Текст книги "Триумф Рози"

3

Телефонный звонок, сигнализирующий об эскалации Проблемы адаптации Хадсона, поступил в пятницу утром, в 10:18. Еще в пять часов утра Рози доставила Хадсона в школу: учащимся предстояла трехдневная поездка в одну из заснеженных горных областей штата. Он уже несколько дней увлеченно рассказывал о предстоящем мероприятии и, казалось, был полон энтузиазма и хорошо проинформирован.

Я находился дома, готовясь к дисциплинарным слушаниям по вопросу о Возмутительной ситуации на лекции по генетике, каковые слушания были назначены на сегодняшний день.

Инцидент, который должен был стать предметом обсуждения, имел место во время последней лекции перед каникулами. Мы завершили прохождение обязательной программы за двадцать четыре минуты до официального окончания лекции, и я увидел возможность применить одну из рекомендаций, почерпнутых мною на семинаре, который меня некогда убедили посетить, и повысить «интерактивность» учебного процесса.

– Есть какие-нибудь вопросы? – произнес я. Раздалось коллективное «ах», редкие аплодисменты и перешептывание. Поощрять вопросы – давняя традиция. Но обычно каждый вопрос отражает лишь то, что заботит одного студента, и представляет минимальный интерес для остальных. Запретив вопросы, я получил возможность упаковывать в каждую лекцию максимальный объем информации.

Одна студентка (по моей оценке, лет двадцати с небольшим) подняла руку:

– Профессор Тиллман, вы верите, что расы имеют генетическую основу?

Она покосилась на женщину, сидящую рядом – возможно, в поисках подтверждения, что вопрос был задан корректно.

– Тема интересная, но она лежит за пределами нашего курса, а следовательно, и экзамена.

Я ожидал, что это положит конец дискуссии, однако, к моему немалому удивлению, другие студенты также дали понять, что хотели бы получить ответ. Тема действительно оказалась интересной.

Для начала я рассмотрел отсылку вопрошательницы к «вере», отметив, что это понятие следует применять в науке как можно реже и с большой осторожностью. За те несколько минут, которые ушли на повторение этой хорошо отрепетированной за годы практики поправки, мое подсознание породило блестящую идею, которая, как я был уверен, могла бы произвести впечатление на участников семинара «Как увлечь ум миллениала».

Мельбурн – один из наиболее разнообразных в этническом отношении мегаполисов мира, и состав присутствующих в аудитории студентов вполне подтверждал это. Многие изучали генетику, намереваясь затем избрать в качестве основной специальности медицину – популярный карьерный выбор для мигрантов и их детей, а также для зарубежных студентов.

Я предупредил аудиторию, что участие в последующих действиях не является обязательным. Затем я пригласил на сцену трех внешне архетипических представителей «трех основных рас» (согласно определению, сформулированному в конце девятнадцатого века): высокую, не очень молодую женщину из Ганы по имени Беатрис (я знал, что она – начинающий врач-терапевт); единственного в аудитории скандинава – датчанина крепкого телосложения, чье имя не было мне известно; а из многочисленных китайских студентов и студенток я выбрал девушку по имени Хунь. Ее небольшой рост и худоба представляли разительный контраст с впечатляющей высотой Беатрис и мускулистостью датчанина.

Негроид, европеоид и монголоид. Я прекрасно знал, что данные термины больше не считаются приемлемыми. Когда я напомнил об этом, студенты выглядели потрясенными. Я заключил, что преподал аудитории запоминающийся урок на тему субъективности и изменчивости классификационных схем. Женщина, задавшая исходный вопрос, теперь осуществляла видеозапись нашего упражнения с помощью смартфона.

Три вызванных мной студента посмотрели друг на друга и расхохотались. Глядя на них, я вполне мог понять, по какой причине ученые прошлого заявляли – совершенно необоснованно, – что такие люди представляют отдельные подвиды Homo sapiens.

