Текст книги "Жизнь Бальзака"

В союзе с отцом Бальзак с успехом манипулировал бюрократическим хаосом, притворявшимся порядком, что тоже можно считать важным творческим достижением. Фантастическое предисловие, в котором он говорил о том, как стоял перед «уголовным судом» общественного мнения, послужило фактическим поводом для судебного преследования; и на тот случай, если сонный чиновник упустит намек, в «Заметке от издателя» на последней странице хвастливо рассказывалось о вымышленном деле против автора. Сент-Обен уверял: как только вынесут вердикт, в продажу поступит его следующий роман; «и этот новый роман будет называться “Преступник”». Роман «Аннет и преступник» вышел в свет, как и было обещано, в декабре следующего года, с хвастливым подзаголовком «Продолжение “Арденнского викария”». Бальзак ссылался на конфискацию и, снова оскорбляя власти, указывал: не так-то просто придумать продолжение романа, в котором к концу сюжета почти все персонажи умирают.

Похоже, что его язвительные замечания, вполне, впрочем, оправданные, направлены скорее не на бюрократию, а на узость границ тогдашней беллетристики. К его досаде, в литературу довольно часто вмешивалась повседневная жизнь – и брешь между двумя жанрами как будто исчезала.

Жизнь и вымысел особенно тесно соприкасались в журналистике, которая отнимала у Бальзака все больше времени после того, как он познакомился с Орасом Рессоном, еще одним предпринимателем школы Лепуатвена. Делакруа, написавший портрет Рессона, нашел «деятеля», которого он знал еще по школе, интересным натурщиком: Рессон был лжецом, неисправимым снобом, любил изображать бестолковость и «есть и всегда будет худшим шарлатаном из всех, кого я знаю»²⁵³. Рессон принадлежал к новой породе «литературных маклеров», служивших предтечами литературных агентов. Несмотря на дурную репутацию, в то время, когда издатели одновременно были книгопродавцами, а иногда и типографами, литературный агент часто становился правой рукой писателя. В одном из многих пособий, которое вместе состряпали Бальзак и Рессон в 20-х гг. XIX в. (в их число входит «Пособие для честных людей»), описывается работа «литературного посредника», courtier littéraire: «Ему совершенно не обязательно уметь писать, зато он должен уметь говорить, и говорить долго, очень долго, одним словом, завлекать покупателя». Бальзак выучил урок очень хорошо; потом он сумел довести до банкротства по крайней мере одного издателя.

Кроме того, у Рессона имелся весьма полезный отец, который, до 1822 г., занимал важное положение в министерстве полиции²⁵⁴. Подобно многим другим, даже мужу мадам де Берни, Рессон-отец был коллегой Бернара Франсуа. Невольно задаешься вопросом, не был ли Рессон в какой-то мере причастен к решению не привлекать Сент-Обена к суду. Хотя в романах Бальзака нередки самые невероятные совпадения и хотя он сам придумал тайное общество, они едва ли оправдывают обширную сеть, из-за которой Париж начала XIX в. напоминал деревню для среднего класса, которая жила своей жизнью в сердце пролетарского города.

Вместе с Рессоном и Лепуатвеном Бальзак исследовал глубины журналистики и в некотором смысле быстро достиг дна своего ремесла. Он писал статьи, в том числе рецензии на собственные произведения, сотрудничая с двумя газетами. Обе славились своим либерализмом – как в смысле политики, так и нравственности. Одно происшествие в наши дни довольно трудно объяснить. Тогда вдруг в обществе возникла дискуссия о феодальном праве первородства. По отношению к праву первородства судили о взглядах человека. В соответствии с законом семейное состояние должно в нераздельном виде переходить к старшему сыну, таким образом сохраняя то, что Бальзак называет «постоянными земельными преимуществами». В каком-то смысле вся «Человеческая комедия» отстаивает этот консервативный закон; он служит средством защиты от демократического хаоса и распада государства на множество хапуг. Однако в 20-х гг. XIX в. Бальзак был в союзе с либералами. Он похож на представителей прессы из «Утраченных иллюзий», чьи лучшие замыслы приходили к ним незадолго до того, как они в полночь падали под стол:

