На верхней площадке лестницы висела гигантская бизонья голова. Таб никогда не упускал случая подпрыгнуть и дотронуться до жесткой щетины на подбородке. Я даже и не попытался, настолько щетина напоминала шерсть того существа, что вылезло из канализационного люка.

Наш путь никогда не менялся. Сначала мы пересекали атриум Сола К. Сильвермана – залитый солнечным светом купол, пустой, чтобы можно было поставить стулья для сбора средств и других событий. Пол натирали, и мы воспользовались возможностью, увеличившей каждый шаг до двух метров. Мы проскользили к другой стороне атриума и поспешили миновать предмет, при первом взгляде на который когда-то застыли в ужасе: стеклянный шкаф, заполненный древними трезубцами, жуткими масками из раскопок в древней Месопотамии и реконстурированным скелетом аллозавра.

Мы хихикали: это опасное путешествие всегда заставляло поволноваться. Прямо перед нами была дверь с надписью «Только для персонала», но мы знали, что она не подключена к сигнализации. Таб толкнул ее, и мы очутились на все той же старой уродливой лестнице, на тех же старых бетонных ступенях. Только в этот раз на полпролета ниже стоял профессор Лемпке с блокнотом в руках, потрясенно уставившийся на нас.

Ребята могли целый день болтать о непосильных заданиях миссис Пинктон или властности тренера Лоуренса. Но только потому, что не знали профессора Лемпке. Наверное, самого высокомерного человека во всей Южной Калифорнии; он уверовал в то, что по праву является единственным достойным претендентом на пост секретаря Смитсоновского института[1]1
  Смитсоновский институт – образовательный и научно-исследовательский институт и связанный с ним музейный комплекс, самое крупное в мире хранилище экспонатов, музейных ценностей и артефактов.


[Закрыть] и просто придает лоск своему резюме перед тем, как его позовут.

Он правил историческим обществом Сан-Бернардино диктаторской рукой, и хотя, возможно, именно поэтому музей так ценили, именно по этой причине его и избегали ребята. Этот человек считал, что все обязаны стоять перед произведением искусства как перед богом – молча и с покаянием. Если маленький ребенок взвизгивал от восторга, его просили удалиться. Если старик слишком много кашлял, его просили о том же.

Лемпке был нашим проклятьем, а мы – его.

Он протер очки в роговой оправе.

– В последний раз предупреждаю, ребята, это вам не детский манеж! И не дорога к игровой площадке! – он сунул очки в карман твидового пиджака и решительно двинулся вниз по лестнице. Каждый шаг приоткрывал носки в клетку, так безупречно подобранные, что мелькание узоров на лодыжках вызывало головокружение.

Таб принял позу кающегося грешника. Я последовал примеру, понурив голову.

– Это прославленное учреждение, – продолжил Лемпке, – полное произведений, ценность которых вы просто не в состоянии осознать. Если своей возней вы собьете какой-нибудь бюст с пьедестала или картину из рамы, ваши родители окажутся в таких долгах, что сдадут вас в колонию для малолетних и…

«Колония для малолетних» – служила сигналом. Таб мигом распрощался с извиняющейся позой и стал протискиваться вниз по лестнице. Я двигался по пятам, ударяясь о его плечи, разом ощущая и тревогу, и эйфорию. Лемпке знал, что ни за что нас не догонит в тесном пиджаке и носках в клетку, но перегнулся через перила и замахнулся блокнотом, словно копьем.

– По моим подсчетам, вы должны больше девяти сотен долларов за входные билеты! Не думайте, что я их не получу! Вот только выберу свободную минутку и позвоню вашим мамам и папам, помяните мое слово!

Он и понятия не имел, что Таб живет с бабушкой, а я только с отцом. Обычно эта мысль огорчала, но сейчас была насмешкой над Лемпке. Мы выскочили из служебного входа к подъездным воротам, хохоча как безумные, и не останавливались, пока не добежали до дороги. Мы держались рядом до ближайшего перекрестка, отрывочными фразами оживляя в памяти мгновения удачного побега.

Восстановив дыхание, мы посмотрели друг на друга с ухмылкой. Все обиды долгого дня уже не выглядели столь существенными. Они скорее походили на татуировки, что носят все воины племени. Настроение у меня было великолепное. Потом я заметил небо. Темное, почти как ночью. Наверное, мы провели на парковке гораздо больше времени, чем мне казалось.

Таб обхватил меня за шею и сочувственно вздохнул.

– Я знаю, что твой отец всегда в напряжении, – сказал он. – Но неужели он и впрямь так беспокоится?

Завыла сирена. Мы посмотрели на перпендикулярную улицу, нас накрыл водоворот красно-синих огней.