На второй стадии демонстрации я намеревался оспорить это упрощенное разделение. Я направил каждого из выбранных трех студентов в определенный угол сцены, после чего обратился к аудитории:

– Рассмотрим эту площадку как основу для графика, построенного в двух измерениях. В нулевой точке находится Беатрис – в силу того, что человечество зародилось в Африке. Хунь располагается на оси X, а студент мужского пола с бледной кожей и голубыми глазами находится на оси Y.

Датчанин прервал меня:

– Я Арвид. Ариец Арвид. Мой прадедушка очень бы гордился, что меня сюда вызвали. Но это как раз, пожалуй, не очень-то хорошо.

Тут и там в аудитории зашептались. Миллениалов явно увлекло упражнение.

Я продолжал:

– Прошу всех студентов расположиться на этом графике в соответствии со своими внешними характеристиками. – Я снова не забыл добавить: – Участие не является обязательным.

Поучаствовать решили почти все. Двумя исключениями стали женщина, задавшая исходный вопрос (она все еще была занята процессом видеозаписи происходящего), и ее подруга. Остальные забрались на сцену и занялись своей пространственной организацией – подобно тому, как мы это проделывали на семинаре в рамках упражнения «Постройтесь по уровню опытности», которое и стало для меня источником вдохновения. Через несколько минут Беатрис покинула свое место в нулевой точке и приблизилась ко мне.

– Профессор Тиллман, вы уверены, что это хорошая идея? – осведомилась она.

– Вы наблюдаете какие-то проблемы?

– У меня-то проблем нет. – Она рассмеялась и указала на небольшую группу вокруг Арийца Арвида. – Но смотреть, как эти парни спорят, кто из них самый белый, – убиться можно!

Дискуссия между индийскими и пакистанскими студентами также шла весьма оживленно.

Когда позиции студентов стабилизировались, я приступил к разбору проведенного упражнения, подчеркнув то, что теперь было совершенно очевидно: мы имеем дело не с обособленными категориями, а со спектром. Точнее, даже со множеством спектров. Я планировал перейти к обсуждению возможных объяснений стремительной эволюции частных физических особенностей, напрямую не связанных с выживанием. В этот момент у меня зазвонил телефон.

Во время лекций мой телефон запрограммирован так, чтобы реагировать лишь на звонки с рабочего номера Рози, каковые звонки, в соответствии с выработанной между нами договоренностью, подразумевают в подобных ситуациях какое-то чрезвычайное происшествие.

– Какого хрена, что там творится? – поинтересовалась Рози в трубке.

Меня несколько смутили ее слова.

– Это ты должна мне сказать, что творится, – заметил я. – Вероятно, ты звонишь сообщить о каком-то ЧП.

– ЧП – это ты. Уже по всему Твиттеру разошлось. Что ты делаешь?

– Ты сидишь в Твиттере? На работе?

– Мне одна колумбийская подруга позвонила.

– Значит, с тобой связался кто-то из Южной Америки – и…

– Подруга из Колумбийского университета. Где ты десять лет работал.

– Двенадцать.

Общую неясность происходящего усугубила еще одна помеха. В лекционный зал вошли три сотрудника службы охраны. Один из них приблизился ко мне, подтвердил мою личность и вывел меня наружу. После этого я больше не являлся непосредственным свидетелем событий, однако из формулировки вызова на заседание дисциплинарного комитета и благодаря визиту Беатрис смог составить некоторое представление о том, что воспоследовало.

Если коротко: многочисленные сообщения, размещенные в Твиттере, живописали меня как адепта именно тех расовых теорий, которые я стремился развенчать, а кроме того, как сторонника дискриминации, евгеники и публичного унижения человеческого достоинства.