«– Дети мои, – сказал Фино (собирательный образ, прототипами для которого послужили Лепуатвен, Рессон и другие им подобные. – Авт.), – либеральной партии необходимо оживить свою полемику, ведь ей сейчас не за что бранить правительство, и вы понимаете, в каком затруднительном положении оказалась оппозиция. Кто из вас согласен написать брошюру о необходимости восстановить право первородства, чтобы можно было поднять шум против тайных замыслов двора? За работу хорошо заплатят.

– Я! – отозвался Гектор Мерлен. – Это соответствует моим убеждениям.

– Твоя партия, пожалуй, скажет, что ты порочишь ее, – возразил Фино. – Фелисьен, возьмись-ка ты за это дело. Дориа издаст брошюру, мы сохраним все в тайне.

– А сколько дадут? – спросил Верну.

– Шестьсот франков. Ты подпишешься: граф К…

– Согласен! – сказал Верну.

– Итак, вы хотите пустить “утку” в политику? – снова начал Лусто.

– …Правительству приписывают невесть какие замыслы и натравливают на него общественное мнение»²⁵⁵.

Разговор в ресторане, в котором Бальзак заодно показывает косвенное влияние шампанского на политику, несомненно, взят из жизни, которую он собирался выставить на всеобщее обозрение пятнадцать лет спустя. В начале 1824 г. длинный, снабженный продуманными доводами памфлет, защищающий право первородства, был опубликован неким М. Д., известным его друзьям-либералам как Оноре Бальзак. Убедительность памфлета была такова, что на него написал страстное опровержение истинный либерал, убежденный, что М. Д. – член правительства. Либерала разгневало столь неприкрытое лицемерие²⁵⁶.

Бальзак-либерал, защищавший реакционный закон, – явление, которое, как в пословице, испытывало изобретательность критики. Хотя в другой лагерь Бальзак перейдет еще не скоро, сцена в самом деле была необычной: писатель, известный своими несгибаемыми убеждениями, пылко отстаивает противоположные взгляды. С точки зрения литературы можно ответить, что Бальзак следовал законам жанра. Он выступил в роли агентапровокатора, причем с большим искусством: когда Лора призналась мужу, что подозревает в авторстве Оноре, Сюрвиль ей не поверил. По его мнению, автору памфлета «от тридцати до тридцати пяти лет и он хорошо разбирается в делах»²⁵⁷. В некоторых жанрах литературы почти не придерживаются табу, которое запрещает обсуждать противоположные взгляды. В некоторых профессиях это открыто разрешается и даже поощряется, и Бальзак, как Вальтер Скотт, знал «двуличную изобретательность закона»²⁵⁸. В любом случае оценить степень искренности Бальзака невозможно. Напыщенный тон памфлета мог в равной мере быть иронией или попыткой казаться истинным реакционером. Как обстояло дело в действительности, сейчас уже не понять. И все же для многих то, что Бальзак выбирает в качестве примера отца четверых детей, наряду с эпиграфом на титульном листе, придавало его сочинению автобиографичности: «…будь господином над братьями твоими, и да поклонятся тебе сыны матери твоей»²⁵⁹. На самом деле эпиграф послужил практически приглашением к контратаке. Внушительные слова Священного Писания, с приведением соответствующей главы и стиха, произносятся Исааком, когда Иаков пробирается в шатер, накрывшись козлиными шкурами, дабы украсть благословение, предназначенное брату.

