Текст книги "Панорама времен"

Камера показала Сола, который тыкал указкой в какую-то точку на карте звездного неба.

– Создается впечатление, что сигнал поступил от звезды 99 Геркулес, похожей на наше Солнце. Эта звезда находится на расстоянии 51 светового года от Земли. Световой год – это расстояние…

Пенни повернулась к Гордону:

– Они тратят слишком много времени зря, – сказала она удивленно.

– Шшш!

– ..Свет путешествует в течение года, со скоростью 186 000 миль, или 300 000 тысяч километров в секунду. – В кадре появился Сол, стоящий у маленького телескопа. – Это предполагаемое послание зафиксировано способом, который астрономы не предвидели, в эксперименте, проведенном профессором Гордоном Бернстайном.

– О Господи, – простонал Гордон.

– ..в Университете Ла-Ойи, Калифорния. Эксперимент касался низкотемпературных измерений, которые показывают, как атомы выстраиваются в одну линию в магнитном поле. Результаты эксперимента Бернстайна пока только изучаются – сейчас еще нет твердой уверенности в том, что фактически приняты сигналы от далекой цивилизации. Однако сотрудничающий с профессором Бернстайном профессор Шриффер, который расшифровал код сигнала, заявляет, "что хочет привлечь к этому внимание научной общественности. – Очередной кадр: Сол пишет уравнения на доске. – А теперь самая удивительная часть этого сообщения – изображение. – Крупный план тщательно вырисованных взаимно пересекающихся кривых. Сол стоит перед картинкой, держа в руках микрофон. “Ясно одно, – говорит он, – сейчас мы не можем сказать ничего конкретного. Но мы бы с большой радостью приняли помощь научной общественности в расшифровке того, что это может означать”. Далее короткий разговор о том, как происходила дешифровка. И снова Кронкайт:

– Астрономы, которых по этому вопросу опросила наша телевизионная компания, высказались скептически. Однако если профессор Шриффер сможет доказать правильность своих рассуждений, это будет действительно сенсация. – Кронкайт бодро улыбнулся. – Вот так обстоят дела на двенадцатое апреля.

Гордон отключил комментатора.

– Черт подери, – вымолвил он, все еще не придя в себя после услышанного.

– А я считаю, что все нормально, – осторожно сказала Пенни.

– Нормально? Но он не должен был даже упоминать мое имя.

– А почему тебе не хочется получить кредит известности?

– Кредит? Господи! – Гордон ударил кулаком по оштукатуренной серой стене. Раздался глухой стук. – Он сделал все не так. Разве тебе не понятно? Ведь у меня с самого начала было предчувствие. Ну а теперь, конечно, мое имя ассоциируется с этой сумасшедшей теорией!

– Но ведь это твои измерения.

– Я просил его не упоминать обо мне.

– Хорошо, но это ведь Кронкайт рассказал о тебе, а не Сол.

– Какая разница, кто сказал! Теперь мое имя свяжут с Солом в этом деле.

– А почему тебя не показали по телевидению? – невинно поинтересовалась Пенни, которая никак не могла понять, из-за чего Гордон разволновался. – А все время показывали Сола.

– Он в своем репертуаре, – поморщился Гордон. – Упростить науку до нескольких предложений, вывернуть полученное как ему заблагорассудится, свести все к общему знаменателю – и лишь для того, чтобы имя Сола Шриффера засверкало в рекламных огнях – в больших кричащих неоновых огнях. Ерунда. Просто…

– Получается, что кредит он присвоил себе?

– Кредит? – Гордон удивленно посмотрел на Пенни. Он прекратил бегать по комнате. Пенни действительно ничего не поняла. Думает, будто он сердится из-за того, что его не показали по телевизору. “Господи”. Он как-то сразу взмок и, почувствовав безмерную усталость, начал расстегивать свою голубую рубашку, раздумывая над тем, что ему следует предпринять. Бессмысленно обращаться к Пенни – она находилась за много световых лет, чтобы понять ощущения научного работника в такой ситуации. Гордон закатал рукава и пошел на кухню к телефону.

