Текст книги "Корабль дураков"

* * *

Мнемозина, матерь всех муз[62]62
  Мнемозина, мать муз. – Примеч. автора


[Закрыть], ты в своем простодушии позволяешь нам так легко забывать все, чему нас учили, и Знания словно испаряются из головы, но самые жестокие воспоминания навсегда остаются с нами. Едва менестрель закончил свою историю – каковая наполнила мое сердце печалью и гневом, – нас вспугнули голоса с улицы. Они приближались к нашему укрытию. Менестрель укрыл лицо капюшоном до самого кончика носа, я последовал его примеру. Мы вжались в стену за сырным ящиком.

Представьте себе весь наш ужас, когда голоса сделались громче, и четверо человек стали спускаться в подвал! В стене была небольшая ниша, где было темнее, и мы с менестрелем осторожно переползли туда. Четверо крепких рабочих остановились буквально в нескольких дюймах от нас. Зажимая руками носы, они отпускали грубые шуточки насчет вони. Мы тоже затаили дыхание, хотя давно свыклись с запахом.

– Ладно, парни, взялись, – сказал кто-то из них.

Они подхватили ящик и потащили его вверх по ступеням. Дневной свет пролился в подвал.

Я не помню, кто из нас первым себя обнаружил – я или менестрель, – и выступил из укрытия, каковое, по сути, и не было никаким укрытием. Что-то бессвязно бормоча, мы поднялись из грязи – две скрюченные фигуры, словно двое восставших покойников в темных саванах. Рабочие от испуга выронили ящик. Сыры покатились по лестнице вниз, прямо на нас с менестрелем. Несмотря на загустевшую кровь в затекших членах[63]63
  В средние века считалось, что руки и ноги затекают потому, что кровь в них свертывается из-за нехватки кислорода. Согласно Дабику, затвердевание любой части тела вызывается той же причиной. Отсюда (в связи с мужской эрекцией и ее последствиями) происходит эвфемизм «lepetitmort» («маленькая смерть»). См. прим. по поводу «модной медицины того времени». – Примеч. автора


[Закрыть], я довольно проворно выскочил на улицу. Менестрель же, увы, едва успел передать мне свою лютню, прежде чем исчезнуть под сырным обвалом.

Первые пару секунд ничего не происходило. Рабочие застыли на месте, все еще сжимая руками воздух, как будто держась за ящик, который давно уже грохнулся вниз. Они тарашились на меня. Я – на них. Потом они посмотрели вниз, на менестреля.

– Это он! – закричали все разом. – Детоубийца!

Не зная, что делать, я истово перекрестился, надеясь, что Бог ниспошлет мне озарение. Должно быть, крестное знамение меня и спасло, потому что я вдруг почувствовал, что становлюсь как бы невидимым. Никто не обращал на меня внимания. Я стоял и смотрел, неприкосновенный, на сцену, что разыгрывалась у меня под ногами: ибо рабочие стряхнули с себя оцепенение и, прогнав всякую нерешительность, бросились на менестреля.

Совершенно беспомощный, я не мог вмешаться в историю, из которой меня так внезапно исключили. Я подобрал свою рясу и бросился наутек. Улицы полнились громкими воплями и слухами о вершащемся отмщении. Где-то по пути я выронил лютню; я не помню, где и как это случилось, – она просто пропала, как исчезает из памяти сон, когда мы просыпаемся. Да, пока я пробирался вперед сквозь толпу, что текла мне навстречу, у меня было странное ощущение, будто я возвращаюсь к Реальности. Перед мысленным моим взором стоял лишь манускрипт, что ожидал меня в библиотечной тишине.

Разумеется, я нашел книгу в точности, как оставил: открытой на той же странице, в окружении других мудрых книг, которые я отобрал для работы. Все еще не отдышавшись, я уселся на скамью и украдкой взглянул на своих собратьев-книжников. Никто не взглянул в мою сторону. Одни были заняты размышлениями, другие что-то писали в книгах своими гусиными перьями. Постепенно дыхание восстановилось. Строгая библиотечная тишина уняла мое бешеное сердцебиение. Я окунул перо в чернильницу и возобновил прерванную работу. Стены в библиотеке были достаточно толстыми, да и ряды книг поглощали все звуки с улицы. Я отложил перо и встал, чтобы закрыть окно. Ставни я тоже закрыл, от греха подальше.

