Текст книги "Полярные байки"

День победы

Этот День Победы, который мы праздновали сорок лет назад, я вспомнил сегодня. Мои старики, двое из четырех оставшихся участников того праздника, позвонили почти одновременно. У обоих были неутешительные новости. Я и сам уже старик, не девяностолетний, но все же, всегда за ними слежу, поддерживаю чем могу, принимаю участие в их скромной стариковской участи. Главным образом мое участие сводится к разговорам, общение для них очень важно. Но сегодня одному из них потребовалась конкретная помощь на медицинскую тему, и мы все обсудили, и с понедельника я займусь этим вопросом. Жаль, что они такие старые. Ведь какие красавцы были! Но что поделаешь, жизнь идет, и никуда от этого не денешься…

За таким невеселыми мыслями я и вспомнил тот праздник.

Сначала директор оленеводческого совхоза Гирамнур Хабирович Кадыров провел официальную часть. Этот Кадыров был знаменитый и авторитетный начальник, он знал ненецкий язык, и все относились к нему очень уважительно. Апофеозом его мудрости и значительности были встречи в его кабинете с местным населением, и, когда он затруднялся ответить на какой-то щекотливый вопрос, он медленно подходил к книжному стеллажу, важно и тихо говорил: «Надо посоветоваться с Ильичом». Доставал наугад один из пятидесяти томов Ленина, что-то внимательно вычитывал там, потом выносил решение. Я несколько раз видел этот фокус, и всегда это вызывало почти благоговейную реакцию у ненецких авторитетов. С Ильичом спорить никто не решался.

После официальной части молодой начальник экспедиции пригласил фронтовиков своей организации на праздничный обед, накрытый в конторе, а Кадыров увел своих в сельскую столовую. От совхозного клуба до экспедиционной конторы было километра два по разбитой и изрядно подтаявшей снежной колее. Поселок Сё-Яха находится в северной части Ямальского полуострова. В начале мая круглосуточно стоит солнце, и, если тихо и нет пурги, гулять там одно удовольствие.

Собственно, настоящих бойцов, воевавших на фронтах, среди нас было трое. Но по дороге как-то ловко к нам примкнул взрывник Витя Покедин. Он еще в клубе был самым нарядным и заметным и по инерции сошел за фронтовика. Потом уже за столом его быстро вычислили. Он начал врать что-то про сына полка, быстро запутался и честно признался, что очень хочет выпить за участников. Его оставили на банкете без права голоса.

Отвлекусь. Наверное, не к месту. Через год Витя погиб, но не на взрывных работах, а пьяный в своем балке. Стандартная история: незатушенный «Беломор», загорелась кровать. Без доступа воздуха он изрядно провялился и, когда его несли за руки и ноги, был страшно маленьким; тело лопнуло сзади и вывалились и болтались на каких-то нитках две почки.

Хоронили Витю в воронке от взрыва, потому что никакой возможности не было долбить мерзлоту на ненецком погосте с могилами в виде нарт. Гроб стоял среди огромных вывороченных глыб. Было пасмурно, прямо над головами неслись серые тучи, небольшая группа уныло молчала, а начальник произнес такую речь:

– Хороший человек был Витя Покедин. – Помолчали. Потом, повысив голос: – …но умер как собака. И все вы, суки, помрете так же, если будете жрать спирт литрами.

Впрочем, борьбе с пьянством это мало помогло. Тем не менее именно этот коллектив открыл почти все газовые месторождения полуострова Ямал.

Запомнился мне Витя веселым, лукавым, незаконно примкнувшим к фронтовикам на том празднике.

Вернусь к столу. У меня отец всю войну бомбил фашистов на самолете ТБ-3, и потому для меня с ранних лет и до преклонного возраста этот праздник Победы самый настоящий. Как начальник, первый тост сказал я, а потом начались фронтовые рассказы. Вернее, так планировалось. Но не дождались мы героических историй, описаний победных наступлений или горьких провалов. Упорно не хотели мои фронтовики описывать батальные картины.