Всем студентам, посетившим данную лекцию, предложили помощь психотерапевта, а один подал официальную жалобу. Шумиха в соцсетях привела к появлению в традиционных средствах массовой информации трех авторских колонок, посвященных мне. В них неверно трактовались факты и заявлялось, что мое поведение – симптом распространенного общественного недуга. Это было для меня внове: я успел привыкнуть, что меня порицают за необычность, а не за типичность. Лишь один журналист связался со мной при подготовке своей публикации, и статья, которую он написал, показалась мне точной и взвешенной. К сожалению, он был (цитирую Рози) «чокнутым правым», и его взгляды по вопросам, не связанным с обсуждаемой темой, позволяли предположить, что университет отнесется к нему без малейшего уважения.

Текст, который я написал в свою защиту, занял шестьдесят две страницы, и Рози настаивала, чтобы я сделал «краткую выжимку».

– Это и есть выжимка.

Она покачала головой:

– Ты говоришь, что использовал творческий подход к преподаванию, чтобы представить один из доводов, выдвигавшихся учеными прошлого, на рассмотрение научно грамотной аудитории, от которой не требовалось обязательное участие, и что если бы тебя не прервали, то твои выводы соответствовали бы не только современному научному мышлению, но и прогрессивным философским и политическим взглядам. Суть ведь в этом?

– Ты гений. Невероятная лаконичность. Все это верно. И полностью снимает с меня всякие обвинения.

– Я бы не стала на это рассчитывать. Когда принимают решение по таким вопросам, смотрят не на научную точность.

Мне разрешалось привести на слушания одного «сопровождающего», который мог оказывать мне «поддержку». В связи с этим мне поступило предложение из неожиданного источника – от профессора Шарлотты Лоуренс. Некогда она занимала в нашем университете должность декана, теперь же возглавляла административную службу в другом университете.

В былые времена мы с профессором Лоуренс спорили – более того, сталкивались – по многочисленным поводам.

Почти всегда речь шла о конфликтах между личной/профессиональной репутацией (эту сторону представлял я) и имиджем университета (эту сторону представляла она). Однако профессор Лоуренс была признанным специалистом по административной работе в научных учреждениях, и комиссия отнеслась бы к ее мнению с большим уважением и доверием. Меня поразило, что она вообще пожелала иметь со мной дело.

Ее оценка ситуации в общем совпадала с оценкой, которую дала Рози: университет будет озабочен не только установлением истины.

– Что бы они в итоге ни выяснили, они беспокоятся, что всякая будущая заявка на грант, в которой будет значиться твое имя, привлечет нездоровое внимание.

Профессору Лоуренс не требовалось развивать этот тезис. В академическом мире способность привлекать финансирование котируется выше всех прочих качеств.

Она посоветовала мне собрать характеристики и рекомендательные письма, описывающие меня как личность.

– И не только от белых гетеросексуальных мужчин, – добавила она.

– Какое значение тут имеют ориентация и половая принадлежность? Меня же обвиняют в расизме.

– Дон, не вынуждай меня с тобой спорить, а то я раздумаю помогать. Ты – белый мужчина-натурал, который всю жизнь провел в лучших университетах западного мира. Ты – просто олицетворение привилегированности.

Несколько дней спустя мы с ней встретились снова. Новости у меня были, прямо скажем, неутешительные. Дэвид Боренштейн, мой бывший декан, ответил на мое электронное письмо, сообщив, что никто из Колумбийского не намерен давать мне рекомендацию: «Когда речь заходит о расизме, нет и не может быть ни нюансов, ни исключений. В подобной ситуации наша организация не может позволить себе никакой реакции помимо недвусмысленного осуждения. Случись такое в Колумбийском университете, у меня не было бы иного выхода, кроме как немедленно разорвать контракт с вами, невзирая на мое давнее восхищение вами как профессионалом и человеком».

Послание Дэвида лишь усугубило мое недоумение по поводу готовности профессора Лоуренс выступить в мою защиту. Ее объяснение оказалось весьма похожим, даже по фразеологии, на газетную статью, автор которой меня поддержал, – вплоть до выражений «искусство оскорбляться», «индустрия возмущения» и «политика идентичности». Казалось, профессор Лоуренс тоже принадлежит к числу «чокнутых правых». Я не преминул указать на это.