– Сол, я ужасно разозлился, – начал Гордон.

– Э… – Гордон представил себе, как Сол подбирает слова. Это он умеет. Но на сей раз бесполезно. – Да, Гордон, действительно, я понимаю ваши чувства. Я смотрел телепрограмму местного телевидения два часа назад, и она удивила меня так же, как и вас. В Бостоне съемка велась честно, там о вас не говорилось ни слова, как вы и хотели. Я позвонил на телестудию сразу же после того, как увидел Кронкайта. Мне сказали, что для общенациональной трансляции они все изменили.

– А откуда же в Си-би-эс узнали, если вы им ничего…

– Но, послушайте, мне пришлось сказать об этом местным телевизионщикам. Чтобы у них создалось общее представление.

– Вы обещали не упоминать мое имя.

– Я сделал что мог. Гордон. И собирался сам вам звонить.

– Почему же вы этого не сделали? Почему вы даже не предупредили меня?

– Я думал, что вы не будете слишком возражать после того, как увидите, сколько времени нам выделили на телевидении. – Тон Сола изменился. – Это большая игра, Гордон. Людям придется обратить на это внимание.

– Да-а, вот именно, обратить внимание, – кислым тоном произнес Гордон.

– Мы предпримем кое-какие меры. Этот орешек мы расколем.

Скорее – орешек расколет нас. Сол, я же просил не вовлекать меня. Вы сказали…

– Неужели вы не понимаете, что это невозможно? – Голос Сола звучал спокойно, а тон урезонивал. – Конечно, я старался обойти ваше имя, но оно все равно вышло 5ы наружу.

– Но не таким же способом!..

– Поверьте, дела делаются именно так, Гордон. Вы зашли в тупик, правда? Признайтесь. Гордон глубоко вздохнул.

– Если кто-нибудь спросит меня, откуда поступают сигналы, я скажу, что не знаю. И это чистая правда.

– Но не вся.

– Это вы мне говорите о всей правде, Сол? Вы, тот человек, который уговаривал меня придержать первое послание?

– Но это же совершенно другое. Я хотел прояснить вопрос.

– Вопрос… Какого черта? Слушайте, если кто-нибудь спросит мое мнение, я отвечу, что не согласен с вашей интерпретацией.

– Вы собираетесь опубликовать первое послание?

– Я… – В голосе Гордона появилась неуверенность. – Нет, я не хочу форсировать события. – Он подумал, а захочет ли Рамсей продолжать работу над экспериментом, если он опубликует послание. Насколько ему было известно, здесь действительно замешаны интересы государственной безопасности. Гордон не хотел бы с этим связываться. Лучше, пожалуй, все бросить.

– Гордон, я понимаю вас. – В голосе Сола появились теплые, сочувственные нотки. – Все, о чем я вас прошу, – не вставляйте мне палки в колеса. Я не буду становиться вам поперек дороги, а вы – мне.

– Хорошо… – после паузы ответил Гордон. Его напор иссяк.

– И я действительно очень сожалею, что ваше имя упомянули в связи с этим делом… О'кей?

– О'кей, – пробормотал Гордон, не очень представляя, с чем он согласился.

Глава 15

1998 год

Грегори Маркхем стоял, заложив руки за спину. Седеющие виски придавали ему солидность. Глуховатый шум лабораторного оборудования наполнял его душу теплом. Непрерывно работающие приборы напоминали ему простых смертных хотя бы своими непредсказуемыми выходами из строя и причудами. Лаборатория казалась островком жизни в мертвой тишине остальной части Кавендишского лабораторного корпуса. Все возможные ресурсы передавались именно ею. Кавендишский лабораторный корпус вступил в современный мир, используя работы Фарадея и Максвелла, сотворивших чудо приручения электричества. А теперь в самом центре Кавендиша осталось только несколько человек, пытающихся вернуться обратно, – пловцы против течения.