Они все больше вспоминали случаи из повседневного военного быта. Я тогда подумал: вот профессионалы, все делают четко, автоматически, чего тут рассуждать. Настоящий водитель не будет же рассказывать, как он правой ногой на тормоз нажал, руль вывернул влево и прочие технические детали… И еще похоже было, не любили они войну и себя в ней. Приходилось, конечно, и убивать, и наступать с криками «За Родину!», и прятаться позорно. И встретить вместе со всеми долгожданную Победу. Но не приведи Господь еще раз с таким столкнуться.

Самому старшему, Аркадию Ивановичу, было около шестидесяти. Высокий, худой, с манерами старого интеллигента. Года через два мы с ним работали в Надыме, так он сразу сошелся с ссыльным графом. Граф до революции стал инженером и очень пригодился при прокладке железной дороги Салехард – Игарка. После смерти вождя мог уехать в родной Питер, но остался жить на берегу реки Надым. Людей сторонился, но Аркадий Иванович быстро нашел с ним общий язык.

Я Аркадия Ивановича немного побаивался, хоть и считался его начальником. Он был суров, прекрасно поставленная речь помогала ему изысканно материть коммунистов с их властью, и войну с ее бездарными командирами. Когда московская жена выправила ему путевку в Индию, он надел для фото мой пиджак и белую рубашку с галстуком, и свои засаленные ватные штаны, и валенки с галошами и пошел в больницу за медицинской справкой.

Когда он заглядывал в очередной кабинет и здоровался хорошо поставленным строгим голосом, медперсонал тушевался. Но, когда он весь появлялся в кабинете, никто не мог совладать со своим лицом и скрыть, как ему казалось, презрительную реакцию. Помаявшись немного, он гордо удалился из больницы, объяснив мне, что индусы еще не заслужили, чтобы он собирал в спичечный коробок кал на сорокаградусном морозе.

Все четыре военных года он честно на переднем крае прослужил рядовым в пехоте. В День Победы он вспомнил, как каким-то хитрым способом они добывали у немцев тушенку. К сожалению, позже я потерял с ним связь.

Второй фронтовик, дядя Яша, был мне почти как родственник. Он гостил у меня проездом к мужу своей старшей дочери. Интересно, что и сейчас, когда мне под семьдесят, а ему под девяносто, я по-прежнему зову его «дядя Яша». Так я привык с детства, когда с ним познакомился. Муж его дочери Володя является моим другом с шестого класса. Потом мы вместе учились на геофизиков, затем после института он поехал на Гыданский полуостров, а я на Ямал.

Дядя Яша вышел в отставку полковником и теперь от избытка энергии решил навестить своего зятя. Но лететь на Гыдан из Тазовского напрямую я его отговорил, поскольку у Володи с его начальником в то время были непростые отношения. Начальником Володи был один из самых молодых в СССР лауреатов Ленинской премии, первооткрыватель месторождений Леня К. Это человек удивительной отваги и частично безрассудности, и, соответственно, он терпеть не мог всяких там маменькиных сынков. В категорию «маменькиных сынков» автоматически попадали дети больших начальников, а у Володи, на его беду, папа был заместителем начальника областного КГБ, а мама – секретарем горкома партии. Еще в одном балке на сейсмостанции с Володей работал Игорь, у которого папа был не только лауреатом Ленинской премии, но еще и Героем соцтруда и начальником всех геофизиков. Так что Лене К. было где развернуться. Он держал этих несчастных операторов, которым крупно не повезло с родителями, буквально в черном теле и нещадно гнобил их по всякому поводу.

Добраться до полевого отряда, где Володя героически доказывал, что он не «сынок», можно было только на экспедиционном самолете под полным контролем Лени К. Леня, конечно, с полным уважением посадил бы тестя-полковника на борт, но от одного выражения его лица Володя мог окончательно упасть духом. Поэтому я помог дяде Яше добраться до Сё-Яхи, а дальше после девятого мая планировал отправить его на своем экспедиционном самолете. Благо что у меня их было три на базировке. Тогда дядя Яша появился бы в отряде независимо и как бы неожиданно, и Володе не пришлось бы просить начальника: он вроде и ни при чем.

