Текст книги "Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции"

15 мая 1905 года 2-я Тихоокеанская эскадра была уничтожена в Цусимском проливе. Цусима стала символом национального унижения.

«Если бы я был на месте Никки, я бы немедленно отрекся от престола», – пишет Александр Михайлович. Он, конечно, погорячился. И Николай, конечно, не отрекся. Он отправил в отставку Алексея Александровича. Сама должность генерал-адмирала была упразднена. Полувековая эпоха, когда русским флотом руководили великие князья, закончилась. И, надо сказать, это пошло флоту только на пользу. С 1909 года началась активная работа по его восстановлению, и в Первую мировую войну – по крайней мере, с оборонительными функциями – флот справлялся вполне успешно.

Как ни странно, после Цусимы война отошла на второй план. Внутренняя угроза оказалась пострашнее внешней.

Глава VI
Первый звонок

Во время политического кризиса накануне февраля 1917 года великие князья были очень активны. Они давали советы, как бы обустроить Россию, писали письма, выдвигали программы. Однако царь их не слушал.

Но незадолго до этого – в 1905 году – Россия уже переживала политический кризис. И тогда Николай II очень даже прислушивался к своим родственникам. Они имели возможность влиять на политику не только закулисно, но и вполне официально. Посмотрим, какова же была их роль в тех событиях. Имел ли царь основания во время Первой мировой войны снова следовать их советам и рекомендациям?

В августе 1904-го по протекции Марии Федоровны император назначил министром внутренних дел князя Петра Святополк-Мирского. Пепку, как называла его жена.

Мирский не горел желанием быть министром. Что неудивительно. Два его предшественника погибли от рук эсеровских боевиков. Правда, в разговоре с царем князь сразу же отмежевался от этих предшественников, напомнив, что из-за политических разногласий с ними он ушел с поста товарища (заместителя) министра внутренних дел. Мирский изложил свою программу: веротерпимость, расширение самоуправления, послабления для печати, признание политическими преступниками только террористов и главное – призыв выборных для обсуждения законопроектов. Последний пункт – это нечто вроде конституции по лорис-меликовскому образцу. Николай II ни с чем не спорил. Лишь удивился предложению не преследовать рабочих за сходки: «Конечно, это так, но кажется как-то странным».

Святополк-Мирскому, разумеется, понравилось, что царь не спорил. Он посчитал это за одобрение. Он еще не знал, что царь никогда ни с кем не спорит. Царь просто выслушивает, а потом уже – в одиночестве или под влиянием кого-нибудь – принимает решение.

Расстались они чрезвычайно трогательно. Мирский согласился занять пост министра, Николай II поцеловал его и сказал: «Поезжайте к матушке, обрадуйте ее». Он поехал, и матушка, т. е. Мария Федоровна, тоже его поцеловала[184]184
  Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. // Исторические записки. Т. 77. М., 1965. С. 242.


[Закрыть].

Началась так называемая «эпоха доверия». Мирский ослабил цензуру, прекратил гонения на оппозиционных земцев, а некоторых из них вернул из ссылки. Новый министр внутренних дел даже по личным качествам идеально подходил для своей политики. Его основная черта – «доброжелательность как в частной жизни, так и в общественной деятельности, а также добродушие и простодушие»[185]185
  Там же. С. 240.


[Закрыть].

Главная идея Святополк-Мирского была проста: нужно найти компромисс с благонамеренной частью общества, чтобы предотвратить революцию. Идея крайне сомнительная. Безусловно, толчок к революции всегда дает именно «общество», хотя сейчас мы, наверное, предпочли бы слово «элита». И в этом смысле вовремя найти взаимопонимание с обществом для власти крайне важно. Вопрос только в том, готово ли само общество к компромиссу.

Накануне 1905 года оппозиционные земцы объединились с представителями радикальной интеллигенции в нелегальный «Союз освобождения». В сентябре 1904-го, когда Мирский признавался общественности в любви, эта самая общественность направила четверых своих представителей в Париж на съезд революционных и оппозиционных партий. Съезд был организован на деньги полковника японского Генерального штаба Акаси, перед которым стояла задача спровоцировать в России революцию. Даже РСДРП отказалась участвовать в съезде. «Благонамеренную общественность» этот факт не смутил. Ее представители – Милюков, Струве, Богучарский и князь Долгоруков – обсуждали программу совместных действий с эсерами, которых представлял… Евно Азеф. Так что о «благонамеренности» либеральной оппозиции власть была хорошо осведомлена.

