Текст книги "Панорама времен"

Когда они одевались, он спросил:

– А что у нас на ужин?

– Все, что ты хочешь.

– Я хочу салат из артишоков, фазана, а потом трюфели с бренди.

– Надеюсь, ты сможешь все это приготовить.

– Отлично, а чего ты хочешь?

– Я собираюсь пройтись. Я не голодна.

– Да? – Он удивился.

– Я собираюсь на митинг.

– А это зачем?

– Митинг? Ну, это такое собрание, я полагаю.

– А все-таки что за митинг? – продолжал настаивать Гордон.

– В поддержку Голдуотера.

– Что?

– Ты, должно быть, слышал о нем. Он баллотируется в президенты.

– Ты, наверное, шутишь. – Одна его нога застыла в воздухе, другая – в штанине шортов для бега. Осознав, как комично он выглядит. Гордон опустил ногу и закончил одеваться. – Он же примитивен!

– Бэббит?

Нет, роман Синклера Льюиса не вспоминался ему при этом.

– Скажем просто – он глуповат.

– Ты когда-нибудь читал “Самосознание консерватора”? Там много чего говорится в его пользу.

– Нет, не читал. Но послушай, когда у нас есть Кеннеди, с его договором о запрещении атомных испытаний и некоторыми действительно новыми идеями в международной политике, с его Союзом ради прогресса…

– Плюс залив Кочинос, Берлинская стена, его братец со свиными глазками…

– Да брось ты! Голдуотер просто пешка в руках большого бизнеса.

– Он выступает против коммунистов. Гордон сел на кровать:

– Ты действительно веришь во все это? Она сморщила нос. Гордон уже знал: это значит – Пенни приняла решение.

– А кто послал наших парней в Южный Вьетнам? Как насчет того, что случилось с Клиффом и Берни?

– Если Голдуотер придет к власти, там окажутся миллионы Клиффов и Берни.

– Голдуотер одержит победу, а не будет валять дурака.

– Пенни, все, что мы должны сделать, – это сократить наши потери. Зачем поддерживать диктатора вроде Дьема?

– Я знаю только то, что там убивают моих друзей.

– А Большой Барри сможет что-то изменить?

– Конечно. Это твердый человек. Он остановит социализм в нашей стране.

Гордон улегся на кровать и без особой надежды в голосе сказал:

– Послушай, Пенни, я знаю, что ты меня считаешь кем-то вроде нью-йоркского коммуниста, но я не могу понять…

– Я уже опаздываю. Линда пригласила меня на вечеринку с коктейлями в честь Голдуотера. Хочешь, пойдем вместе?

– Боже мой, конечно, нет.

– Как хочешь. Я пошла.

– Ты – грамотный, читающий человек – в самом деле поддерживаешь Голдуотера? Ну и ну…

– Я понимаю, что не укладываюсь в твои стереотипы, но это твои проблемы, Гордон.

– Господи Иисусе…

– Я вернусь через несколько часов. – Она поправила Прическу, проверила складки на отглаженной юбке и вышла из спальни, подтянутая и энергичная.

Лежа на кровати и наблюдая за ней, Гордон старался понять, всерьез ли она все это говорила. И по тому, с какой Силой Пенни хлопнула дверью, он понял, что всерьез.

Их союз выглядел необычным с самого начала. Они встретились на вечеринке с вином и закусками в прибрежном коттедже на Проспект-стрит, в ста метрах от Музея искусств Ла-Ойи. (Когда Гордон впервые попал в этот музей, он не заметил вывески и решил, что это еще одна – Дэвид! Эй, Дэвид! – окликнул он, но тот не отреагировал, повернулся и быстро пошел в противоположном направлении. Может, Селиг не хотел видеть своего однокурсника? Он всегда был со странностями. Гордон пожал плечами.

Конечно, если подумать, многое сейчас казалось ему немного странным, как отретушированная фотография приятеля. В ярком свете солнечного летнего дня здания выглядели грязными, люди – вялыми и бледными, в придорожных кюветах скопилось больше мусора. Почти за квартал отсюда он наткнулся на вольготно расположившегося на ступеньках подъезда пьяного мужчину, который продолжал пить что-то из сосуда, завернутого в оберточную бумагу. Гордон пошел быстрее и поспешил зайти внутрь. Может, он слишком долго пробыл в Калифорнии, и теперь все, что не выглядело новым и свежим, казалось ему поношенным и использованным?