Мой отец знал о Лене. При распределении он решил отправить меня на Ямал к легендарному Арташесу Арамовичу, участнику войны и ветерану освоения Заполярья. На этом мои привилегии закончились. Удивительно, в то время большим начальникам и в голову не приходило устроить детей, например, в аспирантуру в большом городе. Короче, дядя Яша приехал ко мне как раз ко Дню Победы.

Я встретил его у самолета, который садился прямо на лед реки Сёяхи. Он выскочил из Ан-2 – веселый, бодрый, широкоплечий, высокий, в форме летчика полярной авиации и роскошных собачьих унтах. Так шикарно не одевались даже полярные летчики московского летного отряда. Сразу было видно, что этот цветущий пятидесятилетний мужчина с уверенными движениями и военной выправкой и есть настоящий полковник. Думаю, если бы не пятый пункт, он дослужился бы и до генерала.

Дядя Яша привез посылку от родителей, где, кроме всего прочего, была и жидкость для волос, которую мои приятели сразу радостно выпили. На том банкете дядя Яша рассказал, как встретился в конце войны с американцами. По его мнению, это были самые классные парни в мире.

Он и сейчас уверен в этом. Мы общаемся по скайпу, иногда ведем длинные разговоры:

– Дядя Яша, жалуются на вас, что не прячетесь в бомбоубежище. Те четырнадцать секунд после сирены, которые отпущены для достижения бронированной комнаты, вы созерцаете море. В вашем Ашдоде ракеты и летят с юга. Зачем же вам лишний раз подставляться?

– Дорогой мой, русский офицер не должен кланяться всяким бандитам. Не по рангу, много чести для них будет.

Так и сказал: «русский офицер», хотя фамилия у него далеко не русская и живет давно уже в Израиле.

Однако вернемся к празднику Победы, на сорок лет назад. Двое из фронтовиков уже высказались, и их воспоминания как-то не очень ложились на официальную версию. Зато фронтовые зарисовки третьего совсем бы расстроили КГБшных кураторов советской журналистики.

Иван Александрович. Человек-легенда, начал свою топографическую деятельность еще из Березова в конце 50х, для инструментальных съемок прошел на лыжах весь Ямал, парторг экспедиции, балагур, балалаечник и по совместительству настройщик пианино в сельских клубах, брат авиаконструктора, который почему-то играл на арфе, выдумщик первостатейный, прелестный рассказчик и огромной души человек. Его фронтовой рассказ «Пионерская правда» точно бы не напечатала.

Дело было так. В конце лета 1943 года перед Днепровской битвой несколько дней велись весьма вялые военные действия. Восемнадцатилетний Ваня, крепкий паренек с пшеничными волосами как у молодого Есенина, неожиданно и незаслуженно получил в подарок трофейный парабеллум. Незаслуженно, потому что командир разведчиков попросил его не приставать к санитарке и в качестве компенсации за потерянную любовь сунул фрицевское оружие.

Ваня к санитарке и так приставать не собирался, были дела поинтереснее, но пистолет взял. Он долго с ним баловался, пока случайно не подстрелил пробегавшего под окном капитана. Налицо был целый букет военных преступлений, в том числе и нападение на офицера, а может, и самострел капитана по сговору – словом, специальные люди много чего могли в этом деле усмотреть. Но, на счастье, вовремя началась какая-то заварушка и получилось, что капитана ранили немцы. Ваня закопал пистолет метра на два.

После войны он случайно с капитаном повстречался на Курском вокзале.

– Паразитство! – кричал Иван Александрович за праздничным столом. – Понимаете, бежит прямо на меня! Думаю, сейчас убивать будет.