– Дон, – отозвалась она, – мы с тобой давно знакомы. Тебя трудно назвать образцом тактичности и деликатности, но я никогда не сомневалась в твоей добросовестности и порядочности. А я прежде всего ученый и хочу, чтобы ученые ни при каких обстоятельствах не боялись свободно думать и высказываться о вопросах науки.

На Рози произвело большое впечатление, что в дело вступила профессор Лоуренс.

– Думаю, перед тем как начать петь гимн академической свободе, Шарлотта неплохо по тебе проехалась. В смысле – устроила тебе выволочку.

– Мне известен смысл обоих этих разговорных выражений. Нет, никакой головомойки не было. А также нахлобучки.

– Черт побери, Дон. Она ведь лесбиянка, да?

– Вероятно. Ее партнер – женского пола. А что?

– А то, что я женщина, и мне всю жизнь приходилось иметь дело со всякими такими штуками. Дискриминация, особое отношение, что-нибудь в газете, по телевизору, на рекламном щите, пустячки, на которые и не пожалуешься – потому что иначе всем покажется, что ты цепляешься ко всякой ерунде. Но они все накапливаются. Из-за них жизнь идет не так хорошо, как могла бы. И это каждый день. И с этим ничего не поделаешь. А теперь, когда я мать, стало еще хуже. То, как со мной говорят, когда я вместе с Хадсоном. И на работе… не только Иуда – все видят во мне в первую очередь родителя. А вот со Стефаном они ведут себя не так, хотя у него ребенку четыре года. Думаю, все было бы еще хуже, окажись я лесбиянкой.

– Я не выдвигал предположений о том, что какая-то раса – низшая или высшая. Тогда как именно это служит основополагающим определением…

– Дон, ты меня не слушаешь. Представь себя на месте одного из своих студентов, который приехал… ну там я не знаю, неважно… допустим, из Индии. Или у него родители из Индии. Ты ни на минуту не можешь забыть, какого цвета твоя кожа и что из этого вытекает. Тебя вечно спрашивают: «Ты откуда?» – даже когда это вообще не имеет значения. Ты делаешь что-нибудь хорошее или что-нибудь плохое – и к этому обязательно приплетут тот факт, что ты индиец. Может, ты учишься на врача, и после всех твоих трудов кто-нибудь, чью жизнь ты спасаешь, подумает: «Лучше бы это был белый доктор». И ты будешь знать, что он это думает. – Рози сделала паузу и рассмеялась. – Ну ладно. Ты, может, и не будешь знать.

– Ты имеешь в виду, что я причинил студентам страдания, напомнив им о чем-то, что… раздражает их?

– Я просто говорю, что ты добавил тяжести к их… ну, бремени. Они приходят в аудиторию, чтобы изучить особенности болезни Хантингтона. И вдруг лектор заставляет их сообщить, какой они расы. Если они не захотят в это играть, сразу будет заметно. Я знаю, когда ты ходил на эти курсы, вас там выстраивали в ряд по уровню опытности. Но когда строишь людей по чему-то такому… проблематичному… это совсем другое дело. Представь, если бы… Даже пример не могу подобрать.

Но я мог. Мой учитель начальных классов оценивал наш почерк, выстроив нас в ряд случайным образом и затем делая сопоставления. После каждого из них я продвигался все дальше и дальше, пока не достигал своей неизбежной позиции – в «худшем» конце ряда. Я не стыдился своего почерка. И я никогда не жаловался на этот метод оценки, который, несомненно, являлся и удобным, и точным.

Однако меня это раздражало. Как когда меня «случайно» толкали, выбивая из рук учебники, или как когда вытряхивали карандаши и ручки из моего пенала, или чертили что-нибудь в моей тетради, или мешали мне обедать, или передразнивали мою манеру разговаривать или мою походку, или смеялись над моими попытками попасть по мячу, или придумывали мне кличку, или как когда я становился мишенью учительского остроумия. Так накапливались напоминания о том, что я не являюсь «нормальным». И что я не вписываюсь в среду.

