Текст книги "Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции"

В любом случае, убийство Сергея Александровича страшно напугало и Николая II, и всю императорскую семью. Царь советует родственникам не ездить в Москву на похороны. Опасно. Поехали только Константин Константинович и Павел Александрович. Сам царь перестал посещать даже Петербург. Он безвылазно сидит в Царском Селе, а потом в Петергофе.

Советские историки любили порассуждать, будто эсеровский террор не оказал никакого влияния на ход событий. Будто значение имело только массовое народное движение. Однако что-то с чем-то не сходится. Убийство Плеве привело к изменению политики. А вот массовые забастовки в начале 1905 года и «Кровавое воскресенье» никак не повлияли на Николая II. В феврале убивают Сергея Александровича – и царь снова склоняется к реформам.

С одной стороны – страх. С другой – смена окружения. Дяди, верные заветам своего брата Александра III, перестают играть роль главных советчиков. Дяди Сержа больше нет. Дядя Алексей занят очередной военно-морской аферой – покупкой чилийских и аргентинских судов в помощь эскадре Рожественского, идущей на верную гибель в Цусимский пролив. А после Цусимы любимый дядя Алеша и вовсе получит отставку и уедет – от греха подальше – за границу. Дядя Владимир тоже утратил былую твердость и настойчивость. Убийство брата Сергея потрясло его. На панихиде он «еле ходит». И вообще, все больше ищет «опоры в молитве и в покорности воле Божией», желая «загладить увлечения и погрешности молодости»[218]218
  Мемуары графа С. Д. Шереметева. М., 2001. С. 411–412.


[Закрыть].

Короче говоря, по словам графа Бобринского, «государь и его императрицы сидят в строжайшем заперти в Царском селе», а «великие князья – в состоянии абсолютной терроризации»[219]219
  Дневник А. А. Бобринского // Красный архив. Т. 1 (26). 1928. С. 131.


[Закрыть].

На императора влияют со всех сторон. В советчики записался даже совсем неожиданный родственник – кузен Вилли, германский император Вильгельм II. Он тоже прислал свою программу реформ: «Никаких обещаний общего законодательного собрания, никаких учредительных собраний или национальных конвентов, а просто Habeas Corpus Act и расширение компетенции Государственного совета»[220]220
  Переписка Вильгельма II с Николаем II. М., 1923. С. 101.


[Закрыть].

Наконец, 18 февраля Николай II издает рескрипт на имя министра внутренних дел Булыгина, в котором говорится о привлечении «избранных от населения людей к участию в предварительной разработке законодательных предположений». Тот самый пункт, который царь вычеркнул из указа 12 декабря 1904 года.

Начались бесконечные совещания, как организовать народное представительство. В них участвовали и великие князья Владимир Александрович и Александр Михайлович.

Нельзя сказать, чтобы вносили какие-нибудь дельные предложения. Совещания закончились Манифестом 6 августа 1905 года и Положением о выборах в Государственную думу. Эта – никогда не существовавшая – Дума получила название Булыгинской. Она должна была быть лишь совещательной. А рабочие не получали избирательных прав.

Но уже в начале осени пролетарии стали главными действующими лицами на политической авансцене. В сентябре началась стачка московских рабочих, которая с первых чисел октября постепенно перерастала во всеобщую политическую стачку. Вот-вот должен был забастовать Петербург.

И в это время командующий гвардией и войсками Петербургского военного округа великий князь Владимир Александрович подает в отставку. Не по политическим соображениям. И не от бессилия. А потому что Николай II обидел его сына Кирилла, который женился без разрешений царя и был выслан за границу. Понять отцовские чувства, конечно, можно. Но все же подавать в отставку в такое время – это нечто неслыханное. Особенно для великого князя, родного дяди императора. В защиту Владимира Александровича можно сказать лишь одно. Он был настолько непопулярен, что с политической точки зрения его отставка оказалась, скорее, плюсом. Впрочем, это сомнительное оправдание.

К десятым числам октября по стране бастовало два миллиона человек. Встали железные дороги. Министры добирались до царя в Петергоф на катерах, а, возвращаясь, молились Богу, что избежали покушения. Растерянность сменилась паническим страхом.

