Текст книги "Музыка – мой аэроплан. Антология магического реализма"

– Я не держу на тебя зла, – ответил король. – Ты не виновата, что спасала своих детей. Обещаю, что больше тебе не придётся делать выбор между их жизнью и собственной совестью.

– Так вот кто, оказывается, этот негодяй! – шепнула Стелла. – Я всё думала: узнаю, кто писал эту мерзость – морду расцарапаю!

– Неужели ты станешь царапать эту бедную женщину? – изумился Алекс.

– Конечно же нет! Но скажи, хозяин, о чём ты думал, когда играл на дудочке?.. А впрочем, догадываюсь. Ведь мелодия, которую ты играл, называется «Ветер перемен». Кстати, моя любимая.

– А мне больше нравится «Поговори со мной, друг верный!», – отозвался Джонни. – Как раз первая, которую я услышал…

Вскоре Фердинанд и Изабелла поженились. Алекс, Джонни и Стелла стали жить во дворце. Однако довольная сытая жизнь, поначалу казавшаяся бродячему музыканту пределом мечтаний, вскоре стала его тяготить. В дорогих одеяниях он был чужим самому себе. Джонни мало-помалу тоже затосковал – по улицам, по подвалам, по дворовым сородичам и даже по «проклятым блохам». Стелла всё больше становилась капризной и всякий раз, глядя в окно, грустно вздыхала.

В конце концов, Алекс попросил короля отпустить его и его друзей.

– Мы вам очень благодарны, Ваше Величество, за доброту и заботу, – сказал он. – Но мы уже так привыкли к бродячей жизни, что дворец видится нам золотой клеткой. Прошу вас, отпустите нас бродить по белу свету.

– Мне и моей супруге будет очень вас не хватать, друзья мои, – проговорил король печально. – Пусть будет по-вашему. Но помните: здесь во дворце вы всегда желанные гости.

Прощание было тёплым и сердечным. Королева даже не пыталась сдержать слёз.

– Вы так много сделали для нашего счастья! – говорила она. – Если понадобится помощь, мы будем рады сделать всё, что в наших силах.

Обнимая плачущую Изабеллу, Фердинанд долго смотрел вслед уходящему музыканту, по обе руки от которого следовали его верные товарищи – кот и кошка, и в чьём кармане лежал тот самый артефакт – волшебная дудочка, дающая неограниченную власть.

Анна Никитина
ОН ПЕЛ

Анна Никитина родилась в Москве. С детства была немного странной, эксцентричной. Развивалась в богемной среде, училась в Институте Кинематографии. После долго искала себя – в материнстве, в живописи, во флористике, в фотографии, в организации сатсангов просветлённых мастеров.

Жила в Индии и в Таиланде.

В настоящее время живёт в Москве, занимается бизнесом, ведёт медитации. Находится в процессе работы над романом «Великий архитектор» – о том, как памятник Юрию Алексеевичу Гагарину однажды поднял руки к небу, и что из этого вышло.

Анна непрерывно находится в процессе постижения таинства реальности, это является её основным занятием и страстью.

Сений шёл домой по тёмной холодной улице, то и дело проваливаясь в скользкие колдобины неравномерно застывшей слякоти, спотыкаясь и соскальзывая. Он припоминал летний ровный шершавый ароматный тёплый асфальт и в очередной раз удивлялся тому, как же нам всё-таки отлично удаётся не ценить то прекрасное, что мы имеем. Семь минут назад прямо у него из-под носа уехал автобус, и из двух зол – стоять на остановке полчаса и вмерзать в землю, или те же полчаса идти до дома пешком – он выбрал наименьшее. Заодно решил хотя бы немного попытаться выполнить дневную норму по шагам.

Руки мёрзли, как, впрочем, и все остальные части тела. Но именно руками хотелось вынимать из кармана ежесекундно вибрирующий уведомлениями телефон. Можно было, конечно, не вынимать. Но никто не отменял невротичное: «Они же там мне что-то пишут! Боже, что им от меня надо?!» Дойти до дома и прочитать всё это через пятнадцать минут не представлялось почему-то удачным вариантом, мрачное ощущение незнания потенциального ужаса, копящегося в телефоне, не давало сделать ни шагу.