Ренфрю быстро двигался в проходах между нагромождениями приборов, от одной неисправности к другой. Маркхем улыбался, глядя на этого неутомимого человека, в котором так и бурлила энергия. Отчасти это объяснялось молчаливым присутствием Яна Петерсона, удобно расположившегося в кресле и наблюдавшего за экраном осциллографа, где пульсировал основной сигнал. Ренфрю нервничал. Он знал, что за внешним спокойствием этого человека скрывалась непрерывная напряженная работа мозга.

Топая, Ренфрю подошел к центральному осциллографу, на экране которого царил хаос шумовых сигналов.

– Черт, – сказал он, горячась. – Это безобразие никак не хочет исчезать.

– Значит, не считает необходимым посылать ваши сигналы, когда я здесь, – усмехнулся Петерсон. – Я заехал по дороге, чтобы узнать, как идут дела.

– Да нет. – Ренфрю неловко передернул плечами. Маркхем отметил, что карманы его коричневой куртки набиты деталями электронных устройств, которые Ренфрю, наверное, засунул туда и забыл. – Вчера все шло очень хорошо. Нет причин, чтобы сегодня что-то изменилось. Я уверенно передавал астрономическую часть в течение трех часов.

– Должен сказать, что в этом нет необходимости в связи с трудностями, с которыми мы сталкиваемся при трансакции действительно важной…

– Это для того, чтобы помочь тому, кто находится на принимающей стороне, – перебил, выступая вперед, Маркхем. Он старался изображать полнейшее безразличие, забавляясь в глубине души при виде того, как эти люди вечно спорят, словно по-другому невозможно. – Джон считает, – продолжил Маркхем, – что, если они узнают, когда наш луч принимается лучше всего, это им поможет. Астрономические координаты…

– Я все хорошо понимаю, – прервал Петерсон. – Но до меня не доходит, почему вы не используете периоды стабильности для передачи важных материалов.

– Каких, например? – быстро спросил Маркхем.

– Расскажите им, что мы делаем, и повторите информацию об океане, и…

– Мы просто уморились, передавая этот материал, – выпалил Ренфрю. – Но если они не могут его получить, то какого черта…

– Послушайте, – сказал Маркхем мягко. – У нас достаточно времени, чтобы все это сделать, не так ли? Вы согласны? Когда шумы уменьшатся, мы в первую очередь отправим ваше послание насчет банка, а потом Джон сможет…

– А вы его еще не отправили? – удивленно воскликнул Петерсон, на что Ренфрю невозмутимо ответил:

– Э.., нет. Я не успел обработать остальную информацию…

– Хорошо! – Петерсона, казалось, взволновало это сообщение. Он быстро встал и зашагал между ящиками, громоздящимися друг на друге. – Я говорил вам, что обнаружил в файле письмо? Признаться, это очень удивительно.

– Да, – согласился Маркхем. – Когда вы появились утром и принесли пожелтевшую бумагу, все сильно разволновались. Неожиданно это стало реальностью.

– Я думал, – продолжал Петерсон, – что вы хотите э.., растянуть эксперимент.

– Растянуть? – переспросил Ренфрю.

– Ну да, не отправлять мое послание.

– Ну и ну, – только и вымолвил Маркхем.

– Но.., но разве вы не видите?.. – начал Ренфрю и вдруг осекся.

– Я полагал, это будет очень интересный эксперимент.

– Конечно, интересный, – согласился Маркхем. – Однако тут возникает некоторый парадокс.

– Это была моя идея, – быстро сказал Петерсон.

– Но ведь парадокс – это как раз то, чего мы хотим избежать, – возразил Ренфрю. – Он подорвет всю концепцию.

– Я вам объяснял, – обратился Маркхем к Петерсону. – Переключатель находится в промежуточном положении между “включено” и “отключено”, помните?

– Да, я прекрасно это понимаю, но…

– Тогда не предлагайте чепухи! – закричал Ренфрю. – Если вы хотите добраться до прошлого и знаете, что вам это удалось, уберите руки прочь.