Почти ничто не указывает на раннюю склонность Бальзака к правым – и даже, раз уж на то пошло, на его лицемерие. Возможно, он, подобно Сократу, разъяснял взгляды своих врагов. Самый, наверное, неприятный урок из этого эпизода намекает на то, что политическое обращение Бальзака произошло не одномоментно. Перемены же взглядов редко отражаются на письме, они остаются постепенными и незаметными, как единичные мазки на холсте художника. Впрочем, возможно, тот случай заронил семя для его последующих размышлений. В конце концов, Бальзак, вынужденный, даже из меркантильных соображений, задуматься всерьез о предмете, которому он прежде не уделял внимания или о котором судил поверхностно, мог и переменить мнение.

Через два месяца Бальзак во второй раз извлек выгоду из своих исторических изысканий. По всей вероятности, он действовал по поручению какого-нибудь легитимиста – так во времена Июльской революции называли сторонников Бурбонов, в отличие от орлеанистов – сторонников Луи-Филиппа. Его «Беспристрастная история иезуитов»²⁶⁰, снова ставшая красной тряпкой для любого истинного либерала, стала в самом деле беспристрастной. Личные убеждения автора не повлияли на изобразительные средства. Бальзак смело заимствовал мысли из других трудов, в том числе из сочинения иезуита Черутти, также служившего ярким примером плагиата. «Это глас Правды и Невинности», говорится в эпиграфе, также взятом из Черутти, о котором Бальзак говорит с веселым осуждением, напоминающим о его вымышленных журналистах: «Мы не ставим перед собой задачу, с которой Черутти справился с таким успехом и такой заботой».

В этих памфлетах или стилистических упражнениях, как в некоторых ранних романах Бальзака, угадывается его волнение при виде того, как сухое научное исследование и повседневный опыт превращаются, словно по волшебству, в звонкую монету. Для человека, который с юных лет страдал из-за нехватки наличных, деньги служили формой признания. Но дело было не только в деньгах. Его волновала возможность отстаивать противоположную точку зрения и донести ее до читателей со всей тонкостью мошенника или романиста. Одно из любимых «вторых я» Бальзака – Годиссар, коммивояжер из Турени, который может продать все, что угодно, от восстановителя волос до страховки, и продает повсюду, кроме своей (и Бальзака) родины. Трактаты о первородстве и иезуитах, несмотря на эпиграф из Черутти и последующие проклятия, которые Бальзак обрушивал на головы журналистов, доказывают, что «правда», или способность передавать нечто похожее на правду, имеет мало общего с невинностью²⁶¹.

Некоторые люди за пределами семьи испуганно наблюдали за развитием Бальзака. Для одного из его друзей конфискация «Викария» послужила замаскированным благословением, признаком того, что он зря растрачивал свои таланты. Цензура, по его мнению, оказалась бездумным орудием божественного вмешательства, и Бальзаку следует задуматься, пока еще не слишком поздно повернуть назад. Жан Томасси изучал право в Париже, хотя Бальзак, наверное, познакомился с ним, когда Юбер опубликовал его книгу о влиянии смерти Бонапарта на события во Франции. В Томасси Бальзак нашел верного друга, который наслаждался последней связью с миром литературы. Вскоре Томасси благоразумно променяет яркий мир творчества на скуку государственной службы в провинции.

Считается, что именно Томасси подтолкнул Бальзака на дорогу, ведущую к монархизму и католицизму. Публичное обращение Бальзака к «трону и алтарю» произойдет через несколько лет. Оно совпало с его переходом в более высокий общественный круг. И все же если какой-либо человек и обратил Бальзака, то это был Томасси, судя по неумеренной вере, которую позже Бальзак питал к его советам в области стилистики. Томасси знал Бальзака достаточно хорошо и нашел его слабое место. Ободряющей или, наоборот, приводящей в уныние мыслью о том, что человеческий интерес важен для самого возвышенного начинания, он убедил своего друга, что с наплывом «нравственных и религиозных идей» «твой талант возрастет». Но вначале Бальзаку следовало перестать писать романы: «Возможно, они служат для отдыха, но не должны составлять единственный род занятий молодого человека, на которого все, кто его знает, возлагают такие большие надежды»²⁶². Здесь мы имеем дело с печальным случаем непросвещенного своекорыстия: обжора на празднике жизни, Бальзак принялся за сладкое еще до обеда.