Explicit liber hortorum culturis

ПРОЛОГ ПЕВЦОВ-ГОРЛОПАНОВ

– Отлично сработано, – говорит шут, когда монах замолкает. – Ты действительно отличился.

М о н а х: Я был тогда молодым и невинным.

П е р в ы й п е в е ц-г о р л о п а н: Ты видел голову менестреля, насаженную на пику?

В т о р о й п е в е ц-г о р л о п а н: Его труп на веревке?

Т р е т и й п е в е ц-г о р л о п а н: Ты закончил свой трактат?

В т о р о й п е в е ц-г о р л о п а н: Теологический.

Т р е т и й п е в е ц-г о р л о п а н: В общем, трактат.

М о н а х: Э… мой «Pudendae»?

Ш у т: Я попросил бы! Соблюдайте приличия, господа. Здесь дамы.

Пьяная баба пускает ветры и громко хохочет. Монашка, избравшая путь покаяния, поднимает глаза к Небесам, надеясь на гром среди ясного неба. И тут вступает пловец (вы еще про него не забыли?), продолжая нападки.

П л о в е ц: А подскажи мне, святой отец, где эта знаменитая библиотека в Брюгге. Просто мне любопытно.

М о н а х: Библиотека… э… Она… в городе.

П л о в е ц: Странно. Я прожил в Брюгге почти всю жизнь, но что-то не помню там библиотеки.

М о н а х: Ну, это было давно… тебя тогда и на свете не было.

Монах видит складочки недоверия на лицах слушателей. Его макушка покрывается испариной.

– Надеюсь, никто из вас не сомневается в правдивости моего рассказа, – взрывается он. – А если кто сомневается, то пусть так и скажет. Но все, что я рассказал, это чистая правда. До единого слова.

Ш у т: Слово само по себе – всегда правда. Важны не слова, а их порядок.

П е в ц ы-г о р л о п а н ы: Правильно, это все относительно.

М о н а х: Нет, не все.

П е в ц ы-г о р л о п а н ы: Это все субъективно.

М о н а х и м о н а ш к а: Нет!

Похоже, что назревает новое противостояние. Певцы-горлопаны о чем-то шепчутся, сбившись в тесный кружок, ни дать ни взять заговорщики. Все внутри у монаха дрожит и трепещет, и он хватается обеими руками за край стола, так что у него белеют костяшки пальцев.

П е в ц ы-г о р л о п а н ы: Слушайте. Теперь наша очередь.

РАССКАЗ ПЕВЦОВ-ГОРЛОПАНОВ

Давным-давно в славном городе Вормсе жил-был один лекарь по имени Ганс.

~ Его звали Горацио. Он был хирургом. И жил в Виттенберге.

~ Иероним был знахарем-шарлатаном; и что хуже всего, он был рыжим. И жил он в городе Вормсе, и кормился за счет того, что дурачил невежд и простаков.

Известный в городе человек, ученый; честный и добропорядочный.

~ Его разум, испорченный образованием, не отличался ни благочестием, ни набожностью.

~ Когда у него умерла жена – женщина, кстати сказать, богатая, – он похоронил ее на кладбище для нищих.

Если где-то случалась болезнь,

~ когда телесные жидкости пребывали в неуравновешенном состоянии,

~ или у кого-то ломило яйца,

Ганс всегда помогал больным. Он знал целебные свойства всех трав и растений. Он умел приготовить бодрящий напиток из спиртового настоя пырея ползучего, из окопника лекарственного, пиретрума девичьего и чистотела. Он знал, как работает тело.

~ Он был сведущ во всем, что касается человеческого организма.

~ и хорошо разбирался в болезнях мошонки.

Он свободно читал на греческом и на латыни. Изучал Гиппократа, Плиния и Плутарха.

~ Его испортили авторы с юга – язычники, забившие ему голову своими погаными идеями.

~ Он знал больше сотни застольных песен типа «Фрайдесвайд-Онанист» и «Гунда глушит эль хмельной».