«Союз освобождения» – это все-таки нелегальная организация. Чего с нее возьмешь? Но беда в том, что по стопам «освобожденцев» уверенно шагали вполне легальные земцы. В ноябре они собрались на съезд. Факт сам по себе примечательный. Власть – не без оснований – всегда видела в земствах зародыш парламентаризма. И собираться на съезды, даже по хозяйственным вопросам, им категорически запрещалось. Но тут – эпоха доверия. Мирский хотел добиться для съезда официального разрешения. Но когда узнал, что будет обсуждаться вопрос о конституции, бросил эту затею. Такого Николай II не разрешил бы никогда.

«По-моему, тут есть даже доля подлости, – явно со слов мужа сокрушалась на земцев жена Святополк-Мирского, – пока их держали в страхе, – молчали», а теперь все портят своими радикальными требованиями, «торопятся и хотят скандалы делать»[186]186
  Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. // Исторические записки. Т. 77. М., 1965. С. 251.


[Закрыть].

Мирский просто закрыл на съезд глаза. А полицейские чины и вовсе указывали делегатам дорогу и охраняли их от возможных студенческих демонстраций, которые могли бы подтолкнуть земцев к излишнему радикализму. Хотя радикализм – по тем временам – и так зашкаливал. Съезд потребовал прав и свобод, что было еще терпимо. Но кроме этого, он высказался за народное представительство с законодательной властью, с правом принятия бюджета и правом контроля над деятельностью администрации. То есть за полноценный парламент.

А после съезда – как бы для популяризации его решений – началась «банкетная кампания». Либеральная общественность по всей стране устраивала банкеты в честь 40-летия судебной реформы и за осетриной с хреном толковала о конституции. Тут уж ораторы не ограничивались каким-то народным представительством, а прямо требовали Учредительного собрания. «Благонамеренная общественность» не предотвращала революцию, а всячески к ней подталкивала. Ведь Учредительное собрание никогда и нигде не созывалось иначе как в результате революции.

Найти взаимопонимания с «обществом», которое день ото дня становилось все более радикально настроенным, Святополк-Мирскому не удалось. Но ему не удалось найти взаимопонимания и с «властью». Той, что выше его.

Николай II не долго радовался эпохе доверия. В конце августа он вроде бы соглашался с Мирским, а уже 9 октября огорошил министра: надо бы для пресечения толков издать рескрипт, «чтобы поняли, что никаких перемен не будет». Святополк-Мирский сник. Ведь под «толками» царь понимал не что-нибудь, а интервью, которые давал министр внутренних дел. С «добродушием и простодушием» князь стыдил Николая: «Как же, Ваше величество, ведь я говорил: какие перемены я нахожу нужными, и Вы согласились». Жена Мирского изливала злость на царя в дневнике: «Я его ненавидела прежде, но теперь жалею. Тип немощного вырождения, вбили в голову, что он должен быть тверд, а хуже нет, когда слабый человек хочет быть твердым. И кто это имеет такое дурное влияние? Кажется, Александра Федоровна думает, что так нужно. Мария Федоровна другого мнения, она Пепке сказала: “Эти свиньи заставляют моего сына делать бог знает что и говорят, что мой муж этого хотел”». Но кто эти свиньи? – задается вопросом княгиня Святополк-Мирская. И не дает ответа[187]187
  Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. // Исторические записки. Т. 77. М., 1965. С. 247–248.


[Закрыть].

А главной «свиньей» был дядя царя великий князь Сергей Александрович. Он первым ополчился на новый курс министра внутренних дел. Он же придумал ему кличку Святополк Окаянный. А московский обер-полицмейстер Дмитрий Трепов, его правая рука, без обиняков называл эпоху доверия «эрой попустительства». Вскоре к ним присоединился и другой августейший дядя – Владимир Александрович. Он «открыто обвиняет Мирского в слабости и попустительстве» и «желает потребовать у него объяснений»[188]188
  Мемуары графа С. Д. Шереметева. М., 2001. С. 13.


[Закрыть].