Петерсон ответил с ледяным спокойствием:

– Единственная причина, благодаря которой вы это знаете, – мое проникновение в банк Ла-Ойи. Я считаю, что именно я подтвердил ваш успех.

Наступило неловкое молчание.

– Э-э.., конечно, – вымолвил Маркхем, чтобы как-то заполнить паузу. Петерсон прав. Это оказался самый легкий способ проверки, который им следовало бы применить. Но их учили думать механическими категориями экспериментов со множеством устройств, без вмешательства человека. Идея попросить о подтверждающем знаке просто не приходила им в голову. А теперь Петерсон, чиновник, доказал по наитию, что вся их система правильная.

Маркхем глубоко вздохнул. Потрясающее ощущение – понять, что ты достиг чего-то, что до тебя было недостижимо, что не укладывалось в голове, но на поверку оказалось совершенно реальным. Говорилось, что наука иногда настолько соприкасается с миром, как ничто другое. Сегодняшнее утро и листок, принесенный Петерсоном, доказали это иным способом. Триумф эксперимента наступает, когда ты поднимаешься на новую ступень знания. Что же касается тахионов, то настоящего понимания этого явления они не получили. Они располагали только письмом на пожелтевшем клочке бумаги.

– Ян, я понимаю, что вы чувствуете. Конечно, было бы заманчиво не отправлять ваше послание, но никто не знает, чем это чревато. Возможно, это помешает нам передать то, что вы хотите: информацию об океане.

Ренфрю поддакнул: “Чертовски правильно!” – и снова повернулся к аппаратуре.

Петерсон опустил глаза, словно погружаясь в раздумья.

– Хороший аргумент. Знаете, мне вдруг показалось, что тем способом мы выяснили бы больше.

– Могли бы, – уточнил Маркхем. – Но только в том случае, если мы будем понимать, что делаем.

– Согласен, – сказал Петерсон. – Мы исключаем парадоксы. Ну а потом… – Он мечтательно вздохнул.

– Позже, конечно, – пробормотал Маркхем и подумал: “Как странно здесь меняются ролями. Петерсон – всемогущий администратор, требующий результатов прежде всего. А теперь именно Петерсон не прочь расширить границы эксперимента и найти новую область физики. А мы с Ренфрю выступаем против, потому что не знаем, какие результаты может принести парадокс. Забавно”.

Часом позже тонкости логики отступили перед суровой реальностью эксперимента. Шумы буквально измазали экран осциллоскопа. Несмотря на все усилия техников, толчки шумов не уменьшались. А если с ними не покончить, то поток тахионов будет рассеянным и слабым.

– Знаете, – откинулся назад в деревянном лабораторном кресле Маркхем, – я думаю, что ваш материал из Калифорнийского технологического мог бы здесь помочь, Ян.

Петерсон оторвался от чтения материалов в папке с красной надписью “КОНФИДЕНЦИАЛЬНО”. Пока шла повседневная работа в лаборатории, он упорно и настойчиво изучал документы своего кейса.

– Да, а как?

– Те космологические расчеты – прекрасная работа. Я бы сказал, блестящая. Собравшиеся в кучу вселенные. Предположим, кто-то внутри такой вселенной посылает сигнал. Тахионы пробьют себе дорогу, и все, что им придется сделать, – это пройти через горизонт событий в микрогеометрии. Потом они свободны. Они избавляются от гравитационных особенностей малой вселенной, и мы их ловим.

– Вот эти.., микровселенные.., а не представляют ли они собой такие.., области, где может существовать жизнь? Вдруг они обитаемы?