В результате пальцы были уже красными, онемевшими и распухшими, а потоки цифровых посланий продолжали методично бурить его карман назойливыми «бзззз» «бззззз» «бзззззз». Как мини-бормашинка. Бззззз.

Ветер добавлял ощущениям яркости. Кому-то там, в небесной канцелярии, показалось, что минус пятнадцати градусов по Цельсию как-то маловато, недостаточно, и свежего ветерка явно не хватает.

Сообщения сыпались, конечно же, по работе. За три долгих месяца, прошедших после расставания с Лилей, он уже почти не надеялся увидеть на экранчике её имя и ощутить следующее за этим тёплое и трепетное спасение сразу от всех невзгод. Он знал, что всё испортил, что это окончательно, и единственное, что ему остаётся – жалкое прозябание разнорабочим в одном из захудалых областных театров под Петербургом.

Бормашина в кармане Сения выдавала безжалостно и методично одно за другим бесконечные кирпичи заданий на завтра. Он шёл и чувствовал, как с каждым шагом количество этих заданий становится всё более невыносимым, и морщился от каждого вновьприбывшего. Он был уже почти на грани отчаянного крика, или может быть даже танца, кто его знает, когда очередное «бззззз» принесло с собой неожиданно что-то отличающееся от «и хлам в углу разбери, уже два месяца прошу!».

Экранчик показывал улыбчивую аватарку Аския, лучшего друга Сения, служившего в том же театре главным бутафором. Аский сообщал, что завтра планирует принести на обед индейку с картофельным пюре и маринованными огурчиками, приготовленную его малышкой, и поэтому Сений может завтра прийти без обеда – роскошного пира Аския хватит на двоих.

При мысли о весёлом крепком румяном смешливом друге стало как будто немного теплее. А когда вслед за ним добавились образы картофельного пюре с огурчиками и индейкой, Сений даже приостановился и мечтательно сглотнул слюну. Но потом быстро вспомнил, что самого его дома не ждала никакая малышка, и ужин тоже не ждал. Он со вздохом подумал о беляшах, потом флегматично переключился на мысли о магазинном оливье с овощами, обладающими слегка резиновым вкусом и консистенцией, потом вспомнил об изжоге и тут же захотел забыть всё это и свернул в ближайший ларёк за пивом.

Держать бутылку на морозе даже в перчатках было опять же довольно неприятным делом, но Сений хорошо поднаторел в искусстве выбора наименьшего из зол. Поэтому настроился на то, что сейчас скоро ему станет не так уж важно и его собственное завтра и его вкусовые ощущения, и ощущения в желудке, и неуютное скудное убранство его маленькой съёмной комнаты, и грязь, и этот лёд. Пиво, потом ещё одно, и… беляши под «Камеди Клаб» уже станут довольно даже и царским ужином, а что?

О своей внутренней царственности Сений знал всегда. И тем больнее было жить в мире, где никто его сиятельство не замечал, и все обстоятельства раскладывались почему-то таким нецарственным образом.

Только Лиля… она видела его таким, каким он себя видел часто лишь во снах или после нескольких бутылочек горячительного, или вживаясь в роли красивых отважных и благородных киногероев и чувствуя себя ими.

А она просто, без каких-то вспомогательных средств, почти всегда видела его таким. Она считала его сильным и талантливым, и тихонько плакала иногда от благодарности за то, что может просто находиться с ним рядом.

И когда это всё происходило, он думал, что так и должно быть, что это нормально, и что его царственная персона заслуживает именно такого обращения.

Но вместе с исчезновением Лили исчез и тот мир, где он царствовал.

Меж тем мир, где он служил разнорабочим, почему-то оставался и исчезать упорно не хотел.

В итоге выбор пал на сырокопчёную колбасу, относительно свежие огурцы и полусухой батон, потому что других батонов в магазине не оказалось. «Не самый ужасный из ужинов», – оптимистично подбодрил себя Сений и тряхнул головой, чуть не уронив вяло держащуюся на ней шапку.