Где Сергей Александрович и вообще дяди царя, там, конечно, не обойтись без главного их критика – великого князя Николая Михайловича. Он, разумеется, поддерживает либеральный курс Мирского. И становится при министре внутренних дел кем-то вроде информатора. 26 октября он посещает Мирского и рассказывает, что в Яхт-клубе на министра «очень нападают, а Сергей Александрович рвет и мечет»[189]189
  Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. // Исторические записки. Т. 77. М., 1965. С. 250.


[Закрыть]. Яхт-клуб – место серьезное. Это центр столичного бомонда. Николай Михайлович сам завсегдатай Яхт-клуба и главный сплетник. Но на этот раз слухи распускает не он. Да и слухи эти совсем уж запредельные. Говорят, что Святополк-Мирский хочет ввести конституцию, потому что он революционер и в молодости стрелял в шефа жандармов Дрентельна. (На самом деле стрелял в 1879 году народоволец Лев Мирский, никакого отношения к князю, естественно, не имевший.)

13 ноября Николай Михайлович предупреждает министра, что борьба между сторонниками и противниками его курса достигла крайней остроты. Это была сущая правда. Дата – 13 ноября – не случайна. На следующий день – 14 ноября – у Марии Федоровны день рождения. Естественно, съехались все родственники. В том числе прикатил из Москвы Сергей Александрович. День рождения выдался веселеньким. Сергей Александрович угрожает отставкой – своей и всей московской администрации – из-за несогласия с Мирским. Мария Федоровна твердит: тронете Мирского, уеду в Копенгаген. Где-то в стороне плетет интриги Николай Михайлович.

Николай II, конечно, в полной прострации. Великие князья убеждали Сергея не уходить в отставку, «дождаться конца войны», а самодержец всероссийский «все молчал и молчал!»[190]190
  Мемуары графа С. Д. Шереметева. М., 2001. С 14.


[Закрыть] Как тут быть твердым, когда со всех сторон говорят прямо противоположное? «Удивительная вещь, – справедливо заметил царь, – два месяца тому назад все были недовольны, что всех высылают, а теперь недовольны, что всех возвращают». Но все же Николай принимает более-менее мудрое решение – собрать совещание для выработки нового курса.

Совещание собиралось трижды. В последний день царь пригласил целый сонм августейших родственников: трех дядьев – Владимира, Сергея и Алексея Александровичей, двоюродного дядю Александра Михайловича и родного брата Михаила Александровича. Главный вопрос, который вызывал споры у высших сановников и их высочеств, – включать ли в текст предполагаемого указа пункт о привлечении выборных к рассмотрению законопроектов. То есть ключевой пункт программы Святополк-Мирского.

Сергей Александрович сразу уселся на свою консервативную лошадку и взял своего реакционного быка за рога. Несколько по-хамски он заявил, что основные законы не дают царю права менять государственный строй. Иными словами, самодержавие не дает царю права отказаться от самодержавия. В этом великого князя поддержал министр юстиции Николай Муравьев, в свое время назначенный на этот пост по рекомендации все того же Сергея Александровича.

Молодое поколение великих князей – Александр Михайлович и Михаил Александрович – выступили сторонниками реформ. Неожиданный «либерализм» проявил и Владимир Александрович. Еще недавно он кричал «о невозможности конституции, равносильной разложению России»[191]191
  Мемуары графа С. Д. Шереметева. М., 2001. С. 14.


[Закрыть]. А теперь вдруг сказал, что ничего страшного, пусть будет некий выборный орган, который станет рассматривать законопроекты до их поступления в Государственный совет. Совещательный, разумеется, орган. Но именно создание такого органа в этих кругах и называлось «конституцией».

Измученный Николай II согласился с дядей Владимиром. «Конституция» звучала так: «Установить способы привлечения местных общественных учреждений и выбранных ими из своей среды лиц к участию в разработке законодательных предначертаний наших до рассмотрения их Государственным советом»[192]192
  Ганелин Р. Ш. Российское самодержавие в 1905 году. Реформы и революция. СПб., 1991. С. 36.


[Закрыть]. Пожалуй, самая скромная конституция, какую только можно представить. Но в России до сих пор не было и такой. Да и в последний раз нечто подобное всерьез рассматривалось почти четверть века назад, при Лорис-Меликове.