– Вполне возможно, – улыбнулся Маркхем. Он сохранял спокойствие ученого, который выполнил все требуемые расчеты и видел результат. В этом чувствовалась жизнерадостная уверенность в себе, которая наступает, когда человек впервые начинает понимать полностью уравнения поля Эйнштейна, с арабесками греческих букв, тянущихся тонкой вязью через всю страницу. Они казались неубедительными при первом столкновении с ними – просто цепочка каких-то закорючек. И все же следить за деликатным свертыванием тензоров, спариванием надстрочных и подстрочных индексов, которые потом коллапсируют в знакомые классические понятия – потенциал, массу, силы, направления которых соответствуют искривленной геометрии, – просто замечательно. Железный кулак реальности в бархатной перчатке абстрактной математики. Маркхем видел на лице Петерсона удивление, возникающее у людей, когда они пытаются представить себе концепции, выходящие за пределы трех привычных измерений и Евклидовых постулатов, которые обрамляют их мир. За уравнениями стояли громады пространства и космической пыли; царства мертвой, но яростной материи, отступающей перед геометрической волей гравитации; звезды, вспыхивающие в вечной темноте подобно спичечной головке, оранжевые искры которых сжигают лишь тонкое кольцо дочерних планет. Математика создавала описание всего этого, а представления, которые хранятся в умах людей, – полезны, но сложны для использования, как картинки миров, вытканные на шелке, – всегда гладкие и вечно меняющиеся. После того как ты видел описанные математикой картины, ты действительно видел мир, и тот факт, что в пределах одних миров могут существовать другие миры, что другие вселенные могут буйно разрастаться в пределах нашей Вселенной, уже не кажется тебе столь непостижимым и загадочным. Математика служит для тебя мерилом.

– Я думаю, что это может объяснять аномальный уровень шумов. Если я не ошибаюсь – это не тепловые шумы, – сказал Маркхем. – Нет, шумы генерируются самими тахионами. Этот кусочек антимонида индия не только посылает тахионы, но и принимает их. Это фон от тахионов, которым мы пренебрегли.

– Фон? – спросил Ренфрю. – Но от чего?

– Давайте разберемся. Попробуйте включить ваш коррелятор.

Ренфрю поколдовал над приборами и отступил от осциллоскопа.

– Вот, так должно получиться, – кивнул он.

– Что должно получиться? – спросил Петерсон.

– Это блокирующий анализатор последовательности сигналов, – стал объяснять Маркхем. – Он отфильтровывает настоящие шумы, возникающие в этом кусочке индия – я имею в виду шумы на звуковых волнах, – л выделяет сигналы из хаотического фона.

Ренфрю напряженно всматривался в экран осциллоскопа. На экране теперь наблюдалась волна сложной формы.

– Такое впечатление, что это серия импульсов, связанных между собой определенными интервалами, – сказал он. – Но сигнал является функцией времени и затухает. – Он показал на расплывающуюся линию, которая опускалась до уровня шумов у правого края экрана.

– Довольно регулярные сигналы, – произнес Маркхем. – Смотрите – один пик, потом пауза, затем два пика и снова ничего, потом четыре пика, которые почти наползают друг на друга, а потом опять ничего. Странно.

– Как вы думаете, что это? – спросил Петерсон.

– Совершенно ясно, что это не обычный фоновый шум, – сказал Ренфрю.

– Здесь прослеживается определенная последовательность, которая не может быть естественным шумом, – подтвердил Маркхем.

– Да, это больше смахивает на код, – согласился Ренфрю.

– Вот именно, – поддержал Маркхем. – Давайте это зафиксируем. – Он стал писать в настольной папке с зажимами для бумаг, потом оторвался и спросил:

– Кривые на экране в масштабе реального времени?

– Нет, я подрегулировал систему так, чтобы выделять образцы шумов с интервалом в сто микросекунд. – Ренфрю потянулся к ручкам осциллоскопа. – Если хотите, я могу выбрать другой интервал.

– Подождите, пока я не скопирую это.

– А почему бы вам не сфотографировать? – спросил Петерсон.

Ренфрю посмотрел на него и сказал со значением:

– У нас нет пленки. Знаете, везде нехватка, а лабораториям в наши дни все достается в последнюю очередь.

– Учтите это, Ян, – вставил Маркхем.

Через час появились результаты. Шумы оказались суммой сигналов, накладывающихся друг на друга. Иногда возникали группы коротких резких скачков, которые тут же поглощались штормом быстро перемежающихся кривых.