Николай II призвал нелюбимого, почти ненавистного Сергея Витте. Тот поставил перед царем дилемму – либо конституция, либо военная диктатура. Николаю не улыбалось ни то, ни другое. Если есть диктатор – значит, царь, в принципе, уже не нужен. Но все-таки диктатура казалась предпочтительней. Николай II срочно вызвал двоюродного дядю Николая Николаевича, который в те дни преспокойно охотился в своем поместье Першино в Тульской губернии.

В 1905-м, когда родные дяди царя постепенно отходят на задний план, на передний выдвигается Николай Николаевич. Царь приглашает его на совещания, назначает на придуманную специально для него должность председателя Совета государственной обороны. В сущности, он становится «начальником как военного, так и морского министров»[221]221
  Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 2. М., 1960.


[Закрыть].

Как говорится, «шерше ля фам». Дело в том, что Александра Федоровна очень сблизилась с женами Николая и Петра Николаевичей – черногорками Станой и Милицей. Они сошлись на интересе к мистике и спиритизму. А Николаша и Петюша – постоянные гости в царской семье.

Именно Николая Николаевича царь прочил в военные диктаторы. Трудно было найти менее подходящего человека. Возможно, великий князь мог бы кого-нибудь пострелять, но диктатор – это явно не для него. Он человек неуравновешенный, нервный, шарахающийся из стороны в сторону. Еще летом на совещаниях Николай Николаевич настаивал на непременном сохранении самодержавия. И в Петербург из деревни выехал убежденным сторонником твердого курса. Но, приехав, в мгновение ока превратился в не менее убежденного сторонника конституции.

«Под каким влиянием великий князь тогда действовал, мне было неизвестно, – вспоминает Витте. – Мне было только совершенно известно, что великий князь не действовал под влиянием логики и разума, ибо он уже давно впал в спиритизм и, так сказать, свихнулся, а, с другой стороны, по "нутру" своему представляет собою типичного носителя неограниченного самодержавия или, вернее говоря, самоволия, т. е. "хочу и баста"»[222]222
  Там же.


[Закрыть]. Интересно, что Витте пишет о своем тогдашнем союзнике.

Но сторонником конституции Николай Николаевич стал все же не под влиянием спиритического сеанса. Приехав в Петербург, он перво-наперво решил разобраться, что к чему. Чисто по-военному. Если противник – рабочие, которые бастуют, значит, нужно встретиться с их командованием и выяснить, можно ли заключить мир и на каких условиях.

Эта рекогносцировка смахивает на анекдот, который был бы очень смешным, если бы не был таким грустным. То ли известный авантюрист князь Андронников, то ли Витте подсунули великому князю пролетарского «главнокомандующего». Некоего рабочего Экспедиции по заготовлению государственных бумаг Ушакова, зубатовца, который возглавлял мифическую Независимую социальную рабочую партию, созданную на деньги департамента полиции. Ушаков полагал, что забастовки, революция и свержение монархии принесут «рабочему классу страшный вред, ибо восстановится буржуазная республика». Настоящие пролетарские главари – Совет рабочих депутатов – считали Ушакова провокатором и даже не пускали на свои заседания.

Тем не менее, именно у него Николай Николаевич решил узнать, «чего же хотят рабочие и весь народ». Ушаков сказал, что народ «уважает своего монарха», не хочет республики, но хочет конституции. Великий князь «заспорил и стал доказывать, что он старый солдат и верный слуга императора и верит, что только самодержавный образ правления России принесет пользу». Ушаков продолжал настаивать на конституции, пугая восстанием и кровопролитием. Тогда Николай Николаевич «с сердцем кинул стул» и «с раскрасневшимся лицом» закричал: «Это ввести в России сейчас невозможно». Потом остыл и заявил, что подумает. Ушаков посоветовал ему опираться на Витте: вместе вы «сделать можете очень много доброго дела»[223]223
  Ушаков М. А. Воспоминание о беседе с великим князем // Красный архив. Т. 4. 1923. С. 413–416.


[Закрыть].