Клаудиа Зиннес оставалась неизменной. Ее добрый, чуть лукавый взгляд выдавал блестящий интеллект. Гордон провел с ней все послеполуденное время, описывая свои эксперименты, сравнивая свое оборудование и технические приспособления с тем, что имелось в ее лаборатории. Она знала о спонтанном резонансе, Соле Шриффере и об остальном. Клаудиа нашла все это “интересным” – нейтральное слово, которое вас ни к чему не обязывает. Когда Гордон попросил ее продублировать те эксперименты, которые он выполнял вместе с Купером, она сначала отмела эту идею – много дел, занятия со студентами, время на больших резонансных магнитах уже расписано, да и денег на все это нет. На что Гордон заметил, что ее установка очень похожа на ту, которой пользуется он сам, и небольшие изменения сделают ее идентичной его оборудованию. Она стала возражать, ссылаясь на то, что у нее нет хороших образцов антимонида индия. Гордон предложил ей пять приличных образцов – пять пластинок серого цвета: пожалуйста, используйте их, как сочтете нужным. Клаудиа удивленно подняла брови. Гордон почувствовал, что снова превращается в человека, которого, казалось, уже забыл, – настырного еврейского мальчишку-школьника, выжимающего из учителя повышенную отметку. Клаудиа Зиннес знала все эти приемы не хуже кого-либо другого, но постепенно его настойчивость пробудила в ней интерес. Может быть, в этом спонтанном резонансе что-то есть. Кто может сказать наверняка, когда вокруг замутили столько воды? Она поглядела на него своими добрыми карими глазами и сказала:

– Дело не в том, что вы хотите заставить ваши результаты работать, и не в том, что вы хотите вывести на чистую воду эту белиберду.

Гордон закивал: конечно, он надеется на то, что она найдет здесь еще кое-что.

– Однако, – продолжила, подняв предостерегающе палец, Клаудиа, – пусть кривые говорят сами за себя.

Гордон улыбнулся, снова почувствовав себя студентом. Однако все сошлось и сработало. Зиннес постепенно перешла от “может быть” и “если” к “когда”, а затем, видимо, сама не замечая этого, начала планировать время для работы на установке ядерно-магнитного резонанса в сентябре и октябре. Она стала расспрашивать Гордона о его однокурсницах, где они и чем занимаются. Неожиданно он понял, что она действительно испытывает привязанность к молодым людям, которые, пройдя через ее руки, вышли в большой мир. Прощаясь, Клаудиа похлопала его по плечу и сняла какую-то ниточку с его пропотевшего летнего пиджака.

Когда он возвращался через Саут Филд, то вспомнил тот благоговейный трепет, который испытывал первые четыре долгих и тяжелых года учебы. Колумбийский университет производил очень сильное впечатление. Факультет, на котором он учился, был известен во всем мире.

Он никогда не думал, что этот факультет может стать мельницей, перемалывающей интеллектуальных троллей, умеющих и любящих собирать схемы и чертить диаграммы, в людей, которые будут вращать гудящие колеса промышленности. Ему никогда не приходило в голову, что целые институты могут удерживаться на плаву или же гибнуть из-за капризов некоторых индивидуумов, из-за нескольких неосмотрительных поступков. Религия отвергает сомнения.

Он пересек город на такси. На боковых улицах машину подбрасывало на выбоинах – разительный контраст с гладкими мостовыми Ла-Ойи. Он даже был доволен, что Пенни не захотела поехать с ним: в эту августовскую жару Нью-Йорк выглядел не лучшим образом.

После того разговора о женитьбе между ними словно черная кошка пробежала. Может быть, короткая разлука пойдет на пользу их отношениям. Пусть все само по себе потихоньку уйдет в прошлое. Гордон наблюдал, как проплывают мимо лица прохожих. От подземки, ушедшей под Бродвей, раздавался глухой гул. Он подумал о других людях, которые живут своими жизнями и знать не знают о ядерном магнитном резонансе и загадочной, залитой солнцем Калифорнии. Его навязчивые идеи относились только к нему, а не к окружающим. Гордон осознал, что, как только он пытается сосредоточить свои мысли на Пенни, его тут же уносит в безопасную путаницу спонтанного резонанса. Вот тебе и капитан своей судьбы.