Однако имелись и обнадеживающие признаки. Своенравный друг Томасси приступил к серьезной работе над трактатом о молитве. Такая тема, учил Томасси, требует не просто хорошо развитого воображения. «Тебе нужно обладать религиозными привычками, кроме того, необходимо иметь длительный опыт взаимоотношений с божеством». Бальзак, известный своей любовью к мистике и привычкой смешивать физическое и духовное, не мог не согласиться с ним. Он познакомился с источником вдохновения, о котором ему говорил Томасси, после того как обрел новый центр духовного притяжения в лице Лоры де Берни. Возможно, по совету Томасси он переписал первый абзац своего во всех отношениях серьезного трактата. В начале его появились слова вдохновенного ученика: «С тех пор как я попал в сферу просвещенной радости и постоянного экстаза путем, доступным любому человеку, я решил, что полезно будет рассказать остальным, каким сладким стало мое посвящение, как легко я иду по избранной тропе, едва преодолев первые препятствия, какие спелые плоды освежили мой пересохший рот, на каких пышных пастбищах я отдыхал, с какой мягкостью Голос ласкал мой слух, каким питательным ароматам возрадовалась моя душа».

Бальзак не был ортодоксальным католиком. В вопросах веры он, наверное, довольно рано воспринял прагматические, позитивистские взгляды. Его знаменитое утверждение, что христианство следует закрепить в законе как «полную систему подавления развращенных склонностей в человеке», явно воспринято у бывших монахов Вандомского коллежа, которые славились своей гибкостью. С какими бы высшими сферами ни сообщалось христианство, оно обеспечило общество действенным нравственным кодексом. Судя по ошибкам Бальзака при описании религиозных обрядов, впрочем довольно редким, он никак не восполнял пробелы в своем религиозном образовании: требники и служебники, потиры и дароносицы беспорядочно перемешаны в его церковных сценах. Для Бальзака духовная сила идет изнутри и может выражаться осязаемо, не зависимо ни от каких учреждений. Для аналитического ума, убежденного в том, что человек способен овладеть всеми доступными знаниями, следующим логическим шагом стал мистицизм.

Если Бальзак и пережил обращение в двадцать пять лет, оно, как он утверждает лишь с долей шутки в своем восторженном «Трактате о молитве», стало исполнением давней выстраданной мечты. Любовная связь как форма спасения – одна из главных тем его жизни и творчества. Иногда она приобретает юмористическую окраску, как в «Озорных рассказах». В одном из них восьмидесятидвухлетний блудник спасается от эшафота, предложив доказательство своей плодовитости in extremis²⁶³. В другие разы склонность видеть в сексуальных отношениях и даже в беременности признак любви, способной подменить собой все остальное, имело катастрофические последствия. Ужасным доказательством последнего стал эпизод с герцогиней де Кастри в 1832 г. Но даже с Лорой де Берни удовлетворение никогда не бывало полным.

В конце 1823 г. отборочному комитету театра «Гетэ» пришлось столкнуться с одной стороной этой дилеммы. Бальзак представил в театр мелодраму, которую сочли претенциозной и плохо написанной, но никоим образом не подлежащей исправлению²⁶⁴. Более того, театр с радостью принял бы пьесу, если бы Бальзак не признал себя виновным в «серьезных непристойностях». Он выбрал в самом деле «опасную» для того времени тему: безответную любовь чернокожего слуги к жене своего хозяина. Расизм в те годы не был так уж распространен, но Бальзак, с детства считавший себя чужим для матери, не видел особого эмоционального различия между остракизмом и сексуальной фрустрацией. Оба состояния толкали жертву к мести и гибели.