Так Николай Николаевич стал конституционалистом. На следующий день, 15 октября, он посетил министра двора Фредерикса, который «надеялся, что Николай Николаевич прижмет революционеров к ногтю; после этого можно будет подумать о даровании политических свобод». Фредерикс – естественно, от имени царя – предложил ему пост диктатора.

«Услышав это, великий князь неожиданно и совершенно необъяснимо потерял над собой контроль; он выхватил револьвер и закричал:

– Если император не примет программу Витте, если он захочет заставить меня стать диктатором, то я застрелюсь в его присутствии вот из этого самого револьвера… Вы должны помочь Витте во что бы то ни стало! Это необходимо для блага России и для всех нас.

После этого он выскочил из комнаты, словно сумасшедший»[224]224
  Мосолов А. А. При дворе последнего царя. М., 2006. С. 93.


[Закрыть].

Потом этот рассказ Мосолова трансформируется в байку, будто Николай Николаевич размахивал револьвером перед носом самого царя и грозился застрелиться в его присутствии. Впрочем, великий князь и без того предстает в эти дни во всей красе. Сначала он швыряется стульями, требуя сохранить самодержавие, а на следующий день размахивает револьвером, требуя это самое самодержавие отменить. И этот «анормальный» психопат в годы Первой мировой войны будет верховным главнокомандующим! Все-таки кадровые решения Николая II подчас необъяснимы.

Великий князь на самом деле решительно поддержал Витте. Сергей Юльевич честно признавал, что Николай II никогда не подписал бы Манифест 17 октября, если бы не Николай Николаевич. Александра Федоровна тоже не уставала повторять мужу: «Н. (Николай Николаевич. – Г. С.) и Витте виноваты в том, что Дума существует, а тебе она принесла больше забот, чем радостей»[225]225
  Переписка Николая и Александры Романовых. Т. III. Москва – Петроград, 1923. С. 224.


[Закрыть].

Царь, естественно, перед подписанием Манифеста колебался. «Милая моя мама, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь!» – писал он матери. «Почти все, к кому я обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода нет». Пришлось принять это «страшное решение»[226]226
  Переписка Николая II и Марии Федоровны (1905–1906) // Красный архив. Т. 3 (22). 1927. С. 167–168.


[Закрыть]. Тем более что петербургский генерал-губернатор Трепов не смог дать гарантии, что войскам удастся сохранить порядок «без больших жертв».

Так, под влиянием страха перед всеобщей стачкой и револьвером Николая Николаевича, который – в свою очередь – действовал под влиянием то ли спиритизма, то ли рабочего Ушакова, был принят важнейший государственный документ – Манифест 17 октября 1905 года. Кстати говоря, без мистики действительно не обошлось. 17 октября – годовщина крушения царского поезда в Борках. А ведь тогда именно железнодорожный служащий Сергей Витте предупреждал об опасности. Его не послушались. На этот раз исправились и поступили, как он велит. Неудивительно, что у Николая II «после такого дня голова сделалась тяжелою и мысли стали путаться»[227]227
  http://www.rus-sky.com/history/library/diaris/1905.htm


[Закрыть].

Россия превращалась из самодержавной монархии в конституционную. Отныне «никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной думы». Вводились «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

Николай II, совесть которого еще в январе не допускала даже привлечения выборных представителей в совещательный Государственный совет, в октябре сдался за два дня и ввел законодательную Думу. «Русский монархический строй уже никогда более не оправился от унижения, порожденного тем фактом, что российский самодержец капитулировал перед толпой», – пишет великий князь Александр Михайлович. В этом он совершенно прав. Он прав и в том, что Манифест не удовлетворил ни рабочих, ни революционеров. Они вполне справедливо расценили его как проявление слабости, а значит – сигнал к новому революционному наступлению.

Великий князь ошибается, считая, что Манифест «мог бы удовлетворить только болтливых представителей русской интеллигенции»[228]228
  Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. Мемуары. Минск, 2004. С. 140–141.


[Закрыть]. Болтливые интеллигенты в эти дни как раз собрались на учредительный съезд партии кадетов. Их лидер Павел Милюков, прочитав Манифест, заявил, что ничего не изменилось и борьба продолжается. Кадеты требовали Учредительного собрания и полновластного парламента, который назначал бы правительство.

