Текст книги "Полярные байки"

Автобиографические

Мальбрук в поход собрался…

 
Мальбрук в поход собрался,
Наелся кислых щей…
 

Ни «У лукоморья…», ни «Мороз и солнце…», ни даже детский стандарт – «Наша Таня…» не запомнились мне в раннем детстве и потом на всю жизнь, а вот загадочный Мальбрук запомнился. Впервые я услышал это на Кишиневской улице от своего отца.

Было солнечно-ясное прохладное и звенящее утро, когда Анюта, наша няня, как-то мгновенно глупеющая в городской обстановке, пыталась тащить меня через дорогу с несущимися грузовиками. Я уперся намертво, и так мы стояли на кромке тротуара, пока сзади кто-то не взял мою голову крепко с двух сторон, не давая повернуться.

Я, конечно, сейчас же узнал отца. В то утро он выглядел очень довольным, похвалил за недетскую осмотрительность и спел довольно громко и радостно про Мальбрука, у которого в самом начале похода случилась неприятность физиологического характера. Вот это «обос…ся» в сочетании с чудны́м именем запало мне на всю жизнь именно в отцовском исполнении. Позже я слышал и Утесова (конечно же, с некоторыми купюрами), но первое впечатление осталось на всю жизнь.

Откуда он взял эту песенку? Очевидно, в недавней войне ее переделали в соответствии с современностью под Гитлера. Ведь пели ее еще русские солдаты про Наполеона. А придумана она была и вообще про герцога Мальборо, предка Черчилля.

И потом, много позже, всегда, когда у него было превосходное настроение, отец неизменно пел про собравшегося в поход Мальбрука. Cо слухом у него было не все в порядке, но примерно сотая серия была уже с устойчивым мотивом.

Вся моя история с горе-полководцем Мальбруком связана с открытием углеводородного сырья за Уралом, началом эпохи развития Западно-Сибирской нефтегазовой провинции. Как писать о людях, которые в этом участвовали? А среди них и судьбы твоих родителей, и людей очень близких, почти родных, и не очень близких… И, само собой, судьбы и дела откровенных мерзавцев… Какой тут жанр подойдет? Для такого Писатель нужен, да где они? Видел одного паренька на ток-шоу, в титрах было написано «писатель», но – не знаю, не уверен. Достоевского вот знаю, с Кавериным переписывался, а про этих ничего не знаю. И это при том, что «Московский Дом книги» от меня в нескольких минутах ходьбы.

Мемуары и воспоминания участников и очевидцев скучны для всех, кроме самих участников. С документальными формами мне заведомо трудно: перечисление событий, приказов, фамилий – все это познавательно, но не живо. За голой фактурой невозможно увидеть человека. Что он думал, чем жил, каков он был, какое было время?

Людей, которых хорошо знаю и люблю, буду называть их собственными именами. А тех, в ком и в чьих поступках не уверен, покажу под вымышленными или совсем без привязки. От греха подальше.

Вообще на тему, ставшую основным делом моего отца, написаны десятки книг, сотни статей. Квинтэссенцией этих трудов явилась некая легенда о знаменитом открытии, центральным событием которого стал Березовский газовый фонтан. Как и всякая легенда, и эта изобилует неточностями, а порой и историческими искажениями.

Рассеиваться этот исторический туман начал через полвека после открытия, когда в преддверии 100-летнего юбилея моего отца, Александра Григорьевича Быстрицкого, я начал работать с архивами.

Предоставленная мне судьбой возможность более-менее объективно откорректировать легенды о начале эры нефте– и газодобычи в Западной Сибири и определяет жанр.

Я попытаюсь рассказать историю моего отца и Березовского открытия в своем видении, подкрепленном архивными документами.

* * *

Вышли мы все из Берёзово. Меншиков, правда, не вышел.

Л. Сокол

1947 год, послевоенная Молдавия. Как выглядел в 1947 человек, прошедший всю войну на фронте? Да еще штурманом авиации, награжденный боевыми орденами и медалями, и к тому же не увечный, а физически очень крепкий, с высшим образованием? Уверенный, полный энергии и энтузиазма тридцатишестилетний мужчина в летной кожаной куртке.