– Пример не требуется, – произнес я.

– Дон? Это Нил Уоррен, учитель Хадсона.

– Какие-то проблемы?

У меня сразу же возникла мысль: Хадсон не захватил с собой какую-то критически важную принадлежность для снежной экскурсии. Школа заранее предоставила список вещей, которые надо взять, однако между Хадсоном и Рози имела место довольно продолжительная дискуссия о том, как надлежит упомянутый список трактовать. Хадсон опорожнил ящики своего комода в четыре большие сумки, однако Рози удалось свести их число к одной. Возможно, она по ошибке пренебрегла чем-то существенным.

– Боюсь, что да. Хадсон… немного сорвался.

У меня ушло несколько секунд на то, чтобы правильно интерпретировать утверждение мистера Уоррена. Глагол «сорвался», используемый в контексте похода по снежному склону, может восприниматься по-разному.

– Ему не понравились лыжные ботинки… Слушайте, сейчас у него все нормально, просто он ни в какую не хочет идти на лыжах. А у нас нет ресурсов, чтобы присматривать за ним, если он не с группой. Боюсь, кому-то придется его забрать.

Я уже направлялся к машине.

4

GPS-навигатор сообщил, что путь до горного курорта должен занять три часа восемнадцать минут. Я отправил Рози сообщение, чтобы объяснить ситуацию: «Кризис с Хадсоном. Уехал в снежную зону».

В отсутствие детализированной информации я мало что мог сделать в смысле планирования своих действий. Учитель Хадсона мог употребить слово «сорвался» применительно к самым разным эмоциональным ситуациям – от гнева на бессмысленное правило до почти полной утраты контроля, которую я иногда переживал в детстве и значительно реже – во взрослом состоянии (за те тринадцать лет, четыре месяца и три дня, прошедшие с того момента, как я познакомился с Рози, это произошло со мной лишь однажды). У самого Хадсона за последние месяцы случилось дома несколько подобных эпизодов, но все они были благополучно разрешены посредством специального тайм-аут-протокола.

Я счел, что моя задача состоит в том, чтобы заверить мистера Уоррена: в краткосрочной перспективе едва ли возможен рецидив, если только обстоятельства, спровоцировавшие такую реакцию, устранены. Я вспомнил, что мистер Уоррен – человек приблизительно моего возраста. Вследствие привычки, от которой мне, как выяснилось, трудно отказаться, я также прикинул его индекс массы тела: двадцать пять. Я не мог мысленно представить его лицо. Казалось, на вводной вечерней беседе с родителями ребенка (то есть с нами) он держался вполне дружелюбно, однако я знал по опыту, что поверхностные суждения родителей об учителях их детей зачастую грешат неточностью.

Справившись со всеми поворотами извилистой дороги к курорту, я припарковался на месте, обозначенном как «только для экстренных случаев», – к сожалению, не заметив блокирующую тумбу, скрытую под снегом. Впрочем, урон, понесенный передней частью «порше» Фила, оказался чисто символическим. Мы пользовались этим автомобилем на условиях «постоянного проката», поскольку отец Рози осознал, что для него разумнее приобрести новую «тойоту», нежели водить и поддерживать в рабочем состоянии старое транспортное средство, чья конструкция, судя по всему, не основывалась ни на каких разумных принципах. Я отправил профессору Лоуренс текстовое сообщение, где объяснил, что в силу чрезвычайной семейной ситуации не смогу посетить сегодняшние слушания.

Рози уже успела прислать множество голосовых и текстовых сообщений, хотя в данном случае вполне было бы достаточно одного из ее посланий, состоящего из трех компонентов: «Какого хрена, что творится? У Хадсона все в порядке? Позвони СЕЙЧАС ЖЕ».

Собственно, Рози желала узнать информацию, получить которую мне мешал тот факт, что я находился в процессе телефонного общения с ней. Я объяснил ей это.