Беда в том, что либералы, как и революционеры, расценили Манифест как проявление слабости власти. И приняли к сведению: хочешь добиться от власти уступок – используй революционное движение. Эта, мягко говоря, безответственная позиция обернется для России величайшей трагедией. А пока что она сделала невозможным нормальное конституционное развитие страны. Либералы считали революционеров своими союзниками и всячески их обхаживали, что в итоге и погубило первые две Думы.

Конечно, уступки были необходимы. Но сперва нужно было разгромить революционное движение, которое – в конечном счете – все равно пришлось подавлять. Монархию и страну спас не Манифест 17 октября, а решительные действия министра внутренних дел Петра Дурново, арестовавшего петербургский Совет рабочих депутатов, и московского генерал-губернатора Федора Дубасова, расправившегося с декабрьским вооруженным восстанием.

И Александр Михайлович, и Александра Федоровна лукавят, когда обвиняют в принятии Манифеста только Витте и Николая Николаевича. Никто из ближайшего окружения царя, включая самих Аликс и Сандро, не предложил Николаю II другого варианта. И уж тем более никто не был готов действовать. Оставалось лишь послушать обезумевшего от страха Николая Николаевича.

Пора подвести итоги. Русско-японская война, «оттепель» Святополк-Мирского, «Кровавое воскресенье», Манифест 17 октября – ко всем этим событиям великие князья приложили руку. И нельзя сказать, чтобы очень удачно. В решающие для страны моменты они либо устраняются, как Владимир Александрович и Николай Николаевич, либо дают идиотские советы, как Сергей Александрович, либо сами не знают, что делать, как Алексей Александрович перед Цусимой, и все без исключения в октябре 1905 года. В тяжелые времена ни в ком из родственников Николай II не нашел опоры, которая – в силу характера – была ему необходима. И вот 1 ноября 1905 года в царском дневнике появляется запись: «Познакомились с человеком Божиим – Григорием из Тобольской губ.»[229]229
  http://www.rus-sky.com/history/library/diaris/1905.htm


[Закрыть].

Глава VII
Любовь и верность

Оставим на время внутреннюю и внешнюю политику. Обратимся к большой и чистой любви. Точнее – к вопросам брака, которые доставляли Николаю II не меньшую головную боль, чем политические неурядицы.

«Жениться по любви» – извечная проблема августейших особ. Не то чтобы их высочества совсем уж не могли жениться по любви. Могли. Но только с согласия императора. Впрочем, любой брак – хоть по любви, хоть по расчету – требовал этого согласия.

Учреждение императорской фамилии 1797 года предписывало также, чтобы брак был равнородным. Правда, император мог разрешить и морганатический (неравнородный) брак, но морганатическая супруга (или супруг) не получали прав и привилегий члена императорского дома. Скажем, Жанетта Грудзинская, выйдя замуж за великого князя Константина Павловича (брата Александра I и Николая I), стала не великой княгиней, а всего лишь светлейшей княгиней Лович.

Первой нарушила закон великая княгиня Мария Николаевна, любимая, но своевольная дочь Николая I, хозяйка Мариинского дворца. Ее первый брак был вполне равно-родным. И более того – по любви. Она вышла замуж за герцога Максимилиана Лейхтенбергского. (Его отец – Евгений Богарне – пасынок Наполеона.) У Марии и Максимилиана родилось семеро детей, которые получили титул императорских высочеств и князей Романовских. В 1852 году герцог умер. На следующий год Мария Николаевна вышла замуж за графа Григория Строганова. Втайне от отца, но при содействии наследника престола (т. е. своего брата, будущего императора Александра II) и его жены. Надо сказать, великая княгиня совершила смелый поступок, ведь Николай I легко мог «насильственно расторгнуть брак, послать гр. Строганова на верную смерть на Кавказ и заточить свою дочь в монастырь»[230]230
  Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. М., 1990. С. 84.


[Закрыть]. К счастью для новобрачных, началась Крымская война, и грозному Николаю I было не до них. А новый император Александр II признал брак своей сестры законным.