– Слушайте, а почему здесь так много конкурирующих друг с другом сигналов? – спросил Петерсон.

Маркхем пожал плечами. Он морщил нос, пытаясь водрузить очки на место, что придавало его лицу выражение отвращения, которого он в данный момент не испытывал:

– Я думаю, это сигналы из далекого будущего. Однако я не возражал бы и против сигналов от карманных вселенных.

– Я бы не стал доверять новой астрономической теории. Эти ребята спекулируют теориями почище биржевых брокеров.

– Согласен, – кивнул Маркхем. – Они часто превращают крупинку истины в интеллектуальную рисовую кашу. Но на этот раз они попали в точку. В галактиках широко распространены неизвестные источники инфракрасного излучения. Это очень похоже на микрогалактики. – Он сложил пальцы обеих рук шалашиком и улыбнулся, глядя на них, – его любимый академический жест. В подобные моменты очень приятно совершать что-нибудь ритуальное, чтобы пойти дальше.

– Эта сфера ваших сигналов в сотни раз превышает шумы, которых вы ожидали, Джон. Я рад отметить, что это не редкость, и нами зафиксирован фон из тахионных сигналов. Да, речь идет о сигналах из разных времен, а также из микровселенных.

– Они приходят и уходят, – заметил Ренфрю. – Я все-таки могу в течение каких-то временных интервалов продолжать передачу.

– Отлично, – одобрил Петерсон, который до этого молчал. – Продолжайте.

– Я все-таки надеюсь, что у этих парней в 1963 году детекторы не настолько чувствительны, чтобы они могли изучать подобные шумы. Если они будут принимать только наши сигналы, которые мощнее этих фоновых шумов, когда мы передаем устойчиво, тогда все будет в порядке.

– Грэг, – задумчиво протянул Петерсон, мечтательно глядя вдаль, – есть еще одна тонкость.

– Да? И в чем же она состоит?

– Вот вы все говорите о микровселенных внутри нашей Вселенной и о том, как мы подслушиваем их сигналы…

– Правильно.

– А не кажется ли вам это немного эгоцентричным? Откуда вам известно, что мы сами не являемся какой-нибудь другой карманной вселенной?

Грегори Маркхем тихо выскользнул из лаборатории сразу же после полудня. Петерсон и Ренфрю не могли удержаться, чтобы не ссориться друг с другом. Петерсон сильно увлекся экспериментом, несмотря на привычку оставаться в стороне. Ренфрю ценил поддержку Петерсона, но старался выжать из него побольше. Маркхем находил замысловатые экивоки этих двоих комичными, тем более что они проделывали все бессознательно. При соответствующей их классовому происхождению речи они схватывались сразу же при первом различии в произношении гласных. Если бы Ренфрю оставался просто сыном рабочего, то они бы ладили с Петерсоном, поскольку каждый из них знал бы свою роль в современном обществе. Однако, вращаясь в своеобразных академических кругах, Ренфрюне придерживался столь жесткой субординации. У науки есть свойство приводить к конфликтам подобного рода. Вы можете явиться ниоткуда, сделать себе имя в науке и не приобрести новые манеры. Примером мог бы послужить случай с Фредом Хойлем, который жил какое-то время здесь и работал в Кавендишском центре. Хойль – астроном старой закалки, эксцентричный, вечный искатель истины. Он выдвигал противоречивые гипотезы и забывал о хороших манерах, когда они не подходили его настроению. Ренфрю вполне мог бы выделиться из своей среды, как Хойль, и плыть против течения, если этот эксперимент окажется успешным. Большинство ученых, поднявшихся из низов, теперь усваивали нейтральную манеру поведения и старались не высовываться – так надежнее. Ренфрю этого не принимал. В больших современных исследовательских коллективах, успех которых зависел от хорошей организации работ, для спокойного осуществления операций при сведенных к минимуму отклонениях требовались – как это теперь называлось на административном жаргоне – “безличностные” отношения. Ренфрю был одиночкой с незамысловатой психикой. К большинству людей он относился очень вежливо, и только в том случае, когда перед ним появлялся выходец из другого класса, такой как Петер-сон, он садился на своего конька. Маркхем наблюдал усиление классовых трений в Великобритании на протяжении десятилетий, отмечая эту особенность в каждый свой приезд. Время, казалось, укрепляло внутриклассовые связи, к удивлению вездесущих марксистов, которые не упускали случая нападать на правительственные программы. Маркхем ясно видел причины этого: в результате ухудшения экономической ситуации, последовавшей за богатыми годами добычи нефти в Северном море, люди стали подчеркивать разницу между собой и другими, чтобы сохранить чувство собственного достоинства. Лозунг “Мы против них” будоражил кровь. Лучше играть в эту отвлекающую внимание старинную игру, чем прямо глядеть в глаза серому, ограниченному будущему.