Он вышел из такси на той улице, где вырос, щурясь от яркого солнца. Все те же побитые ящики для мусора, добавляющие свой аромат, те же жаровни, та же бакалейная лавка за углом. Темноглазые молодые домохозяйки с сумками-тележками, пасущие своих болтливых детей, донашивали вышедшие из моды платья, и только яркие мазки губной помады да чувственные рты говорили о скрытых желаниях. Мимо спешили мужчины в серых деловых костюмах, с коротко стриженными волосами. Его мать стояла на лестничной площадке, широко распахнув руки и глядя, как он приближается к ней. Он поцеловал ее, как подобает хорошему сыну. Когда они вошли в старую гостиную, с ее странными запахами тесного жилья, мать сказала: “Знаешь, набивка в мебели – на всю нашу жизнь”, как будто набивка бессмертна. Это тронуло его, и он решил пустить все на самотек. Пусть она выложит месяцами сберегаемые слухи, покажет фотографии помолвок дальних родственников, приготовит ему “хоть разок настоящую домашнюю еду” – паштет из ливера, кугель и фланкен. Они слушали ритмы калипсо на старенькой “моторолле”, стоявшей в углу. Потом спустились вниз, чтобы повидаться с хозяином бакалейной лавки Грюндвайсессом – “он мне уже три раза говорил: приведи мальчика, я ему дам яблоко, как бывало раньше”; обошли квартал, поздоровались с друзьями, серьезно обсудили с ними статистику землетрясений; Гордон запустил в бездонное летнее небо тряпичный мяч, доставив удовольствие детворе, игравшей : на площадке. На следующий день, только из-за одного этого броска – можно ли в это поверить? – у него болела рука.

Он пробыл дома два дня. Приходила его сестра – веселая, деловая и странно спокойная. Ее темные брови поднимались с каждой интонацией в предложении, мышцы : лица образовывали танцующие скобочки. Мимоходом заглядывали друзья. Гордон не поленился отправиться на 70-ю улицу, чтобы купить калифорнийского вина, но толь! ко сам выпил больше стакана. И все же они разговаривали и шутили с таким же оживлением, как это происходило : на вечеринках с коктейлями в Ла-Ойе, доказывая тем самым, что они не нуждаются в алкогольном допинге.

Все было так, если бы не его мать. Она быстро пересказала все новости о соседях и теперь полагалась на его сестру и друзей, чтобы поддержать разговор. Оставаясь с ним наедине, она говорила мало. Он ощущал пустоту. Квартира всегда гудела от разговоров, за исключением того времени, когда умирал его отец, и молчание действовало ему на нервы. Гордон рассказал матери о том, какая битва разразилась из-за его работы; о Соле Шриффере (Нет, она не видела новости по телевизору, но она слышала о них. Разве он не помнит, она писала ему о спонтанном резонансе; о предостережении Тьюлара; и, наконец, о Пенни. Его мать была не способна понять и не верила, что какая-то девушка может отвергнуть такого человека, как ее сын. О чем она думала, поступая так? Неожиданно ее реакция показалась Гордону приятной. Он забыл о способности Циатерей подогревать самолюбие сыновей. Он признался, что у него вошло уже в привычку думать, что он и Пенни Придут к принятому образу совместной жизни (к респектабельному, поправила мать). Для него не было большим сюрпризом узнать, что Пенни считает иначе. Тогда что же с ним случилось? Он пытался объяснить это матери. Она слушала и сочувственно поддакивала. “Может, именно Пенни я хотел удержать, когда всему остальному приходит конец…” Однако выходило не совсем то, что он хотел сказать. Он знал, что слова неверны, сразу, как только произносил их. Но мать это задело. “Значит, ты удивлен, что она не понимает, что к чему? Я старалась сказать тебе об этом”. Гордон качал головой, прихлебывая чай. Бесполезный разговор. Он видел это. Все у него перепуталось, ему расхотелось говорить о Пенни, и он принялся снова рассказывать о физике, а его мать, улыбаясь, звенела ложками и чайником. “Хорошая работа – вот что для тебя сейчас нужно. Покажи ей, что она потеряла”. И далее ее речь потекла без остановки – длинная речь, гораздо длиннее, чем ему хотелось бы. Он почувствовал, как в нем закипает энергия, и отключился от этих сложных проблем, связанных с женщинами. Голос матери все гудел в душном воздухе, а он думал о Клаудии Зиннес, перебирал в памяти числа и оборудование, составлял кое-какие планы, когда наконец в его сознание проникли ее слова. Мать решила, что он оставляет Пенни. “Что?” – заикаясь, спросил он, и она ответила твердым голосом: “Ну, после того как эта девушка отвергла тебя…” Они заспорили. Это очень напомнило ему те споры, которые возникали, когда он возвращался со свиданий: и то, как он одевался, и все остальные мелочи, из-за которых в конце концов он стал жить отдельно. Гордон решил сменить тему разговора. Надо бы навестить дядю Герба. “Он в Массачусетсе. Дешево купил крупную партию шляп и теперь их распродает. Знаешь ли, рынок сузился, когда оказалось, что Кеннеди не носит шляпу, но твой дядя рассчитывает на мужчин в Новой Англии. Их головам холодно”. Она еще раз заварила чай. Потом они вышли прогуляться. Молчание все больше разделяло их. Гордон не делал попыток к примирению. Мать просто вскипала при упоминании о Пенни, это было очевидно, но с него достаточно. Он мог бы побыть здесь и подольше, но теперь это сулило только новые неприятности. Гордон сходил с ней в театр на какую-то пьесу и на память об этом подарил матери креп. На следующее утро в 8.28 он улетел на Западное побережье.