Дурной пример заразителен. Следующим морганатический брак заключил сын Марии Николаевны от первого мужа Евгений Лейхтенбергский, считавшийся членом российского императорского дома. В 1869 году он женился на правнучке Кутузова Дарье Опочининой. Александр II разрешил и этот брак, поскольку «Лейхтенберги не великие князья, и мы можем не беспокоиться об упадке их рода, который ничуть не задевает нашей страны»[231]231
  Толстая А. А. Печальный эпизод из моей жизни при дворе. Записки фрейлины // Октябрь. № 5. 1993. С. 121–122.


[Закрыть].

Тем более не стоило беспокоиться о сосланном за кражу фамильных драгоценностей великом князе Николае Константиновиче, который женился на дочери оренбургского полицмейстера Надежде Дрейер. Их брак сначала был расторгнут Святейшим синодом, но в конце концов признан. Падать Николе все равно было уже некуда.

Потом настал черед самого Александра II взять себе в морганатические жены княжну Долгорукую. Но все эти свадебные «преступления» не влекли за собой наказания. Если не считать Николая Константиновича, которому оренбургскую ссылку заменили туркестанской.

Первым пострадавшим оказался великий князь Михаил Михайлович, он же – Миш-Миш, он же – Миша-дурачок.

Великий князь «обожал военную службу», был хорош собой, прекрасно танцевал и слыл «любимцем петербургского большого света»[232]232
  Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. Мемуары. Минск, 2004. С. 145.


[Закрыть].

Правда, мать говорит, что он глуп, Александр III называет его дураком и кретином, а государственный секретарь Половцов как-то записывает в дневнике: во время завтрака Михаил Михайлович «молчит и вследствие того высказывает менее глупостей». Хотя сам великий князь и уверял, что «считает себя не дураком, а умным человеком»[233]233
  Половцов А. А. Дневник государственного секретаря. Т. 2. М., 2005. С. 63, 79.


[Закрыть], с ним мало кто соглашался.

У Миш-Миша была навязчивая идея – жениться. «Достигнув совершеннолетия в 20 лет и получив право распоряжения своими средствами, – вспоминает его брат Сандро, – он начал постройку роскошного дворца.

– У нас должен быть приличный дом… – сказал он архитектору.

Под словом “мы” надо было понимать его и будущую жену. Он еще не знал, на ком женится, но во что бы то ни стало собирался жениться на ком-нибудь и как можно скорее»[234]234
  Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. Мемуары. Минск, 2004. С. 145–146.


[Закрыть].

Сначала он сделал предложение дочери принца Уэльского Луизе-Виктории. Сватался Миш-Миш весьма своеобразно – заявил, что «он, как все люди, стоящие в высоком его положении, никакой любви не чувствует». Его, разумеется, послали подальше. Михаил Михайлович не сильно расстроился и решил жениться на дочери графа Игнатьева. Его отец – Михаил Николаевич – пошел хлопотать к своему племяннику Александру III, но получил «категорический по сему предмету отказ». Подождав два года, Миш-Миш сам «отправился к государю, бросился на колени и стал умолять его разрешить ему этот брак». «Разжалобленный своим двоюродным братом», царь сказал, что «постарается это устроить». Но вскоре передумал и решил, что «всего лучше отправить Михаила Михайловича служить в отдаленный угол империи»[235]235
  Половцов А. А. Дневник государственного секретаря. Т. 2. М., 2005. С. 56, 79, 279.


[Закрыть]. Миш-Миш предпочел уехать за границу.

Ровно через год он написал своей матери Ольге Федоровне, что женился на дочке герцога Нассауского. Увы, сам герцог состоял в морганатическом браке. Он женился не на ком-нибудь, а на дочери Пушкина – Наталье Александровне. Оно, конечно, «Пушкин – наше все», но в данном случае его дочь, а равно и внучка – избранница великого князя графиня Софья Меренберг – всего лишь «неравно-родные особы».

До этого были шуточки. Теперь началась расплата. Ольга Федоровна узнала о морганатическом браке сына на железнодорожной станции в Харькове. С ней случился удар, от которого она не оправилась и вскоре умерла. Разгневанный Александр III отказался признать брак. Запретил супругам приезжать в Россию, вычеркнул Михаила Михайловича из списка офицеров и лишил содержания. По иронии судьбы, архитектор Максимилиан Месмахер как раз закончил строить для Миш-Миша дворец на Адмиралтейской набережной, в котором великому князю так и не суждено было пожить.