– Ты уверен, что мне не надо приезжать? – спросила она. В устной беседе считается невежливой фраза «Смотри предыдущий ответ», так что я повторил его:

– Сначала мне требуется оценить ситуацию.

– Ты должен был мне позвонить. Ты ничего важного не пропускаешь? О, черт, черт, черт.

– Слушания в дисциплинарной комиссии отложены. Я позвоню, как только в моем распоряжении будет больше информации по проблеме Хадсона.

Один из сотрудников лыжной школы указал мне, где найти Хадсона. Последний сидел на скамейке и читал «Марсианина». Я не уловил в нем никаких признаков огорчения. Рядом с Хадсоном находилась худая беловолосая девочка приблизительного его возраста, по моей оценке – альбинос. Она была в темных очках и ела батончик «сникерс».

– Что произошло? – спросил я у Хадсона.

– Мне нужно домой. И ей. – Он указал на свою компаньонку, которая извлекла из ушей наушники-вкладыши.

– Она тоже сочла свои лыжные ботинки неудовлетворительными?

Девочка ответила на вопрос сама:

– У меня проблемы с глазами.

Альбинизму часто сопутствует повышенная чувствительность к свету и ослабленное зрение.

Хадсон добавил:

– Когда мистер Уоррен узнал, он проверил анкету. Ну, которую родители заполняют, когда отпускают детей на экскурсию. Там про это ничего не было. И вот выяснилось, что по закону она не может кататься на лыжах.

– Я новенькая, – сообщила девочка. – Приехала со всеми познакомиться. А теперь мне надо вертаться назад.

– Возвращаться назад, – поправил Хадсон. Мой отец не одобрял употребления Хадсоном просторечных глаголов. Хадсон избавился от данного недостатка и с тех пор нередко делился полученными рекомендациями с другими.

– А с моими предками они связаться не смогли. Потому что папа в Таиланде, а мамы сейчас нет в ее магазине. Когда ей надо выйти, то за магазином массажистка смотрит. Меня, кстати, Бланш зовут.

Это имя легко было запомнить[2]2
  Blanche – белая (фр.).


[Закрыть].

– Мобильный телефон твоей матери не отвечает?

– А у нее его нет. Из-за рака. И у папы нет.

Я пытался сообразить, какие виды рака могли бы воспрепятствовать использованию сотового телефона (рак гортани, рак горла, а также, возможно, рак мозга) и насколько высока вероятность того, что у двух членов одной семьи будут именно такие разновидности заболевания. Но тут Бланш пояснила:

– У нее нет рака, она просто не хочет его заполучить. От микроволн.

– Может, мы ее подбросим… подвезем? – осведомился Хадсон. – Только нам надо будет получить разрешение, потому что в анкете есть вопрос насчет…

Моему мозгу явно угрожала перегрузка – еще до того, как я получу какую-либо информацию, имеющую отношение к основной проблеме. Я провел пальцем по губам, подавая сигнал «Рот на замок» (точнее, на застежку-молнию). При коммуникации с Хадсоном это означало: «Сделай паузу, жди важной входящей информации».

– Мне надо точно выяснить, в чем, собственно, состоит природа проблемы, – заметил я.

– Неважно. Мне надо домой, вот и все.

– Мистер Уоррен недвусмысленно указал, что возникла какая-то проблема с лыжными ботинками. Если ты объяснишь мне суть затруднения, мы, возможно, сумеем его преодолеть.

Хадсон сидел молча: знакомый признак, свидетельствующий о том, что ему хочется сидеть молча. Расспросы в данном случае были бы непродуктивны. Впрочем, спорить Хадсон был готов почти всегда.

– Полагаю, тут какая-то ошибка с твоей стороны, – произнес я.

– Ничего подобного, пап. Я вообще ничего не делал. Это они виноваты, что у них нет правильных ботинок.

– Курорт наверняка оснащен лыжными ботинками всех размеров. В пределах нормального диапазона.

Хадсон разъяснил, что была опробована лыжная обувь нескольких размеров, однако все ботинки оказались либо болезненно-тесными, либо слишком просторными, а следовательно, не позволяли контролировать лыжи.