Однако капитан убивать Ваню не стал, а бросился обниматься и представил жене как своего спасителя. Самого Ваню на Днепре тяжело ранило, а капитан уцелел в госпитале.

Праздник вполне удался. И еще много таких праздников я со своими старшими друзьями провел. Понятное дело, каждое девятое поздравляю. Иван Александрович остался доживать свой век в Заполярье, стал там председателем совета ветеранов. В 2005 году его пригласили в Москву на Парад Победы. Там их много приехало из разных мест, всех поселили в Измайлово. Долго что-то организовывали, в итоге всех стариков оставили в гостинице смотреть парад по телевизору. Он заплакал, когда по телефону рассказал об этом. Я не хочу никого обидеть, не знаю, по какому признаку отбирают ветеранов на Красную площадь. Но почему-то вспоминается, не помню, то ли видел, то ли читал: в конце войны на Колыме двое мордатых вохровцев в тулупах ведут по лесу доходягу. Зек обессилел совсем, упал. Охранникам убить его нельзя, приказано доставить, но и тащить неохота. Решили, пусть оклемается. Закурили. Один сожалеет, что война уже заканчивается, люди медали с орденами получают, а они тут должны эту политическую падаль, врагов народа охранять. А другой успокаивает. Ничего, мол, время пройдет, кто будет разбираться, где служил.

Через пару лет я достал для Ивана Александровича именной билет на парад. Но врачи ему отсоветовали. Здоровье не то. Да и не важно, я то знаю: мои воевали на передовой.

Сентябрь 2014 г.

Дружба народов

В 70-х у нас на Севере был представлен весь спектр национальностей СССР. Рядом проходила так называемая пятьсот первая стройка – прокладка железной дороги Салехард – Игарка, вдоль которой в пяти – семи километрах друг от друга располагались лагеря зеков. Поскольку НКВД сажал планово и географически пропорционально, здесь собрался самый разнообразный народ. Названия у станций-лагерей были поэтичные: Глухариная, Лебединая, Кедровая. Они хорошо сохранились, и мы использовали их под базы во время проведения своих геофизических исследований. Летом 1980 года для базы мы заняли бывшую офицерскую столовую – огромный зал с расписанными зеками потолками. На картинах просматривалось влияние Рубенса, замешенное на зековской тоске по женскому телу. Внутри лагеря колючей проволокой был обнесен карцер. Это низкое здание имело особенную конструкцию: длинный коридор, в конце которого стояла железная печурка и рядом стул для вертухая; по обеим сторонам коридора расположены камеры, в которых отопления не было. Зимой нередко доходило до минус пятидесяти, чем создавался специальный и полезный микроклимат для строптивых зеков. Летом полчища комаров в коридоре вертухай сдерживал дымом от веток, в камерах комарам легче дышалось. Все в этом карцере было сделано грубо, но надежно и рационально. Изнутри на косяках некрашеных дверей обитатели простыми карандашами записывали свои впечатления. Они сохранились так хорошо, как если бы были сделаны вчера. Часть тематики имела наивно-политический смысл типа «Ленин все видит!». Другие авторы к жизни относились более прагматично: «Девочки, вам привет от трех лиц: от х… и двух яиц». Засовы снаружи на дверях работали безукоризненно. Неподалеку стояло еще одно необычное здание, назначение которого определилось не сразу. Все было аккуратно побелено, разделено на небольшие отсеки с отоплением и определенным уютом. На каждом отсеке была красивая табличка с женским именем: Вера, Надежда, Любовь, Полина и так далее. Мы поначалу подумали, что здесь жили наложницы начальника. Но ближе к углу здания обнаружились таблички с именами Рекс, Джульбарс, и мы догадались, что это здание для сторожевых собак.