Под влиянием этой истории Александр III в 1893 году раз и навсегда запретил морганатические браки.

Сразу же после смерти Александра III в октябре 1894 года Михаил Михайлович просит о прощении нового царя – Николая II. Мария Федоровна предлагает разрешить ему приехать на похороны с тем, чтобы тут же уехать обратно. Николай II категорически отказывает. Казалось бы, молодой император будет тверд и непреклонен в отношении «брачных вольностей» своих родственников.

Однако постепенно император сменил гнев на милость. Он вернул Миш-Мишу денежное содержание, хотя назначил попечителя, которым стал отец «отступника» Михаил Николаевич. В 1899 году Николай II предложил великому князю вернуться в Россию и служить. Правда, без жены. Миш-Миш сослался на плохое здоровье: «Я страдаю столь сильной нервной депрессией», что «уже 3 раза со мною были обмороки с сильнейшим сердцебиением»[236]236
  Российский императорский дом. Дневники. Письма. Фотографии. М., 1992. С. 163.


[Закрыть].

Через два года царь наконец признал брак Михаила Михайловича, хотя его жена не получила прав на принадлежность к императорскому дому и какое-либо исключительное положение при дворе. В 1909-м Миш-Миш побывал-таки в России на похоронах отца. Опять же – без жены. Он жалуется, что Павлу Александровичу и Кириллу Владимировичу (их истории я расскажу позже) «все прощено и возвращено», а на него «смотрят как на какого-то преступника»[237]237
  Там же. С. 171.


[Закрыть].

Впрочем, вскоре они с женой переезжают из Ниццы в Англию, где, как ни странно, нравы не столь суровы, как в России. Он принят в королевском семействе, вращается в кругу высшей английской аристократии. К тому же великий князь заделался писателем – опубликовал автобиографический роман «Never say Die». Вот только в России его жена – внучка Пушкина – так и не побывала.

Проблемы Миш-Миша – это, так сказать, наследство от предыдущего царствования. Цветочки в сравнении с теми «брачными ягодками», которые пришлось собирать Николаю II.

И началось все с родного дяди царя Павла Александровича, шестого – самого младшего – сына Александра II. В чем-то он походил на Михаила Михайловича. Тоже был красив – высокий, стройный, худощавый, но широкоплечий. Тоже хорошо танцевал. Тоже любил военную службу. «Чрезвычайно вежливый с окружающими, скромный, доброжелательный, он тем не менее всегда сохранял благородство осанки… и нельзя было ни на минуту забыть, что перед вами – великий князь»[238]238
  Клейнмихель М. Из потонувшего мира. Берлин, б. г. С. 291.


[Закрыть].

В отличие от Миш-Миша Павел не стал светским львом. Он был застенчив, любил читать. Самые близкие отношения сложились у него со старшим братом Сергеем Александровичем. Их, правда, слегка омрачала безответная влюбленность Павла в жену брата Елизавету Федоровну. Впрочем, кто только в нее не был влюблен…

Николай II прекрасно относился к Павлу Александровичу. Хотя бы потому, что он – не в пример всем остальным дядям царя – напрочь лишен честолюбия и никогда не вмешивается в государственные дела. К тому же Павел всего на восемь лет старше Николая, так что их связывали скорее братские чувства, чем отношения племянника и дяди.

Пожалуй, единственная наследственная болезнь в императорском доме – это слабые легкие. Павлу в этом смысле тоже не повезло. Поэтому он много времени проводил на юге. В частности, в Греции. Там он познакомился с принцессой Александрой Георгиевной и в 1889 году женился на ней. Александра – дочь греческого короля Георга I, родного брата императрицы Марии Федоровны, и Ольги Константиновны, двоюродной сестры Павла. То есть великий князь женился на своей двоюродной племяннице. Это православным каноном не запрещалось.