Имелся и другой выход, который Бальзак, принимавший желаемое за действительное, выразил в еще одном романе СентОбена: «Последняя фея, или Новая волшебная лампа» (La Dernière Fée ou la Nouvelle Lampe Merveilleuse). Иными словами, «Аладдин-2». Абель, сын блестящего химика, вырос как дитя природы, сохранив веру в фей. Однажды он встречается с одной из них – феей с жемчужным венком на «стройной и чувственной талии». Жемчужная фея оказывается герцогиней Сомерсетской (так! – Авт.), «одной из красивейших женщин в Англии», а Абель, если верить очень кстати найденному в углу старинному документу, – на самом деле граф Остервальд. Здесь слышится голос мальчика из Тура, который стремится и войти в круг аристократии, и обрести истинную любовь. «И по сей день чистейшее благословение увенчивает каждый день жизни Абеля, а его счастье продлится вечно». На сей раз никакого язвительного предисловия не было; похоже, сбылась и мечта самого Бальзака. Мадам де Берни взмахнула современным эквивалентом волшебной палочки – своим личным доходом. «Увы! – вспоминал Бальзак в 1849 г., – я считал свою «Последнюю фею» лучшей книгой на свете. Женщина помогла мне напечатать 500 экземпляров, которые затем целых три года пылились на полках книжного магазина!»²⁶⁵

Нет почти никаких признаков того, что, как надеялся Томасси, «религиозный пыл» поднимет творчество Бальзака на новый уровень. По его собственному признанию, «принеся себя в жертву» мадам де Берни, он, как новообращенный, передал в ее руки ответственность за свою жизнь, за причины жить и даже за свои финансы: «Отныне я счастлив, что живу в вашем сердце… Я буду питать себя воспоминаниями, иллюзиями и мечтами, и моя жизнь станет совершенно вымышленной, какой она до сих пор отчасти и была». Помимо этого, Бальзак не предпринимал никаких попыток изменить свою жизнь. Позже он писал о тщетном желании «найти выход с помощью эмоционального наслаждения»²⁶⁶. Он даже признавался Эвелине Ганской, что, хотя мадам де Берни спасла его от себя самого, она «обесцветила те семь или восемь лет, которые мне подарила»²⁶⁷. Наверное, отчасти он сделал такое ошеломляющее признание, переворачивающее их отношения с Лорой де Берни, чтобы угодить далекой возлюбленной. Но притворялся ли Бальзак, когда писал Ганской, что в их первую мимолетную встречу в Невшателе в 1833 г. он вдруг понял, что еще никогда прежде не любил по-настоящему и что «мадам де Берни вызывала у меня лишь огромное сыновнее влечение, омраченное одной матерью и озаренной улыбкой другой»?²⁶⁸ Робость и неопределенное положение как в общественной, так и в личной жизни вначале помогали ему перенимать чужие взгляды, а позже – создавать сотни убедительных, трехмерных персонажей. За такой талант приходится дорого платить. «Чудесный дар», позволивший ему, подобно джинну, «пересекать пространство» между собой и мадам де Берни, скоро ввергнет его в такое смущение, что нетрудно ему поверить, когда он пишет, что до 1833 г. еще не начинал жить.

Замешательство Бальзака в какой-то мере аналогично проблемам, с которыми столкнулся Сарразин, герой одного из его ранних произведений. Он влюбляется в красавицу певицу, которая оказывается евнухом. Далее Сарразин более всего озабочен тем, чтобы сохранить свою сексуальную ориентацию. В письмах к мадам де Берни Бальзак часто обращается к ней не только как к матери, но и как к другу (в мужском роде), намекая на попытку вместить даже самые потаенные свои желания в идеальную новую роль. В разоблачительном эпизоде Сарразина исключают из иезуитской школы (как и Бальзака, во время Пасхи) за то, что он изваял фигуру, которую Юнг мог бы назвать символом самого себя. В свете той спасительной силы, какую Бальзак приписывал сексу, скульптуру Сарразина можно считать также скандальным олицетворением Christus erectus.