Глава 17

12 августа 1963 года

Купер явно сомневался.

– Вы полагаете, этого достаточно?

– Пока да. А там как знать?. – Гордон пожал плечами. – Может, больше не потребуется.

– Мне бы по крайней мере следовало заполнить наблюдения, касающиеся полей высокой энергии.

– Не так уж это важно.

– После того как эта комиссия обошлась со мной, я хотел бы быть уверенным…

– Дополнительное количество данных ничего не решит Вам нужно побольше читать о фундаментальных вопросах, лучше анализировать полученные результаты и прочее.

Хватит вспенивать лабораторию числами.

– Вы в этом уверены?

– Можете прекратить эксперимент завтра.

– Хм, хорошо.

В действительности большее количество данных могло бы подкрепить позицию Купера. Однако Гордону всегда не нравилось чрезмерное число измерений каждого эффекта. Он считал, что это убивает воображение. Через какое-то время вы начинаете видеть только то, что ожидаете. Он не был уверен, что Купер фиксировал все данные по мере их поступления. Это могло послужить оправданием, чтобы выставить Купера из лаборатории и отстранить от оборудования, на котором проводились эксперименты с ядерным магнитным резонансом, но Гордон поступил так по другой причине. Клаудиа Зиннес должна начать работу в сентябре.

Если она обнаружит что-либо аномальное, ему хотелось бы, чтобы его эксперименты проводились параллельно.

Гордон вернулся из лаборатории голодный. Пенни уже поела и теперь смотрела одиннадцатичасовые новости.

– Тебе чего-нибудь принести? – спросил он из кухни.

– Нет.

– А что ты смотришь?

– Марш на Вашингтон.

– Что?

– Мартин Лютер Кинг. Ты знаешь?

Он не обращал внимания на новости и больше не задавал вопросов: обсуждать с ней политику – только ссориться. С тех пор как он вернулся, Пенни специально старалась не говорить ни о чем серьезном. Между ними сохранялось странное перемирие, но не мир.

– Эй! – окликнул он, входя в гостиную, тускло освещенную светом экрана. – Посудомойка не работает.

– Да. – Она даже не повернула головы.

– Ты звонила насчет нее?

– Нет! Один разок придется это сделать тебе.

– Я звонил в прошлый раз.

– Ну, а я не буду. Не люблю вызывать мастера. Пусть остается сломанной.

– Тебе приходится больше ею пользоваться, чем мне.

– Пока – да, но это скоро изменится.

– Что?

– Я не буду больше надрываться с едой.