9

В городе говорили, что сержант Бен Галагер родился сразу с пышными усами, и многие готовы были поставить на то, что найдутся и фотодоказательства. Но усы были только третьей характерной чертой внешности Галагера. Его волосы тоже впечатляли – своей нелепостью: черный парик, постриженный под горшок, вечно выглядел надетым набекрень.

Но никто не смел насмехаться над сержантом Галагером. Парик скрывал самую характерную его черту: кошмарный искривленный шрам на правом виске.

Десять лет назад сержант первым прибыл на место семейной ссоры в южном квартале города, где муж с женой бросались друг в друга тарелками в саду. Но когда приехал Галагер, дело усложнилось, отец семейства схватил ружье и начал размахивать им перед спрятавшимися за диваном тройняшками. Галагер без колебаний бросился перед девочками и получил пулю в череп почти в упор.

То, что он выжил, стало для докторов тем чудом, когда они просто пожимают плечами. Хирурги сочли слишком рискованным вынимать девятимиллиметровую пулю, застрявшую на полпути между черепом и мозгом, и полгода спустя Галагер вернулся в строй, совершенно прежним, не считая сильного заикания. Волосы вокруг раны так и не выросли.

Однако подлинным его стилем были усы.

Могу сказать по опыту, что хуже того мгновения, когда коп вручает тебя отцу, может быть только то, когда тебя вручает отцу коп – местный герой, человек, который никогда, насколько всем известно, не совершил ничего дурного и уж точно не приходил домой поздно, заставляя семью волноваться.

– Вы понимаете, мистер Ст-ст-старджес, что так больше не может п-п-продолжаться?

Выскользнув из хватки Галагера, я прокрался на кухню и прислонился к холодильнику. Через открытую входную дверь я видел, как Таб топает обратно в полицейскую машину, за ее окном он выглядел таким подавленным.

Папа окинул меня мрачным взглядом, а Галагера – самым что ни на есть смиренным.

– Сержант, даю слово. Джим – хороший мальчик, но здесь я бессилен, как и вы. Я много раз ему твердил, всячески подчеркивал, как важно приходить домой вовремя. Ночь опасна для всех, но особенно для мальчиков в возрасте Джима…

Галагер откашлялся.

– Сэр, речь не о Дж-дж-джиме.

Папа поправил очки, схватившись за пластырь, и покосился на сержанта. Галагер вытащил из заднего кармана блокнот и распахнул его.

– Двадцать шестого мая в пять минут восьмого вечера мы подобрали его в кв-кв-кв-квартале от…

– Вообще-то в двух кварталах, если считать Дубовую улицу…

– Пятого июня – в десять минут восьмого в двух кв-кв-кв-кварталах от…

– Той ночью шел дождь. Под дождем все может случиться.

– Девятого июля. Десятого августа. Т-т-т-третьего сентября.

– Сержант. Мне бы хотелось больше вас не вызывать. Правда. Но мир – это опасное место. И уж вы-то точно…

Галагер поднял бровь, и из-под косматого парика показался кусок кривого шрама. Несколько секунд папа упрямо глядел на сержанта, но потом его плечи поникли.

– Я знаю, – прошептал он. – Прошу прощения.

Пока на него не смотрели, глаза сержанта Галагера изучали комнату, останавливаясь на стальных ставнях – на три панели управления и впрямь стоило посмотреть; камера наблюдения главного входа жужжала у него над головой. Наконец его глаза остановились на мне, и я прочел в них сочувствие. Я ощущал и благодарность, и обиду одновременно. Я вздернул подбородок, и Галагер вздохнул.

– П-п-п-послушайте, мистер Старджес, – он показал пальцем на свою машину. – Мне нужно забросить домой того толстяка. Я не собираюсь з-з-з-з-заводить по этому случаю всякую официальную канитель. Но хочу кое-что объяснить, и вам п-п-п-придется меня выслушать. В мире и правда полно опасностей. И они н-н-н-ну-жадются в нашем внимании. Поэтому больше не звоните. Только не по такому п-п-п-поводу. Мы не можем тратить время понапрасну. Я ясно в-в-в-выразился?

– Конечно, – тихо произнес папа. – Благодарю вас.

Галагер смотрел на нас чуть дольше, словно выказывая готовность выслушать, если мы захотим сказать что-то еще. Чем мы, Старджесы, могли похвастаться, так это умением держать рот на замке. Галагер резко кивнул, так что его мальчишеский парик дернулся, захлопнул блокнот и развернулся, натягивая фуражку. Камера наблюдения проводила его до машины.