«Решена полуконституция, – пишет в дневнике граф Бобринский, – созыв представителей страны, участие выборных в Государственном совете и целый цикл либеральных реформ. Государь был восторжен; вел. кн. Сергей дружил с Мирским… Словом историческая минута, и о всем этом будет манифест в субботу 11-го!»[193]193
  Дневник А. А. Бобринского // Красный архив. Т. 1 (26). 1928, с. 130.


[Закрыть]

Бобринский ошибся. Государь вовсе не был восторжен. Его смущал пункт о выборных. Он решил снова посовещаться, на этот раз в узком кругу. Позвал Витте и Сергея Александровича. Начали редактировать этот пункт, чтобы еще больше сузить компетенцию выборного органа, хотя, казалось бы, больше некуда. В итоге Витте предложил вообще вычеркнуть этот пункт. Сергей Александрович, конечно, поддержал. Царь вычеркнул.

Стараниями Витте и дяди Сержа «Конституция Святополк-Мирского» благополучно погибла. Самому Мирскому царь предложил пост наместника на Кавказе.

«Витте, по-моему, мало за ноги повесить», – сокрушалась Святополк-Мирская. «А уж Сергей Александрович – слов даже не нахожу, чтобы его определить». А графиня Сольская, жена видного сановника, который вскоре будет назначен председателем Государственного совета, рассказывала жене министра внутренних дел, как все кругом «ненавидят великих князей, к чему ни приложат руку – портят»[194]194
  Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. // Исторические записки. Т. 77. М., 1965. С. 265.


[Закрыть].

Правда, великие князья сами разделились на две враждебные партии – сторонников и противников преобразований. Александр Михайлович, например, в эти дни «рвет и мечет». Узнав, что пункт о выборных вычеркнут, они с Михаилом Александровичем бросились к царю просить о восстановлении. Но Николай II был непреклонен. Он, как правило, колебался, когда речь шла о том, чтобы пойти на уступки. Отказ от уступок давался ему гораздо проще.

Тут к двум «либеральным» великим князьям присоединился еще один царский родственник – принц Петр Ольденбургский. Русская ветвь Ольденбургских считалась частью российского императорского дома, они носили титул высочеств и князей Романовских. Принц Петр к тому же был мужем великой княгини Ольги Александровны, родной сестры царя. Ольга и Михаил – младшие дети Александра III, которые дружны с детства. Не удивительно, что Михаил Александрович в прекрасных отношениях и с мужем своей сестры. Короче говоря, все трое – Сандро, Петр Ольденбургский и Михаил Александрович – «очень проникнуты мыслью о необходимости представителей» и «решили все свое влияние употреблять в либеральном отношении»[195]195
  Там же. С. 267.


[Закрыть]. А троица для «влияния» подобралась внушительная – брат царя и мужья двух его сестер.

В это время Сергей Александрович и Трепов подали в отставку. Хотя вроде бы после отказа от «конституции» причин не было. Отставка «была, по-видимому, вызвана бессилием перед нараставшим массовым движением, очагом которого, по мнению высших властей, в тот момент являлась Москва»[196]196
  Ганелин Р. Ш. Канун «Кровавого воскресенья»: Царские власти 6–8 января 1905 г. // Вопросы истории. № 1, 1980. С. 33.


[Закрыть]. Вместе с ними подал в отставку и ставленник великого князя министр юстиции Муравьев. С 1 января 1905 года Сергей Александрович перестал быть московским генерал-губернатором, оставаясь только командующим войсками московского военного округа.

Вообще говоря, поступок дяди Сержа – это очередной великокняжеский бунт. Я уже говорил, что, по понятиям того времени, отставка – признак западноевропейского, конституционного, т. е. самого дурного тона. В самодержавном государстве человек может только обращаться со всемилостивейшей просьбой освободить его от занимаемой должности. Что уж говорить про отставку военного человека во время войны. А коллективная отставка – это вообще нечто неслыханное. Будучи на словах убежденным сторонником самодержавия, Сергей Александрович грубо нарушал традиции самодержавного государства и просто-напросто предавал своего царственного племянника. Впрочем, племянник, который терпеть не мог всевозможных ультиматумов и шантажа, отреагировал спокойно. Утвердив отставку московской администрации и министра юстиции, он отказал безропотному Святополк-Мирскому, который тоже просил об увольнении. Удивительно, но факт: дяди царя, которые на все лады ругали нерешительность и «попустительство» министра внутренних дел и, словно герой «Скверного анекдота» Достоевского, твердили: «строгость, одна строгость и строгость», – сами перед лицом надвигавшейся революции проявили полную растерянность. В особенности главный поборник строгости Сергей Александрович. Он, который давно уже правил Москвой, как своим удельным княжеством, который «делал все, что хотел, ничем не стесняясь»[197]197
  Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 2. М., 1960. С. 217.