Сталин этих фронтовиков не любил. Он видел в них некую угрозу созданной им системе тотального страха, на которой в СССР держалось все. А на войне эти ребята столько повидали, попадали в такие ситуации, что и бояться уже устали. К тому же они увидели настоящую заграницу, где было создано много всего, причем не руками подневольных зеков, а на основе того самого враждебного капиталистического труда.

Сталин теснил фронтовиков на своем уровне. Он занимался маршалами, Жуков уже был сослан в Одессу. А подручные на местах занимались чинами пониже, вплоть до рядовых. В такой атмосфере на первый план выбивались тыловики, не воевавшие, не видевшие фронта, но зато по-прежнему надежные и преданные товарищу Сталину. Они становились героями, а фронтовикам становилось душно.

Прошли салюты-встречи 1945, с работой у недавних бойцов, несмотря на дикую нехватку рабочих рук, не очень-то получалось. Многие потерялись в этой непонятной обстановке, некоторые запили. Полунамеками это время показано в фильме «Чистое небо», глубоко и бесстрашно – в фильме В. Басова «Тишина». Но Шура Быстрицкий (далее просто Шура) особо и не задавался. Свою фронтовую строптивость он проявит позже, в Березово, за что и поплатится. Но все это еще впереди. А пока здесь, в Молдавии, он со своим другом Юрием Эрвье работал на геологических изысканиях по заданию НКВД. Работали в окружении сотрудников этой зловещей организации и догадались военной удалью не козырять.

До войны Шура Быстрицкий жил жизнью типичного советского комсомольца. Родился в 1911 году в эпизодически обеспеченной многодетной семье управляющего известной компании Бродского. Этот Бродский был тогда в Киеве знаменит своими фабриками, богатством и меценатством. Эпизодически – потому что в удачные месяцы после хорошей зарплаты жизнь принимала роскошные формы. Но Бродский был, по-видимому, прижимистым, и когда дело не шло, тогда и зарплаты не было. И отправлялись атрибуты роскошной жизни в ломбард.

В семье кроме Шуры были еще старший брат и две сестры, а в 1914 году родилась третья. Мать занималась самообразованием, знала наизусть многое из Пушкина и Лермонтова, хорошо играла на рояле. Собственно, происхождение Шуры было нетипичным для типичного комсомольца. После революции, когда ему исполнилось шесть лет, непролетарскую семью лишили многих прав, и они стали называться лишенцами. Отец его стал работать портным, а с 20-х начал сильно болеть. Когда Шуре исполнилось четырнадцать лет, после седьмого класса, он вынужден был обучение прекратить и поступить на работу.

Карьерный путь его начался на дровяном складе, затем он стал работать учеником ткача, а в 1929 году – на фабрике кондитерских изделий. Много позже, в 1958 году, он мне рассказывал историю про эту фабрику. Видимо, история была нередкой для голодной Украины начала 30-х. Он работал ночным сторожем и в числе прочего в одну из ночей караулил огромный торт, приготовленный для какого-то торжества. Охрана торта во время голода – это было серьезной проблемой. Торт был изготовлен из «сэкономленных» материалов, но Шура о коррупции в общепите не рассуждал, он был постоянно голодным. Сначала подравнивались края, потом придавалась другая форма – к утру торт сильно сократился.

Вероятно, эта своеобразная борьба с расхитителями была замечена, и в 1930 году по мобилизации Киевского горкома комсомола он был направлен на Донбасс, на шахту «Пролетарь» забойщиком. Два года работы забойщиком, уголь рубили кайлом, и потом на коленях вытаскивались вагонетки… Но еще одновременно была и учеба в вечерней рабочей школе. Шахта дала развитую мускулатуру и способность постоять за себя.

В начале 1932 года Шура поступил на последний курс рабфака при Киевском горном, а осенью – в Киевский горный институт.