Входе своих ученых штудий Ганс пришел к выводу, что Господь, сотворив человека, заповедовал нам блюсти не только чистоту духа, но и здоровье и крепость тела. Иначе зачем он создал столько лекарственных трав и растений?

~ Горацио, как мог, боролся с недугами и болезнями, каковые Господь посыпает нам в испытание. Если б он жил в стране Уц, он, без сомнения, взялся бы пользовать Иова, схватившись за эту возможность помешать Всемогущему Господу на его неисповедимых путях.

~ Методы Иеронима были, скажем прямо, нетрадиционны, но иногда пациент выздоравливал. К примеру, он знал верное средство от бесплодия. До того как сифилис и ранняя лысина изрядно подпортили ему внешность, он как-то провел одну зиму в Веймаре и излечил многих бездетных жен, использовав способ необременительный и даже приятный. В апреле он поспешно бежал на юг, в Вормс – а осенью в городе был обильный урожай рыжеволосых младенцев.

Однажды вечером Ганс сидел дома над книгами, и вдруг в дверь настойчиво постучали, Он взял со стола свечу, чтобы осветить себе путь, и пошел отворять дверь.

~ На пороге стоял монах, фыркая и отдуваясь. Сутана вся забрызгана грязью, лицо – как кусок сырого мяса с прожилками жира.

«Господин доктор, – сказал монах, – нужна ваша помощь».

~ Я бежал всю дорогу из монастыря Святого Симониака. Один из братьев тяжело болен. Мы опасаемся, что он одержим дьяволом.

~ Нет! – воскликнул Иероним. – Монах? Одержимый дьяволом? Здесь? В Вормсе?

«Увы, вы пришли не по адресу, – сказал Ганс. – Я не занимаюсь изгнанием бесов». Но монах твердо стоял на своем «И аббат, как назло, в отъезде! – воскликнул он. – Наш священный долг – бороться с Сатаной, если это Сатана. Но чтобы в этом удостовериться, нам нужен диагноз мирянина. Для объективности.

~ Горацио расхохотался. «Одержим дьяволом, говорите? А дьявол, случайно, явился не в облике бочонка с элем ?»

~ «Да, у бесов сейчас самый сезон, так и кишат, окаянные. Буквально на прошлой неделе мне пришлось ехать в Вимпфен – изгонять суккуба. Я сейчас только возьму свою сумку, и мы пойдем. Не волнуйтесь: вместе мы его одолеем».

Ганс крепко задумался. Ему, безусловно, было любопытно взглянуть на больного: случай мог быть интересным. Да и слова монаха были как вызов его талантам.

~ Почитая себя лучшим в городе медиком, Горацио согласился пойти к больному и всю дорогу божился, что Современная Медицина найдет способ, как его исцелить.

Когда они прибыли в монастырь, там все кипело от возбуждения. Не тратя времени даром, Ганс прошел в келью к больному.

~ Монахи тащились за ним по пятам, словно стая серо-бурых крыс.

~ Они пришли в келью, что рядом с часовней. Вонь стояла ужасная – Иероним узнал ее сразу.

Тесная келья была набита битком. Монахи стояли, сжавшись, и бормотали молитвы.

~ Горацио остановился в дверях со скептическим и горделивым видом.

~ Монахи отодвинули занавеску. Больной – тучный, дородный мужчина – сидел, крепко привязанный к стулу.

Несчастный – его звали брат Лемпик – озирался по сторонам с совершенно безумным видом. Дикий взгляд, волосы все растрепаны. Лицо – сплошь прыщи и гноящиеся нарывы. «Мы не решаемся к нему приближаться, – сказал кто-то из монахов. – Он шарахается от бритвы и не пьет воду. Верный знак Зверя».

~ Его звали брат Ламберт. И дьявол был тут ни при чем, ибо брат Ламберт был орудием Бога.