[Закрыть], вдруг испугался брать на себя ответственность.

В конце декабря Сергей Александрович просил Мирского запретить в Москве собрание Общества по распространению технических знаний. Само по себе это не удивительно. Научные общества были главной ареной деятельности «Союза освобождения» и «банкетной кампании». Странно, что московский генерал-губернатор (еще не ушедший в отставку) просит запретить собрание в Москве. Раньше великий князь не позволял подобного вмешательства в свои дела.

Мирский, конечно, не упустил случая «подставить» своего противника. Поэтому он деликатно сообщил его высочеству, что запрещать собрания – прерогатива генерал-губернатора, а не министра внутренних дел. Тогда Сергей Александрович обратился с той же просьбой к своему кузену Константину Константиновичу, президенту Академии наук и попечителю этого общества. Тот ответил, что «не имеет права». Грозный генерал-губернатор «сам побоялся запретить, и вышел большой скандал, кричали «долой самодержавие» и т. д.»[198]198
  Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. // Исторические записки. Т. 77. М., 1965. С. 271.


[Закрыть].

Если даже такое пустяковое дело вызывало осложнения, что уж говорить про набиравшее силу массовое движение. В декабре в Москве начались уличные беспорядки. Говорили, что эти беспорядки легко было предотвратить, но полиция якобы сознательно их провоцировала.

Впрочем, вскоре полиция спровоцировала такие «беспорядки» в Петербурге, что про Москву на время забыли. События 9 января 1905 года – «Кровавое воскресенье» – потрясли всю страну. Но что это было, если вдуматься? Очень просто: войска, которыми командовал великий князь Владимир Александрович, расстреляли рабочее движение, которое создал великий князь Сергей Александрович.

Именно московский генерал-губернатор вместе с московским обер-полицмейстером Треповым еще в девяностые годы взяли под покровительство Сергея Зубатова. Долгое время только они и сочувствовали его идеям «полицейского социализма». Идеи просты: пусть рабочие под надзором полицейских властей борются за свои экономические права, но только не лезут в политику. Очень удобно – власть в глазах рабочих выглядит радетелем их интересов, революционеры теряют почву под ногами, а заодно всегда можно постращать забастовками не в меру либеральных предпринимателей. Тем более что предприниматели, надо сказать, действительно проявляли о рабочих гораздо меньше заботы, чем власть. И в Москве зубатовские организации действовали весьма эффективно. Что дает возможность некоторым современным историкам заявлять, что Сергей Александрович «в области социальной политики защищал истинные интересы нуждающихся и покровительствовал рабочим организациям»[199]199
  Кудрина Ю. Мария Федоровна. М., 2009. С. 274.


[Закрыть]. Посмотрим, к чему привела августейшая защита истинных пролетарских интересов.

В октябре 1902 года Зубатов стал начальником особого отдела департамента полиции и начал распространять свой опыт на всю страну. В Петербурге он завербовал священника церкви Петербургской пересыльной тюрьмы Георгия Гапона. Удивительное дело: прямой начальник Зубатова – министр внутренних дел Плеве – не сочувствует «полицейскому социализму». Министр финансов Витте, которому подчиняется фабричная инспекция, тоже не сочувствует. Но Зубатову покровительствует Сергей Александрович – и этого достаточно, чтобы получить карт-бланш.

Правда, в 1903-м Зубатова, что называется, бес попутал. Вместе с Витте и князем Мещерским он затеял заговор против Плеве. Министр раскрыл заговор, Зубатова сняли с должности и выслали во Владимир под гласный надзор полиции. Зубатова выслали, а Гапон остался. И создал Собрание русских фабрично-заводских рабочих в Санкт-Петербурге.