В 1934 году Киевский горный институт ликвидировали, и он был переведен в Днепропетровский горный институт. Здесь, в престижном доме руководящего состава, приходя к своему дяде – известному в Днепропетровске психиатру, он познакомился с моей мамой. Лора была дочерью очень ответственного работника, в их квартире было аж семь окон.

Ему эта деталь крепко врезалась в память с того вечера, когда, возвращаясь с Лорой из кино, они увидели свет сразу во всех окнах. В огромной квартире шел обыск, потом последовательно вывод отца Лоры в черную машину и приказ членам семьи немедленно очистить жилплощадь. Ну, и еще всякие мелкие детали типа выдирания из Лориных ушей сережек.

В апреле 1937 года с дипломом горного инженера через московский трест «Спецгео» Шура был командирован с экспедицией на маньчжуро-монгольскую границу (точнее, в Голодную степь), где проработал до призыва в армию в ноябре 1937 года.

По дороге из Москвы в Голодную степь двадцатишестилетний юноша с подозрительным происхождением совершил невероятный по тем временам поступок: он заехал в Днепропетровск, где у знакомых ютились ЧСИРы, и женился на Лоре. Эта ПОСВIДКА ПРО ШЛЮБ № 1503 (Свидетельство о браке) говорит о многом. Жениться на члене семьи изменника Родины (готовая статья) отваживались в 1937 году очень немногие.

На службе Шура закончил школу летчиков-наблюдателей, получил звание младшего лейтенанта, военную специальность штурмана авиации и в октябре 1938 года был демобилизован в запас.

В октябре же он заехал на Северный Кавказ, где к этому времени по совету умных людей проживала Лора, и они вместе уехали подальше от любопытных и бдительных участковых в Архангельскую область. Там в подчинении Северного геологического управления до самой войны он работал начальником дальней геологической партии, а Лора – лаборантом.

О войне они узнали 26 июня, в начале июля за отцом прилетел самолет, и с июля 1941 по 29 сентября 1945 года он воевал в авиации сначала стрелком-бомбардиром, затем штурманом бомбардировщика ТБ-3. Про войну он рассказывал нечасто и все больше о курьезных случаях. Так, однажды во время полета произошел самопроизвольный выстрел из ракетницы, и ракета стала метаться по кабине, угрожая пожаром. Шура изловчился прихлопнуть ее рукой. Толстая летная крага прогорела, и на ладони на всю жизнь остался шрам.

Еще одно воспоминание, в начале 70-х рассказанное мне шепотом. В 1944 году вызвал его майор «Смерша». В блиндаже майор находился один и на приветствие по всей форме устало кивнул на стул. Был он высок, в очках с круглой оправой, редкие белесые волосы гладко зачесаны назад.

– У тебя брат родной есть?

Шура прилип к стулу. В анкетах он брата не указывал, тот был арестован в 1937 году.

– Лазарь Григорьевич Эвед, – продолжал без выражения майор. – Эвед означает раб. Он изменил фамилию, так как считал себя рабом революции. Он служил комиссаром в дивизии Котовского.

Шура не знал, что говорить.

Майор постукал папиросой по красивой черной коробке, прикурил от керосиновой лампы, потом неспешно развязал тесемки папки, сделанной из грубой коричневатой бумаги. Извлек старую газету, встал, подошел – и развернул ее. Перед Шурой лежала страница с фотографией, на которой за столом сидели трое военных, средний был очень похож на него. В нижнем правом углу фото было написано: «Кадры решают все».

– Узнаешь?

Еще бы Шура не узнал. Он так гордился этой газетой: с раннего детства он боготворил старшего брата, купил экземпляров десять. Но потом газету пришлось спрятать на антресолях днепропетровского психиатра.

«Все, – подумал Шура. – Хорошо еще, если в штрафбат. И дядю подвел, неизвестно, чем для него закончится».

– Что-то ты неразговорчивый. Знаешь, где он сейчас? – спросил майор за спиной.

– Чего говорить, вы и сами все знаете. А где он, правда не знаю.

– Он расстрелян 26 августа 1937 года.