Прямо у подъезда он всё же поскользнулся и упал, ударившись копчиком. В пакете разбилась вторая бутылка пива и залила батон и колбасу. Сений принял мужественное решение съесть всё так, аккуратно вынув предварительно стёкла. Какая разница, в желудке всё равно скоро перемешалось бы.

***

Утро оказалось почти таким же паршивым, как и вечер. А весь последующий день почти ничем не отличался от дня предыдущего. Откровенно говоря, уже долгое время все дни в жизни Сения создавали некое подобие непрерывного «Дня сурка» с небольшими колдобинами, на которых он то слегка подлетал вверх, то поскальзывался, и, чертыхаясь, грохался вниз.

Разбитый копчик добавлял свою неповторимую нотку к букету ощущений во время довольно тяжёлой физической работы, которую никто почему-то не отменял.

Когда настало время обеда, солнце внезапно вышло из-за туч и засветило сквозь пыльные стёкла прямо в подсобку.

Аский жмурился как сытый кот, потягиваясь и глядя в окно.

– Ну какой же день прекрасный! – словно урчал он всем своим крупным почти двухметровым телом. – Вот и ты, Сенсей, выглядишь сегодня особенно как-то. Не влюбился ли?

Сений мрачно хмыкнул в ответ. Дыра, зиявшая на месте исчезновения Лили, не оставляла, как ему казалось, ни малейшего шанса такому ходу развития событий. Но обсуждать это с другом он не считал нужным, так как был очень закрытым человеком, предпочитающим никому никогда не показывать свою боль. Лиля правда всегда замечала её сама, и прятать от неё что-то было совершенно бесполезно. В такие моменты она видела в нём маленького мальчика, нежно гладила Сения и улыбалась, а он мрачно отворачивался, раздражённый тем, что она со своими улыбками не понимает всей серьёзности его тяжёлого положения.

Но сейчас её не было рядом, три месяца прошло, а он всё не мог к этому привыкнуть, всё вёл с ней воображаемые диалоги иногда. Вот и сейчас он, видимо, слегка завис, вспоминая о ней, потому что Аский похлопал его по спине.

– Эй, приятель, может, тебе в отпуск сгонять? Куда-нибудь в Крым, к приключениям! М?!

Самого Аския эта идея явно вдохновляла. Он был похож на исполинского краснолицего пирата, и приключения в Крыму рядом с ним рисовались преимущественно морскими, с непременным участием попугая, рома и треуголки.

При мысли о роме Сений незаметно затосковал по концу рабочего дня. Но солнце было ещё высоко.

– В отпуск? – усмехнулся он. – Моей зарплаты хватает с трудом чтобы оплатить великолепные хоромы два на три метра в старой хрущёвке и купить себе на ужин пива и колбасы.

– Слушай, ну правда, ну что ты такой кислый? Друг… я же вижу, какой ты. Талантливый, образованный, харизматичный. Ну что ты прозябаешь-то здесь? Мне-то, конечно, хорошо, у меня, прямо не отходя от рабочего места, есть такой замечательный собеседник, с кем можно и об искусстве, и о философии, и о смысле жизни за обедом поговорить. Но тебе-то какая выгода таскать каждый день этот хлам с места на место за крошечную зарплату?

Тут Сений совсем поник. Конец рабочего дня стал необходим как воздух. Отвечать Аскию не хотелось, потому что ответить было нечего. Вместо ответа маячило нечто Портосовское в духе «я дерусь просто потому, что дерусь». Перефразируя, он мог бы сказать «я прозябаю просто потому, что прозябаю», а потом огрызнувшись добавить – «отстаньте уже все от меня», или ещё грубее.

– Спасибо за индейку с пюре, было очень вкусно. Передай от меня Наталье благодарность, пожалуйста, а я пойду, работы много, – проговорил он глухим голосом, глядя в сторону, и действительно вышел из подсобки.

Солнце тоже вышло, или зашло за тучу, кто его знает. Аский пожал плечами и принялся готовить к спектаклю декорации мельницы, с которой вечером предстояло сразиться отважному благородному идальго Дону Кихоту Ламанчскому.

***

День, вяло перетекавший в вечер, тянулся вечность.