Папа закрыл дверь и приступил к защитной песне десяти замков, хотя это исполнение оказалось самым слезливым из всех: Клик. Бац. Дзинь. Бамс. Тук-тук. Брямс. Вжик. Бух. Клац-клац. Я задержал дыхание перед финальной нотой, решающим бумканьем. Но рука папы остановилась. Большой палец скользнул по щеколде и замер.

Когда он обернулся ко мне, его губы дрожали.

– У меня есть причины, Джим. Знаю, это кажется несправедливым. Я лишь прошу, чтобы ты уважал мою просьбу. Возвращайся домой до темноты. Сынок? Прошу тебя. Будь дома до темноты.

Я разозлился. Ощутил жалость и раздражение. Мне не нравилось испытывать к отцу такие чувства. Но он выводил меня из себя, становился все хуже и хуже, и это слишком напомнило мне себя самого на парковке у школы сегодня днем, как я скакал от тени к тени, как мне везде мерещились монстры.

– Я не понимаю, – сказал я. – Просто не понимаю почему.

Он наклонился, так близко, что я чувствовал запах хлынувших из его глаз слез.

– Потому что это небезопасно, – его челюсть дрожала, зубы стучали. – Я слишком многое потерял и обещал себе, что больше такого не случится. Так оно и будет, я позабочусь.

Не знаю, что он увидел, поглядев на меня. Не синяк на щеке после «уплотнения мусора», не ободранные от каната в спортзале ладони и не ссадины на коленках после погони на парковке. Его, как всегда, отвлекли собственные печальные воспоминания о старшем брате, что когда-то называл его Джимбо. Папа повернулся, набрал сложный код на трех панелях управления и дождался автоматического ответа. Дом под охраной. Все замки активированы. Степень безопасности 3-А включена. Он щелкнул выключателем, и двор с палисадником ослепили ночные прожектора. Соседские собаки с обеих сторон завыли в ответ на такое вторжение в ночную темноту.

Папа беззвучно двинулся по коридору в своих тапочках. Вошел в спальню, закрыл дверь, и через тридцать секунд я услышал тихую и знакомую песню из его старого проигрывателя, сладкую мелодию, которую я слушал всю жизнь, песню старой группы под названием «Дон и Хуан».

 
Я стою на углу, дожидаясь тебя,
Мое сердце дово-о-о-о-ольно…
 

10

О наступлении полуночи я узнал по вибрации телефона и ноутбука. Я поставил будильники, чтобы хоть немного поспать после долгого дня, но с отвращением выключил оба. Света в комнате не было, и глаза напряженно вглядывались в экран, но спать мне, похоже, не придется, не в ближайшее время.

Предмет поисков меня не успокоил. Вместо того, чтобы учить математику, я просматривал популярные видеосайты, а также некоторые менее популярные, в поисках кого-нибудь еще, кто видел бы то же, что и я. Поначалу я ограничился запросами вроде «канализация» и «раздевалка» – безрезультатно, но через полтора часа блужданий наткнулся на следующий уровень – такие малопопулярные видеоролики, что для их обнаружения пришлось бы выучить новый язык, состоящий из многочисленных ошибок. Бо́льшая часть – размытые изображения незнамо чего под завывающие в камеру пьяные голоса: «Ты только глянь! Глянь сюда!».

И лишь когда я обратил внимание на места съемок, то начал потеть. Я обнаружил не меньше шести роликов из Сан-Бернардино, выложенных за последние шесть лет. Назвать их любительскими значило сильно им польстить, но это не означало, что на них нельзя было разглядеть нечто, двигающееся по тусклым переулкам, позади далеких мусорных баков. Видеоролики удостоились всего пары «лайков», а комментарии гласили, что это фальшивка. Но человеку, видевшему руки, ноги и плечи невообразимого размера, эти формы казались до жути знакомыми.

Настолько, что я не мог больше выдержать. Я вытащил из ушей наушники. И тут же пожалел об этом. Тишина в доме была какой-то неестественной. Сложно объяснить понятнее. Словно в доме завелись новые глотки, высасывающие запас кислорода. Я мог расслышать то, что обычно не слышал: жужание камеры на крыльце, папино дыхание из его спальни.

Но мысль о том, что кто-то может находиться внутри, была совершенно безумной. Дом превратили в крепость. Через наши двери невозможно проникнуть без паяльной лампы и кусачек, не говоря уже о завывании многочисленных сигнализаций и прибытии фургонов нескольких охранных компаний. Через щель в двери я видел доказательство этому в дальнем углу гостиной: два красных огонька, сообщающих, что сигнализация включена. Я разглядывал эти красные огоньки с постели всю жизнь. Так почему же сейчас мне казалось, что с ними что-то не так?