Ужасно заныло в груди. Лазарь! Как же это? За что? Совсем мальчиком ушел в революцию. Стал настоящим красным командиром. Конечно, после ареста ничего нельзя было добиться и ничего они не узнали. Но все эти семь лет была надежда, что где-то в лагерях, а может – и такое бывало – давно уже воюет где-нибудь…

– Послушай меня, лейтенант. Ты никому про это не болтай. У тебя другая фамилия, в анкетах ничего не указано. Понял ты меня?

И не дожидаясь ответа:

– Свободен.

Долго мы с отцом обсуждали, а зачем, собственно, майор вызывал. Но так ни к чему определенному и не пришли. В партию он вступил на фронте в 1942 году и до конца жизни был убежденным ленинцем.

Про настоящие подвиги я узнавал от третьих лиц. В 1943 году в армейской газете капитан А. Наугольнов писал: «…гвардии капитан Усачев и гвардии младший лейтенант Быстрицкий отдавали себе ясный отчет в том, насколько мало у них шансов на спасение в этой борьбе, но сохраняли спокойствие. Они оставались на своих местах, готовые выполнить любой приказ командира».

Лора тем временем проживала с годовалой дочерью (моей старшей сестрой) в Архангельске. Туда после отлета Шуры она попала благодаря местному охотнику, который неделю просидел на веслах весьма условной лодки. Потом ей еще пришлось сорок километров идти пешком. Она работала санитаркой в госпитале и получала дополнительный паек за донорство. По двое суток через сутки моя сестра сидела в комнате взаперти. Моряков с раскуроченных конвоев в госпиталь прибывало огромное количество. Несколько лет после войны Лора получала благодарные письма от людей, в чьих жилах текла и ее кровь. Шура ревновал, хотя и понимал беспочвенность этого чувства.

После войны, в октябре 1945 года они переехали в Молдавию и, несмотря на голод и разруху, зажили весело и счастливо. Шура работал начальником партии, Лора – уже привычно лаборантом. На следующий год в Кишиневе, на улице Армянской, родился я, слегка недоношенным. Этот врожденный недостаток был быстро скорректирован усиленным питанием, и к трем-четырем годам Сашка и Машка Эрвье уже звали меня «жиртрест». Они были на год старше меня, что, безусловно, давало им право на малопочтительное ко мне отношение. Родились они под Москвой. Когда еду к себе на дачу, обязательно на въезде в Нахабино сигналю. В конце войны Юрий Георгиевич обучал там наших диверсантов подрывному делу. Для читателя, не знакомого с историей тюменского нефтегазового гиганта, поясняю: Юрий Георгиевич Эрвье – Герой соцтруда, лауреат Ленинской премии, первый начальник Главтюменьгеологии. Про него написано множество книг, я могу добавить только что-то личное.

В Кишиневе вся семья Эрвье какое-то время проживала у нас на Армянской. Юрий Георгиевич тоже работал начальником партии. Однажды при обвале карьера он получил тяжелую травму спины и какое-то время не мог работать. Жили мы на две семьи, кроме меня и сестры Эммы были еще эти наглые Сашка с Машкой Эрвье, их старший брат Юра (хороший парень, не в пример младшим), их чу́дная и прекрасная бабушка Татьяна Никоновна и, конечно, великолепная Ксения Васильевна. Мы часто пели разные песни и, само собой, Мальбрука, но Сашка все портил, потому что у него слух был как у моего отца, за что его музыкально одаренная мама с детства поставила Сашке неутешительный вокальный диагноз.

Забегая вперед, скажу, что вся наша жизнь связана с семьей Эрвье. Через десять лет после Молдавии мы снова жили с ними рядом и до самого конца дружили самым сердечным образом. Сохранилось множество совместных фото – и официальных, и семейных. На одной из них Шура в белом парусиновом костюме, а Юрий Георгиевич в элегантном темном, в жилетке и с галстуком, с неизменной сигаретой. Ю. Г. придерживает Шуру под руку, оба с блокнотами. Идут, видимо, с какого-то совещания в Тюмени, в отличном настроении, молодые, красивые, смотреть на них – одно удовольствие. Через пятнадцать лет после этой прогулки они создадут огромную геологоразведочную компанию, которая на территории в миллион квадратных километров силами стотридцатитысячного коллектива откроет более семисот месторождений нефти и газа.