Счастливые актёры после спектакля ещё долго болтались по театру, поджидая друг друга и обсуждая неожиданный вираж декорационной системы, которая в самой середине спектакля вдруг вышла из-под контроля и унесла на глазах у зрителя пейзаж с глаз долой. Но актёры были настоящими профессионалами, и никак не выразив своего изумления внешне, продолжали играть сцену, импровизируя и подшучивая над быстротечностью жизни.

Зрители, кажется, ничего не поняли и решили, что всё именно так и задумывалось. А сами актёры получили приятный всплеск адреналина и последующую эйфорию от ощущения хорошо выполненной работы.

Пока их весёлые голоса звучали по коридорам подсобок театра, Сений мрачно ждал, чтобы привести оставленный ими чёрт знает где реквизит в порядок и разложить по местам. Так как видеть их счастливые лица ему было неприятно, он спрятался под лестницей, ощущая себя немного Гарри Поттером, и просто ждал.

Наконец, голоса затихли, и в театре воцарилась долгожданная тишина.

Сений уже стал выбираться из-под лестницы, как вдруг поморщился от очередного звука, доносящегося со сцены.

– Да когда же вы все уже угомонитесь?! – подумал он в отчаянии, и, решив сделать уже наконец замечание актёрам, которым давно пора знать меру и валить домой, направился прямиком к сцене.

В свете единственного софита, в полутьме, спиной к Сению за пианино сидел Аский.

Из-под его рук выпрыгивали резкие порывистые звуки. Он играл какой-то смутно знакомый мотив, который, впрочем, довольно сложно было узнать и разобрать из-за того, что пианист часто делал паузы, словно забывая мелодию, потом неуверенно подбирал её, и, нащупав направление, снова напряжённо давил на чёрно-белые клавиши. Музыка звучала рвано, порывисто и печально, словно отголосок воя раненого дикого зверя.

Сений, будто загипнотизированный, стоял и не мог пошевелиться. За два года дружбы с Аскием он ни разу не видел и не слышал, чтобы тот играл на фортепиано. Кроме того, Аский обычно всегда был румяным, жизнерадостным и добродушным. А сейчас он казался каким-то чужим и даже пугающим.

Словно в трансе Сений сделал шаг на сцену.

И в это мгновение сзади на его плечо легла шершавая тяжёлая ладонь.

Он вскрикнул, в мгновение покрывшись испариной холодного пота, обернулся. Перед ним стоял огромный бутафор Аский. Бледным и мрачным было его лицо.

В панике Сений обернулся на сцену, однако на ней никого не было – софиты были выключены, пианино темнело одиноко в углу. Он встряхнул головой. Хотелось кричать, сердце отчаянно колотилось.

– Что это было? – почти взвизгнул Сений.

– О чём ты? – глухо отозвался Аский.

– Ты только что был там, на сцене и играл на рояле так резко и напряжённо… У-у-у… у, у, у, ужасно играл!

От волнения Сений стал заикаться.

– Что за ерунду ты несёшь, друг? – проговорил Аский каким-то чужим безжизненным голосом, звучащим механически, как будто говорил робот. – Пойдём-ка перекусим? Я угощу тебя индейкой с картофельным пюре.

Сений отлично помнил, что днём в совсем другом мире, в солнечной подсобке они доели всё, что Аский принёс из дома, поэтому идти и поедать несуществующее пюре с этим странным человеком казалось идеей бессмысленной, абсурдной и жутковатой.

– Н… н… н… нет, спа-спа-спааасибо! – вымолвил он.

Он сел на корточки, обхватил голову руками и окончательно решил для себя, что произошедшему есть какое-то рациональное объяснение. После такого решения стало легче.

– Аский, дружище, во имя всех прекрасных моментов, которые были между нами, – взмолился Сений, – ну как ты это сделал?

– Сделал что?

– Ну как ты так… – Снова к горлу подкатил ком ужаса, потому что губы его почти отдельно, помимо его воли, прошептали: – Как ты одновременно и играл там на пианино и трогал меня сзади за плечо?

– Ты несёшь какой-то бред, дружище. Тебе действительно пора в отпуск.