Огоньки мигнули.

Да, вот что меня беспокоило.

Это вовсе не огоньки с панели. Это глаза.

Я лежал, не в состоянии вдохнуть, а красные глаза перемещались. Половицы стонали под весом громадины. Я слышал дыхание, похожее на лошадиное фырканье. А потом красные глаза сдвинулись от дальнего конца гостиной, и показались лампочки панели управления, гораздо меньшего размера. Что бы это ни было, оно направлялось к спальням. Худшего я и вообразить не мог. Пока не случилось кое-что еще.

Появились другие глаза: три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Каждая пара плыла в том же месте, словно принадлежала той же голове, но двигалась независимо – некоторые глядели влево, некоторые вправо, некоторые назад, а остальные прямо на меня. Кем бы ни было это существо или существа, оно занимало всю гостиную. Я осмотрел кровать в поисках какого-нибудь оружия, но видел только детскую ерунду: недостроенные модели, недоделанную домашнюю работу и прочие следы попыток найти свое место в мире. Все это и раньше было бесполезным, а теперь и подавно.

Сначала существо добралось до папиной двери. Как и я, папа неплотно прикрывал дверь, и я лишь надеялся, что он уже присел там, готовый к нападению. Несколько пар красных глаз скрылись из поля зрения, когда вошли в комнату. Я услышал звон, словно кто-то шарил по карманам в поисках мелочи, а потом неприятное хлюпанье, продолжавшееся с минуту.

Хлю-ю-юп. Хлю-ю-юп. Хлю-ю-юп.

Плечи так жутко тряслись, что я схватил ноутбук, чтобы успокоиться. Да, ноутбук! Экран погас, но мне нужно было только прикоснуться к тачпаду, и комната озарится бледным светом. Я потянулся к клавише, но заколебался. У меня возникло такое чувство, что увиденное будет преследовать меня всю жизнь. Я мог закончить как папа. Если я так этого боюсь, подумал я, наверное, с ним случилось нечто столь же ужасное?

На меня упала тень. Я знаю, это кажется странным, ведь дом был погружен в темноту, но эта темнота обладала весом: я ощущал, как она опускается на тело будто слой ила. У нее была и определенная фактура: на кожу словно легло что-то склизкое и чешуйчатое. И определенно имелся запах: омерзительная вонь дохлого животного, гниющего на дне колодца. Пока из папиной спальни доносился звон, некоторые из восьми глаз заглянули через щель в мою спальню и двинулись к ножке кровати как медлительные радиоактивные жуки.

В моих мыслях пронеслись образы: Таб, Клэр Фонтейн, папа. Думаю, я с ними прощался, потому что сделал это ради них. Развернул ноутбук и ударил по тачпаду.

Свет без малейшего промедления залил всю комнату. Я автоматически закрыл испуганные и широко открытые глаза и несколько раз моргнул, пока в глазах не перестало рябить и я смог видеть что-то дальше кровати. Я разглядел шкаф в противоположном углу комнаты, коридор снаружи и гостиную.

Там было пусто.

И вот в чем дело. Я не почувствовал облегчения. Не почувствовал радости. Я оттолкнул компьютер с коленей и обхватил голову руками, ногтями вцепившись в кожу. Так вот оно что. Мой разум сказал «прощай». Во внезапном порыве я сбросил одеяло. Нужно встать с постели, включить свет и прочесать дом. Я должен. Может, найдется что-нибудь, что избавит меня от помешательства. Я развернул ноги и уже собирался встать, когда взгляд остановился на шкафу.

Как я говорил Табу, в детстве я больше всего боялся этого шкафа. И все же он был чудовищно мал для тех существ, что я видел бродящими по дому, хотя с учетом двигающихся глаз невозможно было точно оценить их размер.

Когда я опустил одну ногу, сердце гулко застучало. Пол скрипнул. Я поморщился от этого звука, но не сводил глаз со шкафа, пытаясь заметить, не двигается ли кто за его створками. Все детские страхи разом вернулись. У меня не осталось выбора – лишь подойти к нему, распахнуть и встретить лицом к лицу то, что меня ждет.

Я встал и вытянул шею, чтобы разглядеть получше.

Свет от ноутбука показал, что шкаф пуст. Потом из-под кровати высунулись две огромные волосатые лапы и вцепились в мои лодыжки, сильные ладони покрывал горячий пот, зазубренные желтые когти были холодны, как река. Лапы дернули, но перед тем как моя голова стукнулась о пол, в голову пришла одна-единственная и печальная мысль:

Таб был прав. Под кроватями – вот где живут монстры.