Если бы Юрий Георгиевич родился лет на тридцать позже, в 90-х он превратил бы Главтюменьгеологию в крупнейшую в мире сервисную империю, обслуживающую топливно-энергетический комплекс страны. Всякие там «Шлюмберже» сейчас бы отдыхали. И все сто тридцать тысяч (а с семьями – полмиллиона) человек имели бы свой постоянный дивиденд с каждого открытого месторождения. Знаю, что говорю, отвечаю за слова, поскольку пережил приватизацию, хорошо представляю потенциал Главтюменьгеологии конца 80-х, много лет проработал в современной сервисной компании. Но, увы, не нашлось в начале 90-х такого человека, как Эрвье, и все случилось так, как случилось. Я очень их всех любил и бесконечно жаль, что почти никого не осталось из этой прекрасной, талантливой и блестящей семьи.

В Молдавии отец уже полностью освоился с ролью руководителя. Подчиненные, большинство из которых были выше ростом, с доверием и уважением относились к энергичному коренастому фронтовику, инженеру-геологу в сапогах и летной куртке, вспыльчивому, но не злопамятному, требовательному, но и готовому понять и простить. Это были хорошие годы, но все, как говорил древний Шурин предок, проходит.

В 1951 году отца и еще нескольких фронтовиков-евреев пригласил Л. И. Брежнев – тогда большой партийный начальник в Молдавии. Он им сказал открытым текстом:

– …ребята, надвигается какое-то темное дело против евреев. Я не смогу вас защитить. Пожалуйста, разъезжайтесь в далекие периферии, я каждому помогу с вызовом на новое место работы.

В начале 1952 года отца вызвали в Москву. Уже понимая ситуацию, он поехал сразу со всей семьей. Деньги закончились перед Москвой. Мы с сестрой остались на Киевском вокзале, где родители сдали в скупку Лорину брошь и Шурины трофейные часы. Нам купили длинную белую булку и докторской колбасы, а сами уехали в Министерство геологии СССР. К вечеру они вернулись с новым назначением и даже авансом. С большим шиком через центр на такси мы добрались до Казанского вокзала. Я впервые увидел кремлевские звезды и с трепетом осознал, что под ними сидит товарищ Сталин – друг всех детей. К Ленину мы уже не успели. Через несколько лет мой первый и последний визит к нему был омрачен тем, что в длинной очереди я описался.

* * *

С Казанского вокзала мы поехали в Тюмень, к месту нового назначения отца – в Тюменскую геологоразведочную экспедицию треста «Запсибнефтегеология». Начальником экспедиции был милейший человек сибаритского вида Исаак Абрамович Павловский, судя по первомайской фотографии, большой любимец женщин. Приказ о назначении отца начальником Березовской буровой партии № 21-К был подписан 22 февраля 1952 года в Новосибирске, как это предписывалось московским приказом № 19-К из Главнефтегеологии (назначила Москва, этим объясняется неприязнь местных руководителей, о чем речь позже). Учитывая большую удаленность партии и понимая трудность ее создания на новом месте, Павловский пообещал организовать хорошее снабжение. Позже, второго апреля, Павловский возложил на отца дополнительные обязанности старшего геолога партии «…без дополнительной оплаты за эту работу», как было указано в приказе 43-К. И этот приказ по экспедиции был издан по распоряжению главного геолога Главка Шаповалова из Москвы. Такое внимание к человеку, который только что появился невесть откуда, да еще с персональными указаниями из Москвы, понравилось в Тюмени далеко не всем.

Тюмень начала 50-х запомнилась мне огромным базаром и ужасными дорогами. Рынок был расположен в центре города и сильно отличался от кишиневского. В Кишиневе все было завалено овощами и фруктами, и все там постоянно орали. Здесь было изобилие разных сортов рыб и лесных ягод, народ вел себя тихо и степенно.

Благодаря ее географическому положению в годы войны в Тюмени осело много людей, откосивших от фронта. Здесь же отлеживался и Ленин. Понятно, что настоящий фронтовик, да еще с некоторыми преференциями, получивший назначение в Москве, вызывал раздражение.