Эта организация только на первый взгляд казалась безобидной. Секретарь правления Кузин и казначей Карелин, к примеру, были членами РСДРП. Самыми настоящими, никак не связанными с охранкой. Так что держаться в стороне от политики не получилось. Выдвинуть политические требования рабочих заставила пресловутая «эпоха доверия», она же – «эра попустительства» Святополк-Мирского. «В это время начались земские петиции, – вспоминает Карелин, – мы читали их, обсуждали и стали говорить с Гапоном, не пора ли, мол, и нам, рабочим, выступить с петицией самостоятельно»[200]200
  Карелин А. Е. Девятое января и Гапон. Воспоминания // Красная летопись. № 1. 1922. С. 110.


[Закрыть].

А в конце 1904 года – по совершенно смехотворному поводу – разразился конфликт на Путиловском заводе. Мастер вагонной мастерской уволил четырех рабочих, которые оказались членами гапоновского Собрания. Чуть позже выяснилось, что двух из них никто не увольнял, а один сам перестал ходить на работу. Тем не менее 2 января 1905 года Нарвское отделение Собрания решило начать забастовку. К 8 января в Петербурге бастовало неслыханное число рабочих – 150 тысяч.

В эти же дни была составлена петиция, которую рабочие хотели передать царю. Как она появилась и кто ее автор – до сих пор загадка. В петиции выдвигались требования Учредительного собрания, демократических свобод, отделения церкви от государства, 8-часового рабочего дня, что практически совпадало с программами социалистических партий. Причем Учредительное собрание – «это главная наша просьба, в ней и на ней зиждется все, это единственный пластырь для наших больных ран, без которых эти раны сильно будут сочиться и приведут нас быстро к смерти». Ясно, что вдохновителями этой петиции были не рабочие, а партийные интеллигенты. Трудно представить себе пролетария, которого «обременяют непосильным трудом», толкают «в омут нищеты», а он мечтает о единственном пластыре для больных ран в виде Учредительного собрания[201]201
  Текст петиции см.: Лурье Ф. Политический сыск в России. 1649–1917. М., 2006. С. 252–256.


[Закрыть]. «Полицейский социализм» привел к самой настоящей социалистической агитации.

На 9 января было назначено грандиозное шествие к Зимнему дворцу, чтобы передать петицию Николаю II.

Честолюбивый Гапон понял, что удержать движение в рамках «полицейского социализма» у него не получится, и решил его возглавить. 8 января он направил царю письмо, призывая его явиться на Дворцовую площадь. Распоясавшийся священник имел наглость пообещать Николаю II неприкосновенность. Правда, своим соратникам Гапон давал несколько иные инструкции. Если царь примет петицию, он махнет белым платком, и начнется всенародный праздник. Если не примет, он выйдет к народу и махнет красным платком, и начнется всенародное восстание.

Гапон уже видит себя во главе революции. А потом – новым Наполеоном. «Чем династия Романовых лучше династии Гапонов? – вопрошает новый народный вождь. – Романовы – династия Гольштинская, Гапоны – хохлацкая. Пора в России быть мужицкому царю…»[202]202
  Там же. С. 270.


[Закрыть].

Лидеры рабочих прекрасно знали, что Николая II в Зимнем дворце нет и не будет, что он в Царском селе, но все же 9 января повели народ под пули. «Все хорошо знали, что рабочих расстреляют», – вспоминал казначей Собрания Карелин[203]203
  Карелин А. Е. Девятое января и Гапон. Воспоминания // Красная летопись. № 1. 1922. С. 112.


[Закрыть]. «Ни у кого не было сомнений в предстоящей кровавой расправе», – подтверждает его слова член правления Варнашев[204]204
  Варнашев Н. М. От начала до конца с гапоновской организацией. Воспоминания // Историко-революционный сборник. Т. 1. Л., 1924. С. 207.


[Закрыть]. Здесь нужно сделать одно уточнение: «все» – это вожаки движения. Простые рабочие ничего не подозревали. «Кровавое воскресенье» – это действительно провокация, устроенная Гапоном. Только не в интересах департамента полиции, а в интересах революции.

Впрочем, власти тоже вели себя крайне странно. 6 января они узнали о предполагаемом шествии рабочих к Зимнему дворцу, но не придали этому большого значения. Зато на следующий день министр юстиции Муравьев (напоминаю: ставленник Сергея Александровича) вызывает к себе Гапона и с удивлением узнает, что агент-священник, оказывается, «убежденный до фанатизма социалист». А министр внутренних дел, наконец, «начинает беспокоиться насчет забастовки» и просит «вызвать еще войска для охраны имущества»[205]205
  Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. // Исторические записки. Т. 77. М., 1965 С. 273.