Сотрудник службы проката лыж предлагал различные марки, всякого рода дополнительные носки и вкладыши, однако сколько-нибудь значительного улучшения ситуации не происходило. Был вызван менеджер, который и объяснил, что лыжный ботинок должен сидеть на ноге плотно. Это объяснение не убедило Хадсона.

Тут в разговор снова вмешалась Бланш:

– Все наезжали на Хадсона, потому что все уже обулись и хотели кататься.

Нетрудно было путем дедукции восстановить недостающие элементы данной истории, которые Хадсон, возможно, не желал озвучивать из смущения. Но я уже знал, что дело закончилось срывом.

Хадсон обладал высокой чувствительностью к болевым ощущениям, и ему не нравились многие формы физического контакта, особенно те, что он был не в состоянии контролировать. В детстве у меня имелась такая же проблема, из-за чего меня регулярно дразнили «неженкой». Вероятно, я отреагировал бы сходным образом, если бы другой человек затягивал ремешки и застегивал пряжки на незнакомых мне (и при этом надетых на мои ноги) жестких и неподатливых лыжных ботинках, особенно в условиях крайне ограниченного времени.

Я попытался представить себя в нынешнем положении Хадсона. Я бы захотел немедленно вернуться домой – как хотел сейчас и он. Мой собственный отец отвел бы меня обратно в пункт проката лыж, настаивал бы на том, что какие-то из имеющихся там ботинок мне подходят, и в конце концов рассердился бы на меня за то, что я «нюни распустил». Со своим сыном мне требовалось вести себя лучше.

Лыжная школа наверняка сталкивалась с такой ситуацией раньше. Я отыскал сотрудницу, которая осуществляла общий надзор за Хадсоном и Бланш, и разъяснил ей возникшую проблему.

– Поговорите с Люси, – предложила она. – Обещаю, она сможет найти… э-э… решение.

Мы некоторое время подождали в специально отведенном месте, и вскоре появилась Люси на сноуборде. По моей оценке, ее возраст и ее индекс массы тела составляли равную величину – двадцать два. Она больше напоминала студентку естественного факультета, нежели лыжного инструктора.

Люси обратилась к Хадсону:

– Я слыхала, нам не понравились лыжные башмаки.

– Это мне они не понравились, – уточнил Хадсон. – От каждой пары, которую я надевал, обязательно было больно в каком-нибудь месте.

– Ну да. В общем, мне и тебе. А падать в снег ты как, не боишься? – Люси продемонстрировала эту процедуру, рухнув в снег. – Давай-ка, попробуй!

Хадсон стоял неподвижно, однако Бланш немедленно кинулась в мягкий сугроб, после чего со смехом встала. Вероятно, под давлением окружающих Хадсон почувствовал необходимость вести себя соответственно. Он медленно повалился, а затем повторил то же действие еще дважды, причем каждый раз – энергичнее. Затем снова вступила Бланш, приложив еще более существенные усилия, на что Хадсон ответил броском в снег на пределе сил. Соревновательность стимулировала поведение, которое в иных случаях было бы сочтено нелепым и смехотворным.

– Ну вот, больнее не будет, – пообещала Люси. – Как, готовы покататься на сноуборде?

– У меня проблемы со зрением, – поведала Бланш.

– Я черная или белая? – спросила Люси.

Бланш рассмеялась:

– Белая.

– Значит, годишься. – Взглянув на меня, она заметила: – И у папы твоего претензий не будет.

Я объяснил, что не являюсь отцом Бланш и что урок предназначался лишь для Хадсона. Но Люси, в свою очередь, объяснила, что плата все равно одна и та же: использование сноуборда и специальных ботинок покрывается неиспользованием лыж.

– И вы тоже можете с нами, если хотите.

– Я не испытываю потребности в изучении искусства катания на сноуборде, – отметил я.