Отец улетел в Березово, а мы остались в Тюмени на съемной квартире в старой части города около вокзала. Сестра, заболевшая в дороге, к марту выздоровела, и ее с большой неохотой в конце четверти взяли в пятый класс.

Когда А. Быстрицкий прибыл в Березово, там его уже ожидал «Акт об отводе земельного участка для строительства Березовской опорной буровой Р-1», подписанный 31 января 1952 года. У этого документа была такая предыстория: первоначально утвержденная в Москве точка бурения Р-1 попадала на территорию Казымской культбазы на реке Казым. Однако после выяснения недостаточной судоходности реки в Новосибирске, затем в Москве было принято решение о переносе Р-1 в ближайшее пригодное для разгрузки тяжелых барж место – в поселок Березово. Таким образом, утвержденная точка была официально перенесена более чем на пятьдесят километров на запад. На этом роль центра закончилась, а непосредственно в Березово точку под бурение определили представитель Березовского райисполкома Г. К. Лыжин, лесник И. А. Сморкалов и землеустроитель А. Т. Артеев.

Площадка Шуре не понравилась сразу, но он решил не торопиться, подождать, когда сойдет снег, заодно изучить данные сейсморазведки. Вернувшись в Тюмень, он стал готовиться к навигации. Здесь-то организаторский талант и фронтовой напор проявились в полной мере.

– Как один трактор? – возмущался он. – Что там можно с одним трактором сделать? Вы понимаете, что говорите? Дизтопливо сразу везти надо, одним караваном, а вы хотите осенью. Какой осенью, а если не успеете? На чем дизеля работать будут?.. Специалисты где? Что, во всей экспедиции специалистов невозможно найти?..

К такому количеству вопросов и требований в спокойной Тюмени не привыкли. Это было похоже на аврал. А они и без авралов неплохо жили. Павловский понимал справедливость Шуриных претензий, но помочь был не в силах. А замы его и не хотели, раздражал их Шура очень.

– Работайте на том, что есть. Вы что, лучше других?

– Так другие же рядом работают, по дорогам все можно доставить. А в Березово только судами в навигацию, да за три-четыре месяца. Зимой как я довезу, если необходимое сейчас не получу? Людей обученных в Березово точно нет.

– Не занимайтесь демагогией, товарищ Быстрицкий. Делайте, что говорят. Точку вам наметили, все необходимое даем – езжайте, выполняйте задание партии.

– Вы видели эту точку? Я думал, хоть данные сейсморазведки есть, но ведь в Березово ее так и не провели. Точку наметили лесник и землеустроитель, по своим каким-то соображениям, далеким от геологии.

– Что вы все умничаете, Быстрицкий? Снабжение вам плохо организовано, людей нет, акт землеотвода не нравится… Не слишком ли много претензий? Вы что, думаете, приехали из Москвы, так мы все тут рысью бегать должны? Не много ли на себя берете?

В таком примерно ключе подошли к началу навигации. В конце мая 1952 года «все необходимое», выданное в Тюмени, поплыло в Березово на барже. Мы всей семьей заняли каюту первого класса на пароходе с огромными колесами по бокам, под названием «Петр Шлеев».

До Тобольска, как потом выяснилось, в трюме везли зеков. Среди них были и политические. Поэтому на палубе первого класса по крайней мере одну из кают занимали офицеры МГБ. Они не скрывались в отличие от зеков. Прогуливаясь по палубе, я увидел в распахнутом окне, как за столом они чистили оружие.

– Дядя, а это у вас настоящий пистолет?

– Игрушечный, – сказал дядя, и остальные дяди заржали.

– А можно мне посмотреть?

– Ну что, пусть посмотрит еврейчик? – спросил дядя у остальных.