После войны лагеря были плотно заселены врагами народа и частично уголовниками. Они воплощали в жизнь замыслы великого кормчего, который распорядился построить дорогу по всему побережью Ледовитого океана. После смерти вождя строительство дороги забросили, людей освободили по амнистии, а лагеря опустели. Из выживших основная часть отбыла на Большую землю, но некоторые товарищи по разным причинам остались жить в Салехарде и окрестностях. Кроме разнообразия национальностей наблюдались и социальные различия. Бывшие зеки сосуществовали рядом с бывшими охранниками. В какой-то Новый год я попал за один праздничный стол с пятьдесят восьмой статьей и его охранником, а также с моими коллегами Альбертом, подстреленным по пьянке из ружья, и Воркулой, который его подстрелил, отсидел и уже все осознал. За столом они мирно чокались и хорошо веселились.

Количество разных национальностей, собранных в одном месте, было удивительным. Я знал женщину, у которой трое детей имели трех разных отцов. Каждый ребенок был наделен фамилией и национальностью своего папы. Поэтому у украинской матери один был эстонцем, второй татарином, а третий – армянином. Любимый Сталиным «национальный вопрос» получил свое развитие по гениально предвиденному пути. Классные журналы, в которых тогда было принято записывать национальности учеников, походили на регистрационные книги ВДНХ. Это развитие я ощутил на себе: еще двадцать лет назад, когда я пошел в первый класс в школу, расположенную в родовом доме Г. Е. Распутина, в моем классном журнале было всего несколько национальностей. И, когда против моей фамилии написали «еврей», неделю вся школа приходила смотреть на это необычное слово. Такое сочетание букв в печатном виде многим ранее видеть не приходилось, поскольку официально подразумевалось, что евреев, как и секса, в советской действительности не было. А всего двадцать лет спустя уже никто ничему в этом смысле не удивлялся.

В 1974 году наш начальник экспедиции Гиршгорн на торжественном докладе 7 ноября сообщил, что в экспедиции работают представители многих национальностей и перечислил все. На что в полном молчании зала Анатолий Яковлевич Плюхин мрачно заметил: «Негра только не хватает. Чтобы работал». До негров НКВД действительно почему-то не добрался. Что, вероятно, негативно могло сказаться на плановом повышении производительности труда.

История, о которой я рассказываю, относится к 1980 году. Межнациональной вражды у нас не было. По крайней мере, к тому времени за двенадцать лет работы на Севере никаких признаков антисемитизма я не заметил. Были, конечно, упоминания о национальности оппонента во время локальных стычек, но примерно так, как упрекают в жарких спорах в рыжеволосости, малом или большом росте, заикании или других биологических особенностях.

Например, подрались из-за девицы на какой-то пьянке два моих друга: русский и чеченец. Нормально так месили друг друга, оба здоровые спортсмены, Иса еще и мастер спорта по борьбе. Но в какой-то момент он схватил доску и начал ею размахивать. Тут русский допустил очевидную бестактность:

– Ах ты сука черножопая!

Их быстро разняли, усадили за стол, девица куда-то смылась. У чеченца спрашивают, зачем доску схватил в честной борьбе.

– Сам не знаю, как получилось, автоматически. Когда нас в детстве в Караганду выслали, привык в драках хвататься за что попало.

Принято. Причина понятная. У русского спрашивают: что за дела? Зачем такие оскорбления?

– Так удивился я очень этому вероломству.

– Значит, сидело это в тебе, в экстремальной ситуации и вылезло?

– Да ничего не сидело. Как я его должен был обозвать – «сука черноволосая»? Был бы хоть кудрявый, а так чем больнее задеть?

И опять принято. Ясно, что национального вопроса тут нет.