~ Брат Лабберт сидел, крепко привязанный к стулу и с кляпом во рту. Иероним взглянул на него украдкой, так чтобы никто не заметил: это был заговорщический взгляд. Ибо брат Лабберт был Лаббертом-лицедеем. Будучи у Иеронима в долгу, он вызвался сыграть роль безумного монаха. И теперь он исправно пускал слюну и хрипел, завывал, как бешеный барсук, и ревел, как медведь. Как только к нему приближался кто-нибудь из монахов, он начинал нести всякий бессвязный бред или громко пускать ветры. Время от времени он дергался, вперивал взгляд в пространство и обращался по имени к пустым местам: «Абадон» и «Астарот», «Мамон» и «Мефистофель».

Ганс осторожно осмотрел пациента. Монахи, столпившиеся вокруг, говорили ужасные вещи про своего недужного собрата – как он читал «Отче наш» задом наперед и ползал по келье, будто краб; как кровь сочилась у него из глаз, и как он пытался содрать с себя кожу ногтями. Но Ганс ласково заговорил с братом Лемпиком, и тот, похоже, слегка успокоился.

~ Уж такая судьба у избранников Божьих – лицемерные праведники ненавидят их и боятся. Монахи из монастыря Святого Симониака видели ореол света, что сиял вокруг брата Ламберта, словно солнце за набежавшим на него облаком. Они видели, как он любил всякую Божью тварь, и как истово он молился – и за это они ненавидели его лютой ненавистью.

~ Наблюдая за тем, как брат Лабберт плюется, блюет и пердит, Иероним про себя восхищался такому реалистичному представлению. «Отвечай мне, враг рода человеческого! – закричал он. – Что тебе нужно от этого человека?» Глаза брата Лабберта закатились, так что были видны лишь белки. «Дерьмо! Мерзость! Смерть! Я сожру тебя с потрохами и насру тебе на голову!»

«Видите, – сказал Ганс монахам, – доброе обращение всегда успокоит больного».

~ «Но только не этого изверга, – отозвались монахи, глядя со злобой на брата Ламберта. – Видите, как он таращится и плюется». Но Горацио видел лишь седовласого старика, связанного, с кляпом во рту, который сидел, обратив кроткий взгляд к небесам.

~ «Я отымею всю вашу скотину! И ваших жен! Дерьмо! Мерзость! Смерть!»

~ И тогда Горацио сказал: «Я не вижу, чтобы с ним было что-то не так». «Он притворяется, – завопили монахи. – Буквально час назад он изблевал гороховый суп».

~ «Да. Без сомнения, это бесы. Я бы даже сказал, целое полчище бесов. Простое изгнание тут не поможет, оно лишь возбудит нижнюю дорсальную гипотенузу. В общем, так. Давайте сюда долото».

«Его безумие вполне излечимо, – сказал Ганс, убирая мокрые волосы со лба брата Лемпика. Связанный монах умоляюще поглядел на него, кроткий, как агнец. – Мне нужно, чтобы его подержали. Скажем, трое человек».

~ Восемь добровольцев бросились на помощь Горацио.

~ Монахи, все как один, вдруг резко разучились ходить.

После долгих уговоров трое монахов все же вызвались помочь. Движимый состраданием к ближнему, Ганс вынул кляп изо рта брата Лемпика.

~ «Кляп лучше оставить», – сказали монахи.

~ «Кляп я, пожалуй, оставлю», – сказал Иероним.

«Я сделаю тут небольшой надрез, – сказал Ганс. – Больная кровь вытечет из мозга, и ваш брат снова будет здоров».

~ Ладно: если монахам хотелось получить от Горацио хирургическое вмешательство, он им его обеспечит. «Операция очень простая, – пояснил он, – быстрая и безболезненная. Наука не стоит на месте, любезные господа. И никакое знахарское мракобесие не помешает ее прогрессу».

~ «Я полагаю, что все вы слышали об удалении мозговых камней, которые, собственно, и порождают безумие. Данная процедура по виду практически не отличается от удаления камней, но по сути она радикально другая. Видите ли, когда мы вскрываем череп, давление воздуха в мозге растет и выталкивает бесов наружу. Метод одинаково эффективен и против крупных бесов размером с ежа, и против мелких, размером с мошку. Процент выживания весьма высок. Работа, конечно, не самая чистая – но кто-то же должен этим заниматься».

Ганс открыл свою сумку.

~ Он достал медицинское долото для трепанации и приставил его ко лбу брата Ламберта.