– Ты сам несёшь бред! – выпалил Сений, срываясь на крик и отскакивая в сторону на всякий случай. – Это какой-то жестокий безбожный фокус! И я не понимаю, зачем ты шутишь надо мной, это что, правда, так смешно? Издеваться над человеком, которому и так, блин, в этой жизни не осталось ни радости, ни забавы? У тебя-то самого всё чудесно! Наташечка готовит ему курочку, печёт тортики, работает он главным бутафором, зарплата хорошая, всё у него весело и легко получается! Не стыдно тебе издеваться над теми, кому повезло меньше?!

Сения прорвало. Он кричал и почти не понимал, что именно он кричит. Лицо его было красно, срывающийся на фальцет голос дрожал. Из него вырывалась вся невыраженная накопившаяся боль за свою никчёмную жизнь.

Аский слушал, потом произнёс глухо:

– Так вот что, оказывается, ты обо мне думаешь, друг?

И тут бы Сению остановиться, но прорвавшаяся плотина чувств и эмоций уже несла его, и он адресовал Аскию весь свой гнев, обиду и злость, все претензии, которые скопились у него к жизни.

– Да ты просто тупой мужлан, с этим вечным идиотичным выражением лица! Считаешь себя лучше других, да? Вот тебе, сенсей, индейка с огурчиками!!! – Выкрикивая это, Сений обнаружил изрядный актёрский талант, кривляясь и довольно точно передразнивая манеру Аския выражаться. – Как к собаке ко мне относишься! Подкармливаешь! Да тебя гордыня давно сожрала, ты не человек уже даже, ты… ты…

Тут запал стал немного сходить вместе с краской с лица Сения, и он начал понемногу осознавать, что творит. И ещё он вспомнил, что несколько минут назад он наблюдал очень странное явление, вследствие которого можно было бы сделать вывод, что Аский действительно не совсем человек.

Словно в подтверждение его мыслей бледный великан начал медленно двигаться на него. Глаза его были пусты, а руки вытянулись вперёд.

– Так кто же я? – глухим металлическим голосом проговорил бутафор.

– Да, блин, действительно кто ты, чёрт тебя возьми, такой?! – чуть не плача уже не столько выкрикнул, сколько прохрипел Аский и кинулся наутёк через всю сцену.

Тяжёлые шаги бутафора неотвратимо раздавались у него за спиной.

И вдруг…

Нечеловеческий крик и ошеломляющий грохот пронзили всё вокруг.

Сений, тяжело дыша, обернулся и увидел, что железная система управления декорациями, висевшая под потолком, теперь лежит в центре сцены. А под ней, истекая кровью, лежит бездыханно его друг Аский.

***

Он позвонил Лиле на третий день, когда понял, что пить больше не может. Во-первых, закончились деньги. Во-вторых, тремор и головная боль стали невыносимыми, а страшные образы произошедшего, смешанные со жгучим чувством вины, не давали ему уснуть уже третьи сутки, невзирая на количество выпитого. Он уже не думал о последствиях и о том, как будет выглядеть в её глазах. Это был вопрос жизни и смерти.

И он выбрал жизнь.

– Привет, – прохрипел он осипшим голосом.

– Привет, – отозвалась она.

– Как… как ты?

– Я слышу по голосу, что ты не для этого позвонил, не для того, чтобы узнать, как я.

– Ты как всегда очень проницательна.

– Так что у тебя случилось?

– Я не могу так… по телефону. Ты можешь приехать?.. Пожалуйста.

И она смогла.

И он рассказал ей свою страшную историю в подробностях, утаив лишь ту часть, где несправедливо оскорблял друга перед смертью.

Но она видела в нём и это. Он был для неё прозрачен. Она любила его и чувствовала его как саму себя, и никакие его мысли не были для неё секретом, поэтому она поняла, что более всего Сения терзает чувство вины.

– Ты можешь всё исправить, – проговорила она.

Он помотал головой и горько усмехнулся.

– Ну конечно. Могу исправить то, каким неудачником, каким дерьмом я являюсь!

– И это тоже. Но для начала, кажется, тебе надо разобраться с Аскием.

– Что ты………??

Он уже хотел было воскликнуть «несёшь», но вдруг что-то вспыхнуло в нём. Ясно озарило его осознанием того, что так больше не может продолжаться.