Похожим образом развивалась и главная история, к которой я никак не подступлюсь. Меня назначили начальником вертолетной партии. Это значит, что сейсмическое оборудование мы расставляли по тундре не зимой на вездеходах и тракторах, а летом при помощи вертолетов. У нас базировалось три вертолета Ми-4 с экипажами из Ярославля. По вечерам, после тяжелой работы, сотен взлетов и посадок, ребята неплохо поддавали и успокаивали меня утверждениями, будто они лучшие летчики в мире. Я им легко верил, потому что летали они классно. К примеру, возвращаемся мы порожняком с работы. Я сплю на боковых сидениях, вдруг вертолет глохнет и стремительно проваливается. Метров за триста от земли снова запускается двигатель и полет продолжается. Так до станции назначения повторяется раза три-четыре. На земле, из последних сил стараясь изобразить равнодушие, задаю вопрос. «Бензин с песком», – отвечают. Так они пытаются заставить меня почистить топливную емкость. Иногда помогало. Или решаю я прихвастнуть перед соседями и использовать права пилотов на подбор места посадки. Садимся мы вечером в колодец между домами в нашем геофизическом поселке. Вернее, присаживаемся; винты молотят, я не спеша выхожу, машу им как личному шоферу, вертолет улетает. Все мои друзья-геофизики прилипли к окнам: очень эффектное прибытие домой. Но соседи меня быстро убеждают этот трюк не повторять: сохнувшее на веревках около домов белье пришлось перестирывать, что их женам очень не понравилось. Ну, про то, что в тундре они на любую твердую кочку могли поставить колесо вертолета для удобства разгрузки и так висеть сколько надо, я уже не говорю.

В начале сезона, в мае, запускаем склад взрывчатых материалов, расположенный под селением Старый Надым, в трехстах километрах от главной базы геофизиков в городе Лабытнанги и в восьмидесяти километрах от подбазы в зековском лагере. Запуск склада ВВ – дело серьезное и санкционируется после инспекции начальником окружной РГТИ. Сопровождать его должен главный инженер треста. В общем, гости высокие, редкие и очень серьезные. Главный инженер свой, уважаемый, а вот к РГТИ надлежит относиться, кроме большого уважения, с подобострастием и некоторыми признаками угодливости. Так положено.

Прилетаем на склад, подвергаемся критике и разным замечаниям; в принципе ничего такого ужасного, все быстро поправимо, в целом все довольны. Вечером в Старом Надыме заслуженный банкет, принимающая сторона – местный начальник сейсмопартии Эдик, выпивка и закуска мои. За столом четверо, национальный состав такой: инспектор РГТИ – татарин, главный инженер – мордвин, Эдик – остзейский немец и я. Выпили, закусили. Сначала о делах, после пятой – на свободную тему. Оба гостя – страстные преферансисты, но играют совсем слабо. Мы с Эдиком профи, играть с ними неинтересно, но надо. Деньги брать с гостей неудобно, надо проиграть понемногу – в общем, тягомотина. Но мы еще не подозревали какая! После третьей бутылки их развезло. К сожалению, не в сторону сна, а в сторону агрессии и подозрительности. Они стали упрекать друг друга в неверных ходах, нечестной торговле; карты падали на пол, сигареты тушили в тарелках, а потом и вовсе принялись драться. Мы с Эдиком их то и дело деликатно разнимали, но обстановка накалялась. После очередной разборки, когда оба разозлились до предела, возник национальный вопрос. Он выразился в разнообразных оскорблениях, которые быстро свелись всего к двум: «Ах ты, е…ный татарин» и почему-то тоже «е…ный мокша». Мокша – это такая разновидность мордвинов, видимо, по мнению татарина это было обиднее. Собственно, национальную тему дальше не развивали – весь последующий диалог сопровождался только этими эпитетами, не подкрепленными сталинским научным обоснованием или другими доказательствами.

Так прошла ночь. Изменялось только количество выпитого, остальное шло с завидным консервативным постоянством. Утром пришел пилот с сообщением, что пора домой лететь. Естественно, был тут же послан понятно куда, не видишь, мол, мы совещаемся. Но тут Эдик проявил находчивость и твердость. Чтобы нас выпроводить, он сказал, что там, дома, я девочек найду. Такая подлость могла ему стоить национальной разборки, но уже между немцем и евреем, но я резонно сообразил, что ведь мне приемка склада ВВ нужна, а не Эдику, так что мне эту ношу и нести. Хотя никаких таких «девочек» у меня и в помине дома не было. Но начальство женский вопрос крайне заинтересовал, и мы, к большой радости Эдика, погрузились в вертолет. Его прощальные взмахи, якобы призванные обозначить грусть от расставания с начальниками, мне лично показались фальшивыми.