– Не думаю, что ты сильно утруждала себя.

– Откуда тебе знать? Вряд ли ты смог бы даже поджарить мясо.

– Это не совсем так, – с легкостью отозвался он. – Ты знаешь, я могу кое-что приготовить и сам.

– Вот и давай.

– Я серьезно, – сказал он резко. – Я собираюсь проводить много времени в лаборатории, и…

– Громкие и продолжительные аплодисменты.

– Слушай, ради Бога.

– Я тоже. Разве что приходить и уходить.

– По крайней мере ты что-то сейчас предпринимаешь?

– Ерунда, ты не из-за этого встаешь на тропу войны.

– Это ты метафорически?

– Реально, метафорически, – откуда мне знать?

– Я решил, что ты взаправду.

– А если не так, то почему ты даже не прикоснулся ко мне после возвращения?

– Да?

– А ты и не заметил?

– Заметил, – сказал он мрачно.

– Отлично, а почему?

– Просто не думал об этом.

– А ты подумай.

– Знаешь, я сейчас очень занят.

– Думаешь, я не понимаю, в чем дело? Не увиливай, Гордон. Я видела выражение твоего лица, когда ты вышел из самолета. Мы собирались выпить в “Эль Кортес”, погулять по городу, а потом устроить ленч.

– Очень хорошо. Только мне нужно поесть.

– Ешь, пожалуйста. Я буду слушать речь.

– Тебе налить вина?

– Давай. Там хватит на потом?

– На потом?

– Моей мамочке следовало бы научить меня говорить прямо. На потом, когда мы будем трахаться.

– О да. Мы будем.

Ночью они были вместе. Но на этот раз вышло не очень и удачно.

Гордон разложил установку Купера на основные компоненты, потом начал снова собирать их. Он проверял каждый элемент на наличие экранирования, выискивая пути проникновения в схему подозрительных сигналов. Он почти собрал установку заново, когда неожиданно в лаборатории появился Сол Шриффер.

– Гордон, я как раз побывал в Лос-Анджелесском университете и решил заскочить.

– Привет, – пробормотал Гордон, вытирая тряпкой руки. Вслед за Солом в помещение ввалился человек с камерой.

– Это Алекс Патурски, из “Лайф”. Они делают материал по экзобиологии.

– Я буду признателен, если вы разрешите мне сделать несколько снимков, – попросил репортер.

– Ужасный пример узости мышления, – возмущался Сол. – Никто за нами не последовал. Я не мог заставить никого в астрономической общине уделить этой идее хотя бы пять секунд.

Гордон сочувственно покивал, но решил не рассказывать ему о Клаудии Зиннес. Патурски ходил вокруг них, прищелкивая языком и бормоча:

– Вы не можете повернуться немножко больше, вот так? Сол повернулся, как просили. Гордон последовал его примеру, пожалев, что не надел чего-нибудь посолиднее джинсов и тенниски. Конечно, чисто случайно в этот день на нем не было широких брюк и оксфордской шелковой рубашки.

– Великолепно, джентльмены, просто великолепно, – объявил в конце концов Патурски.

Сол какое-то время осматривал установку. Гордон показал ему прогоночные графики, выполненные самописцем. Чувствительность была мала, но кривые явно представляли собой четкие резонансные линии.

– Очень жаль. Если бы удалось получить больше данных, можно было бы вернуться к этому делу снова, знаете ли. – Сол внимательно смотрел на Гордона. – Дайте мне знать, если что-нибудь появится, хорошо?

– Не рассчитывайте на что-нибудь такое.

– Да, я полагаю, что ничего такого и не будет. – Сол казался удрученным. – Я действительно думал, что в этом что-то есть.

– Может быть, и есть.

– Да. Да, возможно. – Сол повеселел. – Вы, ведь не считаете, что все кончено, а? Когда ажиотаж пройдет и люди перестанут смеяться при упоминании об этой идее, я напишу хорошую статью. Наверное, что-нибудь для “Сайенс” под заголовком “Толкотня у ортодоксальных ветряных мельниц”. Это может пройти.

– Да.

– Ну ладно, нам с Алексом пора двигаться. Мы собираемся поехать через Экспондиро в Паломар.

– Хотите там что-то наблюдать? – как бы между прочим спросил Гордон.