В 1890-м у них родилась дочь Мария, а в 1891-м Александра снова ждала ребенка. Она была на седьмом месяце, когда случились преждевременные роды. Они с Павлом в это время гостили у Сергея Александровича в Ильинском, где не нашлось даже квалифицированного врача. Ребенка – Дмитрия – удалось спасти, а вот великая княгиня умерла через неделю после родов. Сергей, кстати, после этого случая построил в Ильинском родильный дом для крестьянок.

31-летний Павел остался вдовцом. Через некоторое время в доме своего брата Владимира Александровича он встретил Ольгу Пистелькорс. Ее муж – Эрих фон Пистелькорс – служил у Владимира адъютантом. Сама Ольга Валерьяновна Пистелькорс, урожденная Карнович, была незнатного происхождения, но умна, обаятельна и чрезвычайно настойчива. Ей не составило труда охмурить великого князя и, что называется, поместить под каблук.

Поначалу все выглядело как обычная интрижка. Павел ездит в гости к Пистелькорсам, что льстит не только Ольге, но и ее мужу. Тем более что вместе с Павлом к Маме Леле, как ее называли, наведываются и другие великие князья, а иногда даже наследник престола Николай Александрович. У Мамы Лели, правда, трое детей, но кого это интересует? Все смотрят на увлечение Павла сквозь пальцы – с кем не бывает? Ведь никто не запрещает великим князьям иметь романы с простыми смертными. Запрещено только вступать с ними в брак.

Однако дело зашло далеко. В 1897 году у них родился сын, которого назвали Владимиром. В честь Владимира Александровича, в чьем доме они познакомились. Ольга Валерьяновна чувствует себя практически великой княгиней. Тут она явно хватила через край. Как-то раз заявилась на бал в украшениях покойной императрицы Марии Александровны, которые по наследству достались Павлу, а тот с барского, точнее, с великокняжеского плеча отдал их мадам Пистелькорс. Драгоценности увидела вдовствующая императрица Мария Федоровна и нажаловалась царствующей императрице Александре Федоровне. По этому поводу две императрицы быстро нашли общий язык – Маму Лелю с позором прогнали с бала.

Скандал неслыханный. И позор. Причем позор – по странным понятиям того времени – пал на голову бедного гвардии полковника Пистелькорса, чья жена щеголяет в императорских драгоценностях. Либо развод, либо отставка. Полковнику не хотелось ни того, ни другого. Требовалось вмешательство начальства.

Начальство в лице Владимира Александровича вмешалось. Родной брат, естественно, ближе адъютанта. Но решающее слово оставалось за императором. Николай II боится. Если дать развод, Павел может жениться на Ольге. А это совершенно невозможно, поскольку нарушает сразу два правила. Во-первых, брак будет морганатический. Во-вторых – с разведенной женщиной, что еще хуже. В этом вопросе Романовы придерживались самых строгих правил. Разведенная женщина – все равно что падшая женщина. Например, когда Сергей Витте женился на разведенной Матильде Лисаневич, он сразу же подал Александру III прошение об отставке. Царь отставку не принял, однако сказал, что при дворе жена министра, разумеется, показываться не может.

Павел дал слово Николаю II, что не женится на Ольге Пистелькорс, а Владимир Александрович поручился «своею головою за честность брата»[239]239
  Российский императорский дом. Дневники. Письма. Фотографии. М., 1992. С. 68.


[Закрыть]. Ольга получила развод, и они с Павлом тут же укатили за границу.

Великий князь нанимает «в предместье Берлина дачу, на которой живет открыто с m-me Пистолькорс. Все немцы это знают и над этим потешаются. Надо отдать справедливость, что у нашей царской семьи совсем разнузданные нравы», – записывает в дневник 3 сентября 1901 года Александра Богданович, которая в то время как раз гостила в Берлине[240]240
  Богданович А. В. Три последних самодержца. М., 1990. С. 271–272.


[Закрыть].

Почти все мемуаристы отмечают благородство натуры Павла Александровича. Видимо, в эпоху декаданса представления о благородстве размылись. Благороднейший великий князь не собирался держать своего слова – не жениться на Ольге. «Я советовал ей уговорить великого князя отказаться от официальной церемонии, – вспоминает хорошо знавший семью Пистелькорс генерал Мосолов, – поскольку был уверен, что последствия будут ужасными. Мадам фон Пистелькорс возразила, что царь очень привязан к своему дяде и не станет ломать его будущее из-за того, что тот узаконит отношения, о которых и так все знают»[241]241
  Мосолов А. А. При дворе последнего царя. М., 2006. С. 84.