~ Увидев сей устрашающий инструмент, брат Лабберт не на шутку перепугался. То есть по-настоящему. Он застонал и затрясся, как будто в припадке, изо рта потекла пена. Но чем больше он дергался, тем убедительнее получалось его представление. Он пытался кричать сквозь кляп: «Остановитесь! Не надо! Я просто актер!» – но издавал только нечленораздельные звуки, и насильно отобранные помощники лупили его по щекам, чтобы он замолчал.

Ганс быстро измерил голову брата Лемпика. Пациент наблюдал за его стараниями молча и с искренним интересом, словно умный смышленый пес.

~ Горацио на секунду заколебался. Добровольцам-помощникам, при всем их рвении, не было необходимости держать брата Ламберта, потому что старик даже не сопротивлялся. Он только крепко зажмурился, как будто там, под закрытыми веками, был другой, лучший мир, смотреть на который было гораздо приятнее.

~ Иероним ухмыльнулся и прищелкнул языком. Жирный Лабберт слишком долго тянул с выплатой долга: надо его проучить.

~ Монахи замерли в предвкушении, пряча злобные взгляды и довольные улыбки. Горацио весь покрылся испариной. Он смотрел и не верил своим глазам: голова брата Ламберта купалась в сиянии янтарного света.

* * *

Ганс прошептал на ухо брату Лемпику: «Это поможет тебе друг мой». Он выбрал точку, откуда лучше всего начать, потом приложил острый конец инструмента к коже и резко надавил на ручку. Череп брата Лемпика раскололся, как яичная скорлупа. Лоб осыпался крошкой раздробленной кости – глазные яблоки прорвались, как водяные пузыри, и Ганс погрузился рукой в горячую жижу мозгов. Долото зацепилось за что-то, и его как будто всосало внутрь. Ганс попытался спасти инструмент, но из пузырящейся массы мозгов вынырнула когтистая рука и вырвала долото у растерянного врача. «Сатана! – закричали монахи. – Сатана!» Тело брата Лемпика раздулось, как шар. Кожа трескалась, не выдерживая напряжения. Из разрывов валил черный дым. Потом раздался звук рвущейся плоти, и бесы брызнули, как пауки, из развороченного живота.

~ Нет, все было не так! Неправильно ты рассказываешь.

~Помолчи-ка ты в тряпочку. Вы оба рассказываете неправильно. На самом деле все было так:

~Горацио в своей гордыне…

~ Иероним, хитрая бестия…

~ Горацио в своей гордыне измерил голову брата Ламберта в сияющем нимбе и определил место, куда втыкать.

При трепанации не втыкают!

~ Определил место, куда втыкать, и сделал надрез. Монахи уже не скрывали радости, когда кровь брата Ламберта брызнула на занавеску. Горацио надавил долотом на кость. Еще буквально один нажим – и операция завершится. В общем, он надавил посильнее, и кость поддалась. Из раны хлынула яркая алая кровь и пролилась ливнем на каменный пол. При всем своем мастерстве Горацио не сумел остановить кровотечение. Брат Ламберт умирал. Охваченный ужасом, Горацио наблюдал за тем, как монахи попадали на колени в исступленном раскаянии. Добровольцы-помощники, которые еще пару мгновений назад скалились, как обезьяны, глумясь над страданиями брата Ламберта, теперь лили слезы. «Черт побери! – чертыхнулся в сердцах Горацио. – Вы что, не видите, он истекает кровью!» Но монахи не слышали. Они наблюдали за мученичеством святого. «Ангелы! – шептали они в благоговении. – Силы небесные! Тебя, Господи, славим!»

~Иероним прищурился, наметил место и со всей дури вломил Лабберту долотом по черепу. Лабберт завопил: «Караул! Убивают!» – но из-под кляпа вырвалось только: «ААА АААУУ! УУУ ИИИ АЙ!» Монахи нервно заерзали, готовясь спасаться от полчища бесов. «Господа, – сказал Иероним, – это всего лишь лечебная процедура». Но монахи застыли в ужасе, бормоча молитвы, Лабберт дернул ногами и завалился вместе со стулом назад, пуская ветры и бранясь на чем свет стоит. Кровь текла из разбитой головы. «Операция прошла успешно», – прошептал Иероним и принялся потихонечку пробираться к выходу. А обезумевшим от страха монахам уже виделись всякие ужасти: рогатые бесы и чудища, рожденные их воспаленным воображением, вырвались наконец наружу с явным намерением разорить монастырь. «Ну, я пошел», – объявил Иероним. Никто не обратил на него внимания. То есть никто, кроме Лабберта. В своей бурной ярости он сумел как-то выбраться из веревок и теперь вставал на ноги. «Спокойствие, только спокойствие», – пробормотал Иероним и бросился прочь со всех ног.