Глава 6
Цена свободного предпринимательства (1824—1828)

По словам анонимного биографа Ораса де Сент-Обена, слава похожа на шест, смазанный жиром: полные надежд люди один за другим пытаются взобраться по нему наверх, но, соскальзывая, оказываются в отвратительной грязи. Наконец жир, которым смазан шест, вытирается об одежду предшественников, и счастливчик, который совершенно не заслуживает победы, забирается наверх и приписывает всю честь себе²⁶⁹. В двадцать пять лет – по мнению автора, возраст, когда человек становится тем, кем он и останется до конца своих дней²⁷⁰, – опозоренный Бальзак, подобно его альтер эго Сент-Обену, упал к самому подножию шеста. Его карьера романиста подошла к концу. Он постоянно увеличивал ставки и постоянно проигрывал; вереница катастроф сыграла роль долгого прощания с тем, что сам Бальзак назвал «последними годами первой части его жизни». Точнее, тогда его жизнь была совершенно другой: он пытался стать фабрикантом и бизнесменом. Кроме того, в тот период он, неисправимый оптимист, по горло запутался в долгах. Он по-прежнему поднимался по общественной лестнице и даже собирался завести интрижку с одной безденежной герцогиней. Зато автор пользующихся спросом романов, хоть и выжил, на тот период почти скрылся из вида. Вместо него на сцену выходят другие персонажи. Почти все они отличались полной некомпетентностью в своем ремесле: издатель, печатник, составитель подарочных изданий большого формата и популярных брошюр. Позже Бальзак, словно решив вернуться к началам, придумал новый шрифт. Ну а результаты? Многочисленные обломки, относящиеся к тому периоду, свидетельствуют о грандиозности замыслов Бальзака. И все же он больше напоминал владельца лавки древностей, чем архитектора. Исторические исследования Бальзака и псевдостатистические обзоры тогдашней жизни можно рассматривать как фундамент, который позже лег в основу его «Человеческой комедии». И все же более очевидным поводом к их созданию стала цель куда более прозаическая: оплата долгов. Если бы не постоянно растущие ставки, которые вылились в катастрофу 1828 г., Бальзак не провел бы остаток жизни, стараясь вывести сальдо с помощью романов. Его достижение можно считать таким же великим, как изобретение современного романа или изображение цивилизации. Он повел себя как истинный герой: «Я больше великий финансист, чем великий писатель, ибо я закрывал счета своим пером»²⁷¹.

Как ни парадоксально, Бальзак очень гордился тем, что манипулирует силами, которые он изобличал в своих романах. Расчеты с кредиторами – одна из наиболее часто повторяющихся тем его повседневной жизни. Его короткая, но оживленная встреча с молодым Бодлером в 40-х гг. XIX в. (они приветствовали друг друга неудержимыми взрывами хохота на улице)²⁷², возможно, имеет какое-то отношение к тому, что Бодлер позже опубликовал юмористическую статью. Кое-кто счел ее оскорблением, но Бальзак, должно быть, признал в ней дружеское почтение: «Как расплатиться с долгами, если вы – гений». «Я хотел показать, – объяснял Бодлер, которого здесь можно приравнять к его герою, – что великий поэт умеет разобраться с векселем так же легко, как распутывает сюжет самого сложного и загадочного романа»²⁷³. В 1838 г. один гость заметил на стеллаже, рядом с «Озорными историями», зловещего вида том, переплетенный в черное. «Взгляните, – посоветовал ему Бальзак. – Произведение не опубликовано, но представляет огромную ценность». Труд назывался «Грустные счета» (Comptes Mélancoliques). В нем перечислялись его долги²⁷⁴.