[Закрыть].

Павел Александрович знал царя лучше, поэтому не очень-то рассчитывал на его привязанность. Во всяком случае, подстраховался. Уезжая за границу, приказал дворцовому ведомству «дать ему 3 миллиона рублей из своей конторы». С такой кучей денег можно было не сильно опасаться царского гнева. А в том, что гнев последует, великий князь не сомневался. Весной 1902 года Николай II «имел с ним крупный разговор» и «предупредил о всех последствиях, которые его ожидают, если он женится»[242]242
  Российский императорский дом. Дневники. Письма. Фотографии. М., 1992. С. 68.


[Закрыть].

10 октября 1902 года Павел и Ольга обвенчались в греческой православной церкви итальянского города Ливорно. Царь узнал об этом от министра внутренних дел Плеве, которому сказала мать Ольги. Сам Павел даже не решался сообщить.

Николай до глубины души возмущен поступком обманувшего его дяди. «Как это все больно и тяжело и как совестно перед всем светом за наше семейство! – изливает он неподдельную горечь в письме к матери. – Какое теперь ручательство, что Кирилл не сделает того же завтра и Борис или Сергей Михайлович поступят так же послезавтра[243]243
  Великие князья Кирилл Владимирович, Борис Владимирович и Сергей Михайлович. Кирилл через три года действительно женится без разрешения царя, Борис заключит морганатический брак уже в эмиграции в 1919 г., а Сергей Михайлович так и не узаконит свои отношения с Матильдой Кшесинской, тем более что она уйдет от него к брату Кирилла и Бориса Андрею.


[Закрыть]. И целая колония русской императорской фамилии будет жить в Париже со своими полузаконными и незаконными женами. Бог знает, что это такое за время, когда один только эгоизм царствует над всеми другими чувствами: совести, долга и порядочности!!!»

Никакого снисхождения к любимому дяде Николай не проявил: «Имея перед собой пример того, как незабвенный Папа поступил с Мишей, не трудно было мне решить, что делать с дядей Павлом. Чем ближе родственник, который не хочет исполнять наши семейные законы, тем строже должно быть его наказание»[244]244
  Российский императорский дом. Дневники. Письма. Фотографии. М., 1992. С. 68–69.


[Закрыть].

Как и Миш-Миша, Павла лишили ежегодного содержания, чинов, званий и запретили приезжать в Россию. Более того, он не мог теперь видеться со своими детьми от первого брака, которых отдали на воспитание в бездетную семью Сергея Александровича, где они, впрочем, и до этого проводили большую часть времени. Назначенный опекуном Сергей «не мог скрыть радость от того, что теперь мы только его дети, – вспоминает дочь Павла Мария. – Он непрестанно повторял: “Теперь я ваш отец, а вы мои дети!”

А мы с Дмитрием сидели рядом, безучастно глядя на него, и молчали»[245]245
  Мария Романова. Воспоминания великой княгини. М., 2006. С. 54.


[Закрыть].

Сергей Александрович воспитывал детей, совершенно не считаясь с мнением их отца. Отношения между братьями были безвозвратно испорчены. Через год после свадьбы Павлу все-таки разрешили увидеться с сыном и дочкой. Встреча проходила в Баварии и была обставлена как межгосударственное протокольное мероприятие. Сергей Александрович и Елизавета Федоровна привезли Марию и Дмитрия, и в результате переговоров детям было позволено пообщаться с отцом наедине. Мария спросила отца о его новой жене. Павел удивился и расчувствовался. «Он поднялся, подошел ко мне и взял меня на руки. Эта маленькая сцена связала нас вместе навсегда. С того момента, несмотря на мой возраст, мы стали союзниками, почти сообщниками, и усилия дяди привязать меня к себе, отделить меня духовно и реально от моего собственного отца, не могли не потерпеть неудачу»[246]246
  Там же. С. 60.


[Закрыть].