[Закрыть].

8 января по городу развешаны плакаты весьма двусмысленного содержания. Власть заявляет о недопустимости «сборищ и шествий», но военную силу грозит применить только против «массовых беспорядков». Никто не объявил народу, что царя в городе нет. Более того, с Зимнего дворца даже не был спущен императорский штандарт, который означал пребывание там царя. Полиция не получила указаний предотвратить шествие и не давать народу собираться, хотя сборные пункты были хорошо известны властям. Полицейские зачастую не понимали, что происходит. Скажем, пристав Петергофского участка Жолткевич 9 января с непокрытой головой сопровождал колонну рабочих и погиб от солдатских пуль у Нарвских ворот. Так что 9 января «рабочие имели все основания считать себя спровоцированными»[206]206
  Ганелин Р. Ш. К предыстории «Кровавого воскресенья» // Новое о революции 1905–1907 гг. в России. Л., 1989. С. 127.


[Закрыть]. Причем не только Гапоном, но и двусмысленным поведением власти.

Накануне «Кровавого воскресенья» Святополк-Мирский проводит совещания. В них участвуют министры юстиции и финансов, высшие полицейские чины, петербургский градоначальник Фуллон, начальник штаба войск гвардии и петербургского военного округа Мешетич, командир гвардейского корпуса князь Васильчиков. Они «разрабатывают диспозицию». Решают, что всякие сборища и шествия «будут рассеяны воинской силой»[207]207
  Ганелин Р. Ш. Канун «Кровавого воскресенья»: Царские власти 6–8 января 1905 г. С. 36–41.


[Закрыть]. Странно, но никакого участия в этом не принимает, казалось бы, главное заинтересованное лицо – командующий гвардией и петербургским военным округом великий князь Владимир Александрович. Его как будто нет. Хотя он и на месте. Все происходящее словно его не касается, при том что вверенным ему войскам предстоит стрелять в безоружных людей. Великий князь замечен лишь в том, что отговорил Николая II выходить к рабочим.

И все же революционеры свалили вину за «Кровавое воскресенье» на двух великих князей – Сергея и Владимира Александровичей. Гапон уверял, что все военные распоряжения исходили от Владимира и лишь формально являлись приказами его подчиненного – командира гвардейского корпуса Васильчикова. Хотя главная вина великих князей состоит в том, что они в эти дни непонятно чем занимались.

9 января, по официальным данным, было убито 130 и ранено 299 человек. «Господи, как больно и тяжело!» – записал в дневнике Николай II[208]208
  http://www.rus-sky.com/history/library/diaris/1905.htm


[Закрыть]. Переживания царя были, так сказать, морально-нравственного толка. А внешне и вовсе никак не проявлялись. Мария Федоровна с удивлением говорила великому князю Николаю Михайловичу: «Я иногда не могу понять, что это мой сын, он совершенно спокоен и доволен; впрочем, ты сам увидишь». Николай Михайлович увидел и согласился: царь «весел и беззаботен»[209]209
  Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. // Исторические записки. Т. 77. М., 1965 С. 279.


[Закрыть].

В политическом плане «Кровавое воскресенье» не произвело на Николая II большого впечатления. Во всяком случае, начала революции он не увидел. Наоборот, «жесткая решительность военных начальников и покорность войск» лишь «укрепили в нем уверенность в безопасности и его лично, и престола»[210]210
  Лопухин А. А. Отрывки из воспоминаний. Москва – Петроград, 1923. С. 59.


[Закрыть].

В отличие от царя августейшее семейство пребывает в смятении. Правда, что делать – никто не знает, все лишь мечутся в поиске ответа на этот вопрос. 31 января граф Алексей Бобринский ужинал в Яхт-клубе с великими князьями Николаем Николаевичем, Петром Николаевичем, Николаем Михайловичем и Сергеем Михайловичем:

«Страшно напуганные наступлением революции, великие князья теперь отбросили всякую спесь и сближаются со смертными. В министерских сферах также перепугались и ищут исхода»[211]211
  Дневник А. А. Бобринского // Красный архив. Т. 1 (26). 1928. С. 132.


[Закрыть].