– Да я просто о ребятах думаю. Вначале у всех не очень-то с координацией, и если они увидят, что вы сами то и дело падаете…

– Сейчас я восстанавливаюсь после операции на подколенном сухожилии. Было бы неразумно подвергать его чрезмерной нагрузке.

Она кивнула:

– Тогда ладно. И перед ребятами по-дурацки не будете выглядеть. – Она засмеялась, но я ощутил в ее словах некоторое порицание.

– Нам могут предъявить иск, если Бланш упадет и умрет, – заметил Хадсон. – У нас нет формы-разрешения.

Вероятно, Хадсон был прав. Мать Бланш явно отличалась иррациональностью мышления, вследствие чего вполне могла бы инициировать судебные процедуры из-за того, что я подверг ее дочь воздействию радиоволн, или глютена, или химических веществ, содержащихся в солнцезащитном креме, которым она должна была обязательно покрыть открытые участки кожи. Впрочем, в этот момент появилась сотрудница лыжной школы, общавшаяся с нами ранее, и сообщила, что по проводной телефонной линии удалось соединиться с матерью Бланш.

Бланш объяснила ей ситуацию, после чего небрежным движением сунула мне трубку.

– Алло, – сказала в трубке мать Бланш. – Извините, я даже не знаю, как вас зовут.

– Извинения не требуются. Мы не знакомы и никогда не встречались. Я и не ожидал, что вы знаете мое имя.

После долгой паузы она произнесла:

– Я Алланна. Просто не верится, что я пропустила в этой анкете вопрос о сложностях со здоровьем. Извините, мне надо бы вас поблагодарить. Вы очень любезны.

– Но я абсолютно ничего не делаю. И вас это должно ободрить. Я отдал проблему на аутсорсинг, теперь этим занимается профессионал. Ее зовут Люси. Среди лыжных инструкторов существует очень высокая конкуренция, так что если она получила это место не с помощью каких-то коррупционных действий, то должна быть вполне компетентна в своей области. Однако я настаиваю, чтобы вы дали мне обещание не предъявлять никаких юридических претензий в том случае, если Бланш получит увечья или погибнет, независимо от того, несу ли я за это реальную ответственность – полностью или частично.

– Мм… это ведь просто формальность, да? Вы ничего такого не замышляете?

– Совершенно верно.

Она засмеялась:

– Я и учителей толком не знаю, так что, думаю, тут разницы никакой. Простите, это как-то грубо прозвучало.

– Вовсе нет.

Прозвучало это вполне разумно, что стало для меня неожиданностью.

– Мне очень неловко вас просить… но вы, может, смогли бы привезти обратно и Бланш? Мы совсем рядом живем, в Торнбери.

– У меня есть решение получше. Если я препоручу Люси общее руководство всеми дневными занятиями Хадсона и Бланш во время этой поездки, она сможет по вечерам возвращать их учителю. Дети получат возможность участвовать в мероприятиях, не связанных с лыжами, и Бланш достигнет своей цели по ознакомлению со школьным коллективом.

Я мог бы добавить: «И Хадсон не будет чувствовать себя униженным из-за того, что ему пришлось раньше времени возвращаться домой», но меня слушали и он, и Бланш.

– Вы серьезно? Вы правда все это организуете для Бланш?

– Это потребует лишь минимальных пошаговых усилий.

– Даже не знаю, что сказать. Спасибо вам огромное. Простите, пожалуйста…

– Никакие извинения не требуются. Хадсону будет комфортнее в обществе другого ребенка. То есть в обществе Бланш.

– В общем, спасибо вам еще раз. Вы хороший человек. Но вы сможете устроить так, чтобы она ни в коем случае не ела сахара?

Возникли некоторые осложнения. На Рози произвело впечатление найденное мною решение проблемы, однако она все же настаивала, чтобы я дождался мистера Уоррена и передал детей лично ему.

– Может, его все это не так воодушевляет, как тебя, – предположила она.

Рози оказалась права, хотя поначалу мистер Уоррен держался очень доброжелательно.