В итоге я оказался в их каюте, где на столе кроме оружия стояли бутылки и закуска. Чуть позже отец увидел меня и немедленно забрал из этой компании. Меня поразило тогда выражение его лица. Мне уже был хорошо знаком его взрывной характер. Но в этот момент он не просто вспылил. Это была холодная ненависть сильного зверя, готового в любом случае защитить своего детеныша. Такими, наверное, глазами он смотрел в окуляр прибора для прицельного бомбометания. Среди этих офицеров один был с таким интересным лицом, что я его запомнил на всю жизнь. У него был абсолютно квадратный подбородок, даже в Голливуде такое лицо не смогли бы найти для ролей ужасных гангстеров. Этот человек прибыл вместе с нами в Березово, и меня удивило, что, пока мы пробирались со своим багажом на квартиру и проходили около какого-то дома в центре поселка, он уже смотрел на нас из окна. Он стоял в глубине комнаты и очень внимательно нас рассматривал, так, что мне стало не по себе. Встречал я его и много позже. Лет через пятнадцать – двадцать он жил в Тюмени, в доме работников КГБ, куда я часто наведывался к своему другу Вадику Быкову. Краем сознания я почему-то отметил, что до больших чинов он не дослужился. Тогда на пароходе отец, видимо, каким-то неведомым мне чутьем уже понял, что среди МГБшников был его персональный куратор, который добросовестно изучил досье начальника партии.

Перед отплытием из Тюмени наш знакомый Д. Тальвирский сказал Шуре:

– Знаешь, сейчас время такое, а я сюда в Тюмень привез «Историю евреев». Память от отца, но меня за эту память арестовать могут. Что мне делать, не жечь же книги? Может, ты заберешь их себе?

Шура забрал это шикарно изданное собрание исследований доктора Генриха Греца от 1906 года в двенадцати томах. Жаль, что тот офицер с челюстью не смог просверлить взглядом наши чемоданы и обнаружить это враждебное советскому строю издание одесского книжного магазина Шермана. Так бы он дослужился до чего-нибудь более существенного.

В хрущевскую оттепель Тальвирский вспомнил про книги, но получил от Шуры законный кукиш под нос. Его отец в свое время был главным редактором одной из центральных советских газет, была даже фотография вдвоем со Сталиным. Но его все равно расстреляли, и у Тальвирского на всю жизнь остался печальный и робкий взгляд.

Лето 1952 года в Березово выдалось жарким и безветренным. Это органично сочеталось с разнузданным пиршеством миллионов комаров, жидкости против которых тогда еще не было. Шура окончательно забраковал площадку для бурения, выбранную местными администраторами. С геологом П. В. Гавриловым и начальником стеклозавода Сорокиным они выбрали новую точку. Точка располагалась не справа (если смотреть на карту) от завода и практически на территории больницы, а слева. Это было высокое, сухое место в одном километре от берега реки Вогулки и близко от водозабора. В райкоме партии Шура объяснил возможные последствия транспортировки сотен тонн металла по территории больницы и самого бурения глубокой скважины рядом с больничными койками. В райкоме все поняли и перенос поддержали. Берег реки был высоким, единственный трактор не справлялся, и для втаскивания по крутому подъему таких монстров, как буровой насос, райком в помощь трактору мобилизовал местное население.

Первого июля 1952 года был подписан «Акт о заложении буровой скважины № Р-1 на Березовской площади». «Точка» в натуре была указана А. Г. Быстрицким мастеру буровой В. В. Барышеву.

10 июля 1952 года «Акт о заложении буровой скважины № Р-1 на Березовской площади» утвердил главный геолог треста «Запсибнефтегеология» И. П. Карасев. Это очень важный факт, который разрушает большинство легенд. Действительно, А. Г. Быстрицкий перенес скважину. Но перенес при отсутствии сейсморазведки геологически абсолютно осознанно и в инженерном смысле грамотно. Перенос согласовал с партийными властями, вышестоящее начальство его утвердило. Таким образом, ни о каком «самоуправстве», упомянутом в многочисленных мемуарах, речь идти не может.

Бурение Березовской Р-1 началось 29 сентября 1952 года. С дизтопливом произошло ровно то, чего и опасался Шура: оно осталось в Леушах. С большой нервотрепкой ему удавалось уговорить руководителей других предприятий одолжить топливо до следующей навигации. Как бы то ни было, бурение шло по графику: за 1952 год план проходки был перевыполнен на одиннадцать процентов.