Государственными делами заинтересовалась и молодая императрица. Что вполне понятно. Мужу явно требуется поддержка, а ждать ее от «страшно напуганных» родственников бессмысленно. Сразу после «Кровавого воскресенья» в письме к сестре Александра Федоровна оправдывает действия войск и слегка раскрывает свои политические взгляды. «Петербург – порочный город, в нем нет ничего русского». «Русский народ искренне предан своему монарху». Эти постулаты останутся неизменными для императрицы до самого конца. Но сейчас она еще не уверена в себе: «Как бы мне хотелось быть мудрее и оказаться полезной своему супругу»[212]212
  Кудрина Ю. Мария Федоровна. М., 2009. С. 272–273.


[Закрыть]. В поисках мудрости императрица обратилась к графу Бобринскому. Все-таки он тоже в какой-то степени родственник – их род ведет начало от Алексея Григорьевича Бобринского, сына Екатерины II и Григория Орлова. И граф Бобринский, будущий член Русского собрания и лидер крайне правых в Государственной думе, «вылил всю душу», убеждая «в неотложной необходимости созыва представителей»[213]213
  Дневник А. А. Бобринского // Красный архив. Т. 1 (26). 1928. С. 129.


[Закрыть].

«Родственники-либералы» – принц Ольденбургский и Александр Михайлович – тоже не дремлют. Как и договаривались, они употребляют «все свое влияние в либеральном отношении». Однако наталкиваются на глухую стену. На призыв принца «созвать или земский собор, или представителей» Николай II ответил просто: «Что мне делать, если это против моей совести?»[214]214
  Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. // Исторические записки. Т. 77. М., 1965. С. 278.


[Закрыть]

Действительно, делать нечего. Хотя Николай не только по совести, но и в политическом плане был не так уж не прав. С чего царские зятья решили, что какими-то «представителями» можно успокоить рабочих, требующих Учредительного собрания?

Вся страна увидела начало революции 9 января, и только для Николая II ее наступление стало очевидным 4 февраля, когда бомба эсера Ивана Каляева разнесла на части бывшего московского генерал-губернатора Сергея Александровича. Поговаривали, что убийство великого князя – месть за «Кровавое воскресенье». Это, конечно, чепуха. Сразу после убийства Плеве эсеры решили, что следующим будет Сергей Александрович. В начале ноября 1904 года – за два месяца до «Кровавого воскресенья» – «динамит был уже готов», а «члены Боевой организации выехали в Россию»[215]215
  Савинков Б. Воспоминания террориста. Л., 1990. С. 79.


[Закрыть]. И все же версия с «Кровавым воскресеньем» не лишена своеобразной красоты – боевики, которыми руководит агент охранки Азеф, убивают великого князя за расстрел демонстрации, которой руководил агент охранки Гапон. «Полицейский социализм» вылился в какое-то государство всеобщей провокации.

Почему Азеф не предотвратил убийство Сергея Александровича – тайна, покрытая мраком. Относительно Плеве существует версия, что его устранили свои же, т. е. полицейские. Относительно великого князя – никаких версий.

Николай II, как всегда, внешне спокоен и безмятежен. Принц Фридрих-Леопольд Прусский, находившийся тогда в России, сразу после получения трагического известия из Москвы был приглашен во дворец к обеду. И, мягко говоря, слегка удивился. Отобедав, Николай II и Александр Михайлович «развлекались тем, что перед изумленными глазами немецкого гостя сталкивали друг друга с узкого и длинного дивана»[216]216
  Бюлов Б. Воспоминания. М.-Л., 1935. С. 309.


[Закрыть].

Николай II вообще в сложных ситуациях отличался редким хладнокровием, которое многие принимали за бессердечие. Вспомним хотя бы, как удивлялась Мария Федоровна его спокойствию после «Кровавого воскресенья». А генерал Мосолов пишет, что, узнав о Цусиме, Николай пригласил всех к чаю и больше часа говорил о чем угодно, только не о гибели эскадры. «У нас сложилось впечатление, что царя совсем не взволновало случившееся». И лишь «много позже я узнал, какой удар по здоровью императора нанесла катастрофа при Цусиме»[217]217
  Мосолов А. А. При дворе последнего царя. М., 2006. С. 19.


[Закрыть]. Спокойствие царя – это не безразличие, а совершенно исключительная выдержка. Столь же спокойным и внешне равнодушным он будет и в самые тяжелые минуты своей жизни – при подписании отречения.