Маркхем пожал плечами, отогнал от себя эти мысли и пошел по Котон-трейл к величественным шпилям города. Американец, на которого не распространялись эти тонкости классовых отношений, – он был человеком с временной пропиской. Год, который он провел здесь, приучил его к лингвистическим различиям. Фразы вроде “комитет намерен” и “правительство полагает” больше не заставляли его задумываться. В том, как Петерсон скептически поднимал брови и произносил чуть повышенным сухим тоном “хм”, он безошибочно угадывал хорошо закаленное классовое оружие. Грассирующий приятный звук голоса Петерсона, когда он произносил слова “досуг” и “план”, просто ласкал слух по сравнению с резкими командами американских администраторов, которые любую информацию называли не иначе как “поступивший сигнал”, “адресовали проблему”, высказывали предложения в виде “пакетов”, но не всегда “покупали это” и всегда участвовали в “диалоге” с общественностью. На возражения против такого звонкого стиля отвечали, что “это только семантика”.

Маркхем сунул руки в карманы куртки и пошел дальше. Он устал от громоздких расчетов математической физики, которыми занимался в течение многих дней, и сейчас мечтал о длительной уединенной прогулке, чтобы прогнать усталость и раздражение. Он прошел мимо стройки, где одетые в комбинезоны шимпанзе клали кирпичи и выполняли другую тяжелую работу. Просто интересно, как много удалось добиться за последние несколько лет в результате опытов с ДНК.

Когда он подошел к автобусной остановке, что-то привлекло его внимание. В конце очереди стоял чернокожий в теннисных туфлях. Глаза у него прыгали, а голова дергалась, как у марионетки. Маркхем подошел к нему вплотную, прошептал: “Бобби за углом” и прошел мимо. Негр застыл на месте, потом стал дико озираться по сторонам, после чего пристально посмотрел на Маркхема. Мгновенное замешательство, а затем он бросился в противоположную сторону. Маркхем улыбнулся. Обычный прием: дождаться, когда автобус подрулит к остановке и очередь сосредоточится на желании войти в него, выхватить сумки у нескольких женщин и дать деру. Прежде чем публика обратит на него внимание, он будет уже далеко. Маркхем знал такие приемчики по Лос-Анджелесу. Он вдруг с грустью осознал, что никогда бы не распознал этого, если бы парень не был чернокожим.

Он, не торопясь, прогуливался вдоль Хай-стрит. Попрошайки немедленно протягивали руки, видя его американскую куртку, и быстро убирали их, когда он хмурился. На углу улиц Сент-Эндрю и Маркет-стрит стояла парикмахерская Баррета. Поблекшая вывеска гласила: “Баррет хочет брить всех, но только тех мужчин, которые не желают бриться сами”. Маркхем рассмеялся этой типично кембриджской шутке. Она напоминала силлогизмы Бертрана Рассела и математиков прошлого столетия. Это вернуло его к проблеме, над которой он бился, – путанице причин и следствий, связанных с экспериментом Ренфрю.