1 октября 1952 года был подписан приказ о создании треста «Тюменнефтегеология». Организация, подбор руководящих кадров, передача дел заняли более трех месяцев – новый трест начал функционировать в январе 1953 года. Руководители были подобраны в основном из местных и далеких от геологии администраторов. Никто из них впоследствии в развитии геологии Тюмени ничем себя не проявил.

В Березово в первом квартале 1953 года бурение по-прежнему велось по рабочему графику. Но и в органах НКВД (тогда уже МГБ) все шло по их, кровавому графику. Еще в начале 1942 года Сталин инициировал создание Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) с основной целью влиять на международное общественное мнение и организовывать политическую и материальную поддержку борьбы против Гитлера. К концу 1948 года власти посчитали, что ЕАК свою функцию выполнил, и 20 ноября 1948 года он был формально распущен решением Бюро Совета министров СССР. В январе 1949 года советские средства массовой информации начали пропагандистскую кампанию против «космополитов». По итогам закрытых заседаний Военной коллегии Верховного Суда в августе 1952 года тринадцать членов ЕАК были казнены, всего по делу ЕАК было репрессировано сто десять человек. 20 января 1953 года врача Лидию Тимашук наградили орденом Ленина «…за помощь в деле разоблачения врачей-убийц».

Меньше всего мне хотелось бы связывать нелогичные и искусственно сляпанные обвинения против отца с так называемым всемирным еврейским заговором и со всесоюзной фальсификацией МГБ дела против евреев – представителей культуры и науки. Но два обстоятельства меня смущают. А. Лидов – человек, знающий тюменскую геологическую эпопею достаточно подробно (на протяжении многих лет он тесно общался с Ю. Г. Эрвье, и знаменитые фотографии во всех книгах про Тюмень – это его творчество), указал, что все материалы березовского открытия были засекречены МГБ. И второе: летописец тюменских событий Е. Ананьев (Шерман) был очень близок с отцом. Он часто бывал у нас, знал практически все. Для познания геологической жизни изнутри он даже работал помощником бурильщика в Тазовском. Он написал массу очерков и рассказов, даже очень подробно описал, как я открывал Крузенштернское месторождение. Но разве может сравниться это открытие с Березовским? Не по запасам и размерам – по исключительному значению? Почему он не стал распутывать клубок березовской истории? Парень он был смелый и бесшабашный, бывший фронтовик. Чего ему было бояться в 70-х?

А распутывать, между прочим, есть что. В марте 1953 года отцу ни с того ни с сего объявляют выговор за «самовольное» изменение точки заложения Р-1. Приказа в архивах нет, но этот факт зафиксирован в воспоминаниях Ю. Г. Эрвье. Девять месяцев уже прошло с начала бурения. К чему бы это наказание? Да еще по такому смехотворному поводу? Эрвье прямо указывает, что выговор был объявлен таким-то, тем единственным из прошлого руководства, который стал одним из высших начальников нового треста. Предположим, что этот человек решил обезопасить себя на случай неудачи бурения Р-1. Но ведь Р-1 была не первой в Западной Сибири, а пятьдесят первой по счету. Берия уже распорядился к этому времени поиски углеводородов за Уралом закончить, как бесперспективные, а активы с персоналом отправить в европейскую часть СССР. Многие опорные скважины прекратили бурение, Березовскую Р-1, которая заканчивала бурение, надлежало испытать и законсервировать. Кого в такой обстановке могут интересовать детали? Тогда остается предположить, что приказ – это месть за то, что Шура доставал начальство своим напором. Но ведь этот человек не мог не знать, к чему приведет такой приказ в сложившейся политической обстановке. Органы сразу же выявят своего, местного космополита. «…Щупальца всемирного сионистского заговора протянулись и в далекую Сибирь, но наши органы начеку…» Ничего этого, к счастью, не происходит. От работы его все-таки отстраняют, но вместо лагерей 20 апреля 1953 года переводят в Покровку.