Ганс сидел съежившись у себя в спальне, сжимая в руках Псалтирь, а в Вормсе резвились бесы, творя бесчинства и разоряя город. Ночь вспучилась дьявольской музыкой. Псалмы и гимны пелись задом наперед; мадригалы звучали как полная тарабарщина под пронзительные завывания флейты. Ганс зажал уши руками, но вопли испуганных горожан вонзались в мозг, как кинжалы.

~ Город преобразился в райский сад. Буйная зелень прорастала прямо сквозь камни на мостовых. Птицы немыслимой красоты порхали среди цветущих деревьев и пели дивные песни. На улицах, там, где раньше бродили дворняги и бездомные кошки, теперь паслись единороги. Но самое главное, преобразились люди. Преисполнившись доброты и смирения, они сияли внутренним светом и беседовали с ангелами. ~ «Лабберт, дружище, давай все обсудим, как разумные взрослые люди».

«Что я наделал?!» – запричитал Ганс.

~ «Что я наделал?! – застонал Горацио. Он сидел на полу у себя в библиотеке и рвал в клочки свои атеистические книги. – Я убил святого. Теперь мои руки в крови, и их уже никогда не отмыть».

~ Иероним остановился посреди улицы. Вопли монахов в монастыре доносились даже досюда. «Прошу прощения, – сказал он, когда Лабберт принялся закатывать рукава. – Это тоже было представление. Ты послушай, как они ревут. Такой успех!» Но Лабберт не дал заговорить себе зубы. «Я сожру тебя с потрохами, – заявил он, – и насру тебе на голову!»

Ганс подошел к окну и выглянул наружу сквозь прорезь в ставне. Ночное небо светилось оранжевым от тысячи тысяч адских огней. На улицах бушевал дьявольский карнавал из деревьев-старух и мышиных людей, из парней-поросят и рыбин-девиц. Что-то плюхнулось на подоконник с той стороны окна: мерзкого вида лысая птица. Она отложила яйцо. Из яйца тут же вылупился птенец, которого птица сожрала на месте с большим аппетитом.

~ Что-то жужжало в воздухе над ухом Горацио. Он досадливо отмахнулся.

~ «На помощь!» – завопил Иероним, когда Лабберт врезал ему кулаком по причинному месту.

Ганс свернулся калачиком на полу. Вот ведь ирония судьбы, такая жестокая и печальная: безумие, что полыхало в той дьявольской голове, теперь стало нормой снаружи – мир словно враз потерял рассудок, и здравомыслие сохранилось лишь в Гансе, в человеке, который во всем виноват.

~ Атеисту легче поверить в Люцифера, чем в Божественную благодать. Поэтому вовсе неудивительно, что Горацио представляюсь в его печали, что его осаждают чудовища.

~ Лабберт уже занес ногу, чтобы пнуть Иеронима сапогом по зубам, но тут земля под ним задрожала. Это монахи бежали толпой в центр города, дабы поведать миру кошмарную новость.

* * *

Вормс было уже не узнать. Новые башни и шпили выросли буквально из-под земли. Драконы грелись на солнышке на крепостных валах, и крылья их отражались, как обугленные ветви, в черной воде во рву.

~ Горацио бежал из города ангелов, унося с собой своих бесов. Он не видел благословенных чудес, что проистекали из крови брата Ламберта, ибо сонм разъяренных бестий застилал ему взор. Они кружили над ним, как мухи. Копошились, как вши,в волосах. Присасывались к нему хоботками и пили кровь.