Вопрос напрашивался сам собой: “А как насчет его самого? Кто побреет бедного старого Баррета?” Если Баррет хочет побриться и вывеска справедлива, значит, он не хочет бриться сам. А если Баррет не хочет бриться сам, тогда, если верить вывеске, он хочет побриться сам. Этот парадокс углядел Рассел, и он же пытался его разрешить, создав то, что он сам называл “мета-знаком”, который говорил: “Баррета не должно быть среди тех людей, к которым относится первая часть вывески”. Это давало хорошее решение проблемы Баррета, но в реальной жизни не все так просто. Хотя Маркхем не подавал виду, предложение Петерсона не посылать сообщение банку сильно его беспокоило. Беда всей теории тахионов состояла в том, что идея случайных замкнутых контуров не соответствовала нашему общему времени, движущемуся вперед. Что будет, если они не передадут в банк свое сообщение? Изящный маленький контур, стрелки направления движения которого указывали из будущего в прошлое, а потом обратно, тут разрывался. Здесь не отводилось места человеку. Цель современной физической теории состояла в том, чтобы рассматривать реальность независимо от наблюдателя, по крайней мере до тех пор, пока квантовая механика оставалась в стороне. Однако если Петерсон оказывался частью этого контура, он мог в любой момент переменить свое решение, тем самым изменив контур. А может, он уже изменил? Маркхем отвлекся, глядя сквозь мутное стекло, как стригут мальчишку с огненно-рыжей гривой. Где же свободная воля человека? Какова ее роль в этой загадке?

Уравнения молчали. Если Ренфрю добьется успеха, изменится ли их окружение? Маркхему стало очень тоскливо, он подумал, что цветения водорослей в океане не происходило. Он, Ренфрю и Петерсон выйдут из Кавендиша и обнаружат, что никто не понимает, о чем они говорят. “Цветение океана? Но эту проблему мы решили Бог весть когда”. Они покажутся людям троицей сумасшедших, свихнувшихся на одном и том же. И все-таки, если быть последовательным, нужно помнить, что, согласно уравнениям, передача сообщения не может иметь большого эффекта. Прежде всего оно не ликвидирует проблемы, о которой говорится в послании. Таким образом, должна сохраниться некая самодовлеющая картина, из которой Ренфрю все-таки получил первоначальную идею, после чего обратился к Всемирному Совету, но…

Маркхем покачал головой, стараясь избавиться от этих мыслей, и вдруг ощутил, как странный холодок прошел по спине. Что-то здесь было упрятано поглубже, не хватало критических физических элементов.

Он разволновался и быстро зашагал прочь. В этот день игра в крикет на Паркер-Плейс, большой клинообразной площадке, проходила лениво. Столетие назад, подумал Маркхем, математик Харди тоже наблюдал за игрой на этом же самом месте и так же часто бездельничал в послеполуденное время, как он. Маркхем знал принципы игры, но в деталях не разбирался. Он не понимал крикетного жаргона, например “квадратная нога”, и никогда не мог оценить как проходит игра. Он прошелся взглядом по рядам зрителей, склонившихся в своих шезлонгах, и подумал о том что сказали бы те люди, которые наблюдали за крикетов сто лет назад, о нынешней Англии. Правда, он сильно подозревал, что так же, как и теперь, большинство считали, что завтра будет незначительно отличаться от сегодня.

Маркхем свернул на Риджеит-стрит, прошел мимо университетского ботанического сада. Чуть дальше находилась школа для мальчиков – как сказал в древности один король: “Дабы распространять приличные манеры, свойственные высшим классам”. Он неторопливо прошел через арочный вход на территорию школы и остановился у доски объявлений. Перечисленные ниже учащиеся, потерявшие личные вещи, должны явиться в кабинет префекта в четверг, 4 июня.

Никаких “пожалуйста”, никаких смягчений. Просто и по-военному коротко. Маркхем представил себе короткий разговор: “Сожалею. Наказание обычное – пятьдесят строк, написанных хорошим почерком. Представить завтра к обеду”. И виновный сквозь зубы произносит: “Я больше не буду так безответственно относиться к своим личным вещам”. То, что школьник мог пользоваться почти для всех учебных работ диктофоном, в данном случае не играло никакой роли. Важно соблюсти принцип.