Он увидел, что уже совсем на грани агрессии к самому дорогому для него человеку, и что ещё мгновение, и он начнёт ей грубить, а потом может даже орать и пародировать её певучий нежный голос, коверкая интонации и кривляясь.

Как в страшном сне он в очередной раз вспомнил, как делал это с ней не раз, и как сделал то же самое с Аскием перед его смертью, и как он, блин, Сений, больше не хочет этого делать!

НИ-КОГ-ДА

Всё это пронеслось в его уме за сотую долю секунды. Он осёкся, и после небольшой паузы, переспросил тихо:

– И что ты посоветуешь сделать? Как я могу разобраться с тем, кого нет?

– Так же, как и со всеми остальными вещами в этом мире. Тебе нужно посмотреть на явление, стоящее в основе того, что у вас произошло.

– Ничего, если я не буду всё время переспрашивать, а ты просто расскажешь, что ты имеешь в виду?

– Хорошо. Недавно я поддалась одному ощущению, оно оказалось мне дорого. Это был холод. Тяжёлый душевный холод. Мне очень тебя не хватало…

Что-то заныло в сердце Сения, и на глазах появились слёзы. Лиля продолжала:

– Не знаю почему, но этот холод меня затягивал. Меня звали погулять друзья, ждал интересный фильм, но я не хотела ничего такого. Я хотела смотреть в корень этой тоски, я хотела заглянуть ей в лицо.

Сений любовался на её опущенные ресницы, на блики света на её щеках. Она была такой красивой и такой странной.

– И я его увидела в конце концов. Корень всех событий. Все корни… всех событий. За ледяной бронёй тоски, глубже, скрыта любовь. А всё это больное, ноющее, одинокое в наших сердцах – это лишь скорлупа, понимаешь? И если смотреть на эту скорлупу, если прямо не отворачиваясь смотреть туда, сжимать этот лёд в объятиях, свой собственный лёд, то вдруг происходит неизъяснимое. Он трещит по швам, и в следующую секунду его нет.

И нет больше ни сожаления, ни тоски, ни боли, ни покинутости, ни чувства вины, ничего. Они все остались в панцире, в скорлупе. А она всё, растаяла, взорвалась. Бум.

– Бум… – задумчиво повторил он.

– Бум, – кивнула она. – Я всё тебя пыталась спасти, считала тебя Каем, замороженным, заколдованным мальчиком, видела твой удивительный талант и силу, и всё хотела тебя расколдовать. Но это было напрасно. Спасать надо было себя. Причём от себя же. От этого панциря холода одиночества и тоски. И когда он раскололся, я увидела, что всё в мире состоит из любви, и вообще больше ничего нет. И мы из неё лепим сюжеты и декорации, странные, глупые, страшные, смешные, трагичные, драматичные, романтичные сюжеты. Мы бутафоры, понимаешь?

Сений вздрогнул.

Он не понимал. Но ощущал. Ощущал, как по его щекам текли горячие слёзы, как сердце горело, оттаивая, как теплело его тело, и сумрак уходил и рассеивался.

В этот момент он знал всё. Ответы на все вопросы, все свои направления и то, как устроен этот мир. И ему было отлично видно, что мир – совершенство. Что нет ни печали, ни зла, ни гордости, ни обиды. Есть сияние истины, тепло, и его огромное сердце.

***

Прошло ещё три дня.

Он не пил больше. И не потому, что не было денег, а потому что в этом пропал смысл. С тех пор как на месте зияющей дыры тоски в его груди поселилось сердце, ему стало незачем убегать от этого приятного, хоть и щемящего ощущения.

В эти дни он часто плакал. Все думали, что он тяжело переживает смерть друга, и сочувственно кидали поддерживающие реплики или похлопывали по плечу.

Но слёзы из глаз Сения текли не из-за боли утраты, а из-за того, что мир вокруг начал меняться. Во всём стали появляться смысл и красота. И иногда красоты становилось так много, что она не помещалась внутри и вытекала слезами благодарности за то, что он, Сений, может просто быть тут и видеть всё это.

Например, впервые за годы работы в театре он заметил над входом лепнину, изображавшую битву льва и единорога, и застыл перед ней надолго, любуясь и ощущая всем своим существом какой-то древний сюжет, который почему-то его касался. Он так и не понял, как именно, но самого чувства сопричастности этому древнему мифу было уже достаточно, чтобы сердце защемило от острого чувства узнавания.