В 1824 г. Бальзака постигла первая неудача, которую он склонен был называть «Березиной» или «Ватерлоо». Роман «Аннета и преступник» (Annette et le Criminel) с треском разгромили на страницах «Фельетон литтерер». Возможно, его друзья-либералы сочли, что Бальзак слишком всерьез воспринял роль роялиста. Другая причина заключалась в том, что он писал куда лучше, чем они. То, что в той же самой газете только что опубликовали хвалебную рецензию Бальзака на собственный роман, никакой роли не играло. Редакция решила «открыть читателям глаза» 12 мая 1824 г. Рецензия вышла гневной. Судя по всему, ее автор хорошо знал Бальзака. Возможно, именно та рецензия послужила источником болезненного отношения Бальзака к печатной критике, даже если автор сочувствовал ему и действовал, как он считал, из лучших побуждений. «Мистические банальности» Бальзака сравнивались в рецензии с остроумной проповедью совести одного из его любимых авторов, Лоуренса Стерна – разумеется, не в пользу Бальзака. Его героев назвали ходульными, стиль неряшливым, а весь роман в целом – фантастическим: только кормилицы да младенцы способны поверить, что героиня-девственница может влюбиться в закоренелого преступника, сорокалетнего «Геракла с вьющимися волосами». Нападки лицемерно прикрывались добрыми советами и, как всякая злая критика, содержали в себе толику правды. Орас де Сент-Обен наслаждался религиозной сентиментальностью не потому, что был сторонником церкви как таковой, а потому, что тайком собирал коллекцию «для себя». В доказательство приводилась лицемерная одержимость виселицами и тюремными камерами: висельный юмор без «соли». Все это замечательно для печально известных своими нездоровыми пристрастиями английских читателей, но французы ни за что не поддержат такой образчик дурновкусия.

Бальзак был довольно большим знатоком современной ему литературы и понимал, что «Аннетта», как и «Ванн-Клор», произведение, которое он собирался отшлифовать и издать, – в высшей степени оригинальное сочетание романтической мелодрамы и буржуазного реализма. Более того, судя по заметке, нацарапанной на задней стороне приглашения на памятную службу по бабушке Саламбье, автор надеялся, что его романы образуют правое крыло более крупного сооружения: «3 тт. о частной жизни французов»²⁷⁵. Самое больное заключалось не в самой критике; в конце концов, гениев никогда не понимают²⁷⁶. Тяжелее всего Бальзак воспринял плохо скрываемую цель рецензии. Она стала очевидной попыткой погубить репутацию, которую завоевал Сент-Обен за последние три года. Его делали мишенью для политических и националистических выпадов. Правда, Бальзак, подобно Люсьену де Рюбампре, сам стал причиной своего падения, противопоставив себя коллегам. Он тоже умел «топить» конкурентов, причем разгромная рецензия на первый взгляд казалась вполне беспристрастной: «То было ужасающее наслаждение, мрачное и уединенное, вкушаемое без свидетелей, поединок с отсутствующими, – когда острием пера убивают на расстоянии, как будто журналист наделен волшебной властью осуществлять то, чего он желает, подобно обладателям талисманов в арабских сказках»²⁷⁷.

Дальше – хуже. Вскоре после того, как Бальзак переехал в свою квартиру на пятом этаже на углу улиц Турнон и СенСюльпис, вышло новое издание «Последней феи». Ее развязка стала правдоподобнее; Бальзак позаимствовал ее из последней части еще не опубликованного романа «Ванн-Клор». Самоплагиат уже стал для него приемом, значительно экономящим время. Отчасти благодаря ему творчество Бальзака – настоящая мечта для любого биографа. На сей раз молчали даже те, кто в свое время поддерживал «Аннету». В газете «Хромой бес», несмотря на то что одним из ее основателей был Рессон, напечатали еще одну разгромную рецензию. Отзывы читателей на «малоприятный» роман резюмировали словами: «Ну и что?»