– Нет, я ведь не специалист по наблюдениям. Я человек идеи. Алекс хочет снять несколько кадров, вот и все. Это очень интересное место.

– Ода.

Как только они ушли, он вернулся к работе.

В первый же день, когда Гордон снова запустил установку получения ядерного магнитного резонанса, возникли проблемы соотношения между шумами и сигналами. На второй день волны утечек затруднили понимание результатов. Один из образцов антимонида индия вел себя как-то странно, и Гордону пришлось вновь прогнать установку вхолостую, закрыть ванну охлаждения и вытащить дефектный образец. На это ушло несколько часов. Только на третий день резонансные кривые начали приобретать характерный вид. Они становились устойчиво точными и вполне соответствовали теории с учетом допустимых погрешностей. “Очень мило, – подумал Гордон. – Очень мило и скучно”. Он продержал установку в работе в течение всего дня, чтобы убедиться в стабильном режиме электроники. Он нашел, что теперь может уделить время повседневным делам – натаскивать Купера; делать записи для лекций следующего семестра; отрезать кусочки антимонида индия на установке с раскаленной проволокой и масляной ванной – и время от времени шнырять в лабораторию, чтобы быстро измерять ядерный магнитный резонанс каждый час или раз в два часа. Теперь установился стабильный порядок работы. Дело пошло. Кривые оставались нормальными.

– Профессор Бернстайн? – услышал он высокий, резкий женский голос и машинально отметил акцент Среднего Запада.

– Да, – ответил он в трубку.

– С вами говорит Адели Морисон из “Сениор схоластик мэгэзин”. Мы готовим обширный материал по сообщению, которое сделали вы с профессором Шриффером. Мы рассматриваем это как пример противоборства в науке. Я хотела бы…

– Почему?

– Извините, не поняла.

– Зачем поднимать это? Я бы предпочел, чтобы вы об этом забыли.

– Ну, я не знаю… Профессор Шриффер согласился помочь. Он сказал, что наши читатели – старшие сотрудники высшей школы – смогут многое почерпнуть из такого материала.

– Я в этом не уверен.

– Ну что ж, профессор, я всего лишь помощник редактора и политикой не занимаюсь. Я полагаю, что статью уже испекли, если можно так выразиться. Это интервью с вашим коллегой профессором Шриффером.

– Так.

Голос зазвенел:

– Меня попросили узнать, не будет ли у вас окончательных комментариев в отношении статуса э.., противоборства? Мы могли бы добавить это к готовящейся статье…

– Мне нечего сказать.

– Вы в этом уверены? Редактор сказал мне…

– Я уверен. Пусть все останется как есть.

– Ну хорошо. Мы там цитируем других профессоров, и они настроены критически. Я полагала, что вам это небезынтересно.

На какое-то мгновение у него возникло желание что-нибудь сказать. Он мог узнать их фамилии, выслушать, что они наговорили, и высказать свое мнение. Женщина ждала. В телефонной трубке слышались шорохи, как это бывает при разговоре на больших расстояниях. Он моргнул. Она знает свое дело. Она почти зацепила его.

– Нет, они могут говорить все, что хотят. Пусть Соя Шриффер занимается этим. – Гордон повесил трубку.

Пусть старшие школяры этой великой страны думают все, что хотят. Он надеялся только на то, что появление статьи не вызовет нового потока психов в лабораторию.

Летнее солнце выбелило и превратило все в плоскую унылую поверхность. Пенни недолго пробыла в воде. Бросив на песок доску для серфинга, она уселась рядом с Гордоном.

– Слишком много сопляков, – объяснила она, – и прилив какой-то дерганый, меня все время засасывало в сваи.

– Бег гораздо безопаснее, – заметил Гордон.

– И скучнее.

– Но дело не зряшное.

– Может быть. О, это напомнило мне, что в скором времени я собираюсь навестить родителей. Я бы съездила до того, как начнутся занятия в школе, но папа куда-то отлучился по делам.

– А что тебе напомнило об этом?

– Что? Ты сказал, что бег не зряшное дело, и я вспомнила, что в прошлом семестре у меня был студент, который применил самое длинное слово в английском языке, причем нарочно, в той работе, по которой я выставляла оценки. Это, – и она произнесла слово, состоящее из двадцати девяти букв, – означает “оценка чего-либо как бесполезного”.