Ганс смотрел на все это издалека. Он бежал со всех ног к городским воротам, ловя ртом воздух. Сотни адских созданий гнались за ним по пятам, хватали за руки, бросались ему под ноги. Их пухлые тушки лопались, как мухи-поденки. Ганс вытер липкую слизь со своих подошв об увядшую траву.

~ Горацио принялся хлестать себя по лицу, стремясь уничтожить своих воображаемых мучителей. Но боль от ударов лишь еще глубже вогнала его в отчаяние.

Ганс смотрел на страдающий город, и тут ему вдруг пришло в голову, что, может быть, это не мир обезумел, а просто он сам повредился рассудком. Он испытывал боль, стало быть, это был никакой не сон, но полчища демонов – это слишком ужасно, чтобы такое происходило наяву. Быть может, весь этот кошмар – плод его распаленного воображения?

~ Горацио оглянулся на Виттенберг. Там, где была красота, он видел только знак Зверя; вместо сияющих ангелов видел он ухмылявшихся бесов. «Теперь я проклят, – сказал он вслух. – И буду вечно гореть в аду, вместе с другими злодеями».

«Если все дело во мне, – рассуждал Ганс, – тогда, врачу, исцелися сам».

~ Горацио пошарил у себя в сумке и достал набор хирургических инструментов. Он сел на вершине холма и поднес к голове трепан.

В другую руку Ганс взял деревянный молоток. Он ни разу не видел, чтобы врач проводил подобную операцию на себе, но вид истерзанного Вормса придал ему сил.

~ Горацио ударил молотком по рукояти трепана.

Вспышка невыносимой боли…

~ …кость треснула, как скорлупа…

…звук казался таким далеким…

~…он прогремел громом.

Ганс упал на траву. Его глаза были словно два зеркала, где отражалось небо.

~ Пока кровь вытекала из раны, унося с собой жизнь, Горацио узрел Виттенберг во всем его благословенном великолепии. Он мысленно вознес хвалу Богу, и слова были как пар у него в голове. Но он уже не надеялся на спасение.

«Господи, пусть с моей смертью закончится этот кошмарный сон».

~ «Вот, черт. Неверный диагноз».

Вормс в отдалении, словно луг, омытый весенним ливнем, вернул себе прежний облик. Миллионы демонов, будто мухи, захваченные половодьем, пролились в реку Неккар. Они утащили с собой бездыханное тело врача; но душа его вознеслась на Небеса.

~ Чудеса в Виттенберге продолжались все лето, всю осень и дальше. Старики обрели новые силы, молодые познали мудрость. Урожай на полях уродился в тот год небывалый; городские трущобы снесли, в городе построили несколько новых церквей и основали университет. Когда горожане нашли труп Горацио, они похоронили его на перекрестке дорог, как нечестивого самоубийцу. А что стало с его душой, о том известно лишь дьяволу.

~ Весьма поучительно, я бы сказал. Но если вам все еще интересно, то вот как все было на самом деле. Добрые граждане Вормса, которые были весьма легковерны и простодушны, напридумывали себе всяких ужастей, так что сами себя напугали до полного помешательства. Иероним с Лаббертом, почуяв опасность, поспешили укрыться. «Отмщения! Отмщения! – скандировала толпа, швыряя камнями в окна Иеронима. – Это он, окаянный, наслал на нас бесов! Смерть ему! Смерть! Повесить на месте!» Лабберт, все еще злой, как черт, вдруг встрепенулся, как будто ему пришла некая свежая мысль. Иероним занервничал еще пуще.

«Ага, – сказал Лабберт. – Они за тобой пришли, не за мной». Иероним достал из ящика стола лист пергамента и быстро подправил свое завещание. «В знак нашей дружбы, Лабберт, я завещаю тебе десять процентов стоимости моего земного имущества». Взбешенная толпа уже принялась выламывать дверь. «Это твоя последняя ложь, – сказал Лабберт, когда первый топор вонзился в деревянную обшивку. – Нет у тебя никакого земного имущества». Что было истинной правдой, если не почитать за великие ценности веревку с петлей и предсмертный стояк. А мораль такова:

Думайте, что сочиняете, любезные господа, А то наплетете с три короба, и будет вам с этого только беда.

Explicit liber Pandaemoniam