Последнюю ставку Орас де Сент-Обен сделал на «ВаннКлор». По иронии судьбы, его выход сопровождался двумя хвалебными рецензиями, подписанными неким Анри (на самом деле Гиацинтом) де Латушем. Во многих отношениях Латушу предстояло стать литературным спасителем Бальзака. По словам Поля Лакруа, анонимный «Ванн-Клор», как ни странно, произвел такое сильное впечатление на литературный авангард, что его приписывали лидеру движения романтизма. Но в сентябре 1825 г., когда роман вышел, Бальзак уже сменил род занятий. Лишь спустя много времени он написал странно беззубое «послесловие» к роману «Ванн-Клор», подписанное неаристократичным «О.С. Обен»²⁷⁸. В нем утверждалось: что бы ни говорили об авторе, ему все равно, так как он прекращает писать: «Смею утверждать, что закончил свою карьеру романиста даже успешнее, чем надеялся». Успех в данном случае означал не более и не менее, чем добрые чувства, которые Сент-Обен, как он надеялся, пробудил в душах неизвестных читателей; «Ванн-Клор» стал его прощальным романом. То ли он воспринял критику близко к сердцу, то ли просто сделал выводы из того, что ни один из его романов не имел коммерческого успеха. Бальзак явно имел в виду не просто Сент-Обена, но себя в целом. В 1827 г. он получил письмо от Лёве-Веймара, переводчика Гофмана на французский язык, который, очевидно, просил прислать ему какие-то труды Сент-Обена. «Ваше письмо, – ответил Бальзак, – для меня чрезвычайно лестно, и я самым искренним образом благодарю вас за ваши добрые намерения; но некоторое время назад я приговорил себя к забвению после того, как публика довольно зверским образом доказала мне, что я – посредственность. Итак, в данном вопросе я перешел на сторону публики и избавился от литератора, заменив его типографом».

Предательство собратьев по журналистскому цеху и внезапная немилость, в какую впал Сент-Обен, предопределили образ действий Бальзака на последующие четыре года, а в некотором смысле – и на всю оставшуюся жизнь. Наверное, отрицательные рецензии считаются нормальной составляющей жизни писателя, как травмы считаются нормальной составляющей для спортсмена; однако было бы неблагоразумно ожидать, что даже самый крепкий профессионал будет сыпать соль на свои раны.

Уничтожение Сент-Обена помогает объяснить, почему Бальзак так часто представляется современным Диогеном, который ходит с фонарем по улицам Парижа, ища друга. Видимо, подобное поведение не помогло ему привлечь на свою сторону возможных союзников. Бальзак предъявлял огромные требования к тем, кто вращался на орбите вокруг него. Главным для него всегда было его призвание и женщина, которую он в тот или иной период обожествлял. В школе он был больше предан идеалу дружбы (и идеалам самых разных чувств), чем несовершенным примерам данных явлений. Итак, несмотря на горький опыт 1824 г., он оставался в стане республиканцев. Через три года, если верить Этьену Араго, Бальзак услышал о некоем тайном обществе, которое создали молодые люди, фанатично преданные социалистическим принципам Сен-Симона. «Ах! – вздохнул Бальзак, движимый обещанием товарищества и оккультной силы. – Как бы мне хотелось принадлежать к ним!» После того как его приняли, он понял, что не в силах всерьез относиться ко всем правилам и законам общества. Его обвинили в том, что он провокатор, и попросили покинуть общество²⁷⁹.

Впоследствии Бальзак будет время от времени приглашать своих молодых друзей вступить в таинственное «общество», члены которого проникнут во все газеты, будут голосовать друг за друга на выборах во Французскую академию, награждать себя многочисленными медалями и закончат свои дни пэрами, министрами и миллионерами. Одно такое объединение, общество «Красный конь», названное в честь дешевого ресторанчика рядом с Ботаническим садом, где Бальзак провел первое тайное заседание, существовало в действительности; но, кроме периодических пирушек, его деятельность сводилась лишь к публикации хвалебных статей о самом Бальзаке. Долгожданные высокие посты, обещанные молодым друзьям, так и остались мечтой. Как выяснилось, друзьям была уготована роль станков на фабрике с единственным владельцем²⁸⁰.