– Действительно.

– Вот, и мне пришлось искать это чертово слово. Его нет ни в одном американском словаре, но в Оксфордском я его нашла.

– И?

– А этот словарь дал мне отец. Гордон улыбнулся и растянулся на песке, приподняв “Эсквайр” так, чтобы защититься от солнца.

– Ты весьма нелинейная леди.

– Что это означает?

– Это комплимент, честное слово.

– Ну?

– Что ну?

– Ты хочешь съездить со мной в Окленд или нет?

– Значит, вот ты о чем?

– Да, несмотря на все твои попытки обойти этот вопрос.

– Попытки? Пенни, ты начиталась Кафки. Я еду.

– Когда?

– Откуда мне знать. Это твоя поездка, твои родители.

У нее на лице появилось выражение какой-то странной застенчивости, но потом оно исчезло. Гордону стало интересно, что она чувствует, но он не смог просто спросить об этом. Он приоткрыл было рот, но потом передумал. Неужели поездка в Окленд является необходимой частью ритуала ухаживания? Может быть, так делают только на Восточном берегу? Он во всем сомневался. После того как Пенни сказала, что не хочет выходить за него замуж, а потом все пошло так, будто ничего не изменилось, она стала для него абсолютной загадкой. Гордон вздохнул про себя и решил больше не думать про это.

Он читал несколько минут, а потом сказал:

– Слушай, тут говорится, что вступил в силу Договор о запрещении ядерных испытаний.

– Конечно, – сонно пробормотала Пенни, переваливаясь на другой бок. – Кеннеди подписал его несколько месяцев назад.

– Я, наверное, это пропустил. – Гордон подумал о Дисоне и об “Орионе”, о той заманчивой мечте, которая теперь мертва. Никто не собирается немедленно лететь и космос; межпланетная программа будет спотыкаться на ракетах с жидкотопливными двигателями. Он вдруг понял, что время начинает поджимать. Новые идеи и новые люди стали появляться в старой Ла-Ойе. Тот же самый Кеннеди, который пробил Договор о запрещении ядерных испытаний и тем самым погубил программу “Орион”, перевел в федеральное подчинение национальную гвардию штата Алабама, чтобы помешать Уоллесу использовать ее против десегрегационных программ. Всего лишь несколько месяцев назад был убит Медгар Эверс. Страну охватывало предчувствие больших перемен.

Гордон отбросил журнал, перевернулся под палящими лучами солнца и задремал. Морской бриз принес кисловатый запах гниющих где-то на берегу водорослей. Он сморщил нос. Черт с ним, с этим давлением новых времен. “Политики – это на один момент, а уравнения – на века”, – как-то сказал Эйнштейн. Если придется выбирать, он выберет уравнения.

* * *

В этот вечер Гордон пригласил Пенни на обед в “Эль Кортес”. Это было совсем не похоже на него, но он решил, что пора разрядить так долго тянущуюся напряженность отношений. Он наполнил бокалы и сразу перешел к делу:

– Пенни, между нами все очень усложнилось.

– Отношения не усложнились, они сложные. Гордон помолчал, а потом пробормотал:

– Ну, хорошо, но…

И услышал резкий ответ:

– Это не одно и то же.

Почему-то это его рассердило, и он решил не продолжать разговор. Пусть все идет так, как она хочет, – бездумный вечер с женой. Странно у нее получалось: то она очень интеллигентный бескомпромиссный литературовед, то вдруг обыкновенная средняя американка, вскормленная овсянкой. Может быть, она – порождение этого времени, меняющихся обстоятельств?

Они танцевали только медленные танцы. Пенни двигалась свободно и легко в изящном розовом платье. Он же в своих тяжелых черных ботинках, оставшихся со времен Нью-Йорка, периодически пропускал такт. Мужской голос пел блюз “Люди, побудьте немного дольше, мы поиграем немного дольше”. Неожиданно Пенни прижала его к себе.

– Сэм Кук, – прошептала она ему на ухо. Он не понял, что она хотела этим сказать. Мысль о том, что она знает, кто сочинил этот шлягер, не внушала доверия.