Или, например, он увидел, что билетёрша Ирина сидит и вяжет пуховые шапки на рабочем месте. Шапки эти напоминают пушистые нежные разноцветные комочки и игриво подпрыгивают в умелых руках доброй женщины. А она вплетает в нити свою улыбку и всё имеющееся у неё тепло.

Он увидел, что лестница в бельэтаж старинная и нарядная, а под ней, в каморке Гарри Поттера – пыльно, и давно пора там навести порядок. Увидел, что дела, которые мучительно откладывал месяцами, он переделал все за три дня, за что получил премию. Он словно видел совсем другую пьесу в тех же декорациях. В ней появились новые персонажи, новые сюжеты, новые смыслы.

В один из дней Сений задержался после спектакля, чтобы провести инвентаризацию париков, а заодно ещё раз как следует проверить новую систему управления декорациями. Он как раз шёл из костюмерной в направлении сцены, когда снова услышал это.

Звуки пианино наполняли безлюдный тёмный театр. Однако на этот раз они раздавались уже не со сцены, а будто отовсюду.

Преодолевая подкатывающий страх, растворяя его в своём новом, щемящем ощущении, Сений зашёл в зрительный зал.

На сцене сидел Аский под ярким лучом софита и играл на пианино. На сей раз мелодия звучала куда легче, виртуознее – из исполнения ушёл надрыв.

На голове у Аския красовалась треуголка, а на плече сидел огромный попугай.

Сений словно в трансе двинулся к сцене. Декорации ветряных мельниц вращали лопастями, и в зале действительно поднялся ветер.

– Узнаёшь ли ты это произведение? – произнёс Аский, и голос его показался Сению таким родным и в то же время каким-то кинематографичным, словно немного заимствованным у Тома Уэйтса.

Страннее всего было то, что на этот раз Сению не было страшно, хотя перед ним сидел очевидно мертвец.

– Мертвец! Мертвец! – воскликнул попугай. Но Сений подошёл уже совсем близко и поводил у его клюва пальцем, этим жестом как бы говоря – «Не, не, не! Мы тут ещё поживём!»

Аский одобрительно улыбнулся и кивнул.

– Узнаю, – произнёс Сений. – Это моя первая мелодия, я сочинил её, когда мне было двенадцать. Написал музыку и слова, там было что-то такое: «Он пел – любовь не для меня»…

Он на мгновение задумался, словно осознавая что-то, и добавил:

– Вот же я какой молодец. Написал себе программу на всю жизнь. А музыка красивая…

И тут он неожиданно запел.

В такт вращающимся лопастям ветряных мельниц, в унисон с ветром и со своим щемящим сердцем. Он пел без слов, давая голосу полную силу, пел как человек, которому совершенно нечего терять, как человек, который бесконечно много обретает каждую секунду, пребывая в этом таинственном, удивительном, непредсказуемом, увлекательном мире.

***

Сений шёл домой по припорошенной снегом вечерней улице, то и дело виртуозно балансируя на ледяных бугорках, напоминающих крошечные морские волны, остановившиеся на одно прекрасное мгновение. Он словно танцевал, перемещаясь легко и грациозно с одной ледяной волны на другую. Можно сказать – шёл по воде.

Ну и что с того, что вода была застывшей? Он пел себе под нос что-то нежное и лёгкое, и все его движения были будто бы продолжением этой песни.

Свой электрокар «Tesla» он решил сегодня оставить около театра, чтобы пройтись до дома пешком. Нужно же было куда-то выплеснуть переполнявшую его энергию! А свежий морозный воздух был таким чистым и манящим.

Ярко светила луна, мерцали звёзды, сверкали гирляндами витрины магазинов. Откуда-то доносились запахи кофе, ёлок и свежих пирожков. Звучали отголоски города, прикрытые таинственным одеялом тишины.

Между домами он увидел афишу, с которой он сам смотрел на себя большими карими глазами, а снизу белыми буквами было выведено «Арсений Романов. Авторский моноспектакль „Он пел“».