Вертолет Ми-4 так устроен, что экипаж сидел высоко и происходящее в грузопассажирском отсеке не видел. В начале полета и смотреть было не на что. Мои подопечные мирно разговаривали, что в адском шуме двигателя происходило так: сначала один хватал другого за голову и орал ему на ухо, потом другой таким же манером отвечал. При этом они ожесточенно курили, что было не совсем безопасно. Прямо напротив них стояли две бочки с бензином. Пробки, как водится, закручивались неплотно, поэтому сверху бочек немного плескалось, но не разливалось, так как сверху был кант. Однако бросать или тушить сигарету на бочке было бы неправильным. Поэтому я бдительно стоял между бочками и моими милыми друзьями. Они весело переговаривались, предвкушая скорую романтику, а я еще не знал, как буду объяснять отмену обещанного адюльтера. Потом они в знак тесной дружбы решили меняться часами. Но главному инженеру часы инспектора почему-то не понравились. Он скривился, прокричал что-то неприятное и выкинул часы в такое круглое отверстие в круглом плексигласовом окошке. Часы безвозвратно улетели в тундру.

Далее началось рукоприкладство. Я не разнимал, поскольку основной своей задачей считал охрану бочек. Все те же национальные упреки они теперь выкрикивали с такой силой, что прижиматься к уху было необязательным. Услышал даже экипаж, и бортмеханик спустился по лесенке. Я жестами показал ему, что все под контролем, он без интереса посмотрел на дерущихся и успокоенный поднялся назад в пилотский отсек. Минут десять еще они поупражнялись, потом выдохлись, попили из горлышка коньяк и мирно заснули.

Я стоял около бочек, как литературный часовой, давший честное слово. Внизу проплывала тундра. Всегда трудно оторваться от ее величественного великолепия, в любое время года. Она тут не одну сотню лет живет своей жизнью, и плевать ей на нашу суету. Тысячи озер, речушки, самые разнообразные краски. Лето ей отпускается короткое, в течение дней десяти после снега все распускается с невиданной скоростью. В каждом озерце по два белых лебедя, они хорошо видны с высоты двухсот – трехсот метров. Здесь им спокойно, на сто пятьдесят километров во всех направлениях людей нет, они даже не подозревают, что где-то кипят ерундовые человеческие страсти.

Мне, тридцатилетнему в то время, тоже кое-что даже не представлялось. Например, что я на склоне лет стану «путинистом», «быдлом, верящим пропаганде Первого канала», «хомяком» или «портянкой» – не разбираюсь я точно в интернетовских терминах. Это мне сегодня объясняют экзальтированные дамы на «Эхе Москвы». По их мнению, каждый думающий прогрессивный либерал обязан уважать какую-то невиданно чудесную демократию на Украине, протестовать против присоединения Крыма, поддерживать права геев на проведение своих рекламных акций, любить Макаревича, не дожидаясь специального указа президента, о котором бард просил в открытом письме, презирать Александра Ф. Скляра и ставить в один ряд историческую фигуру Наполеона с эсэсовским холуем Бандерой.

Много чего я тогда не мог предвидеть. Из наиболее фантастического это свободная возможность поездки в Израиль. Вот так захотел – взял билет и запросто полетел. Ну и, конечно, трудно было предположить, что я добровольно вольюсь в стомиллионное тупое стадо чавкающих подачки из кормушки Путина губителей цветущей демократии соседней страны, неспособное понять высокие чувства интеллигентных критиков Кремля.

К восьмидесятому году я прочитал на папиросной бумаге много чего из Солженицина, Мастера без купюр, шесть раз прочитал «Доктора Живаго», за что меня чуть не побили, не был комсомольцем и тем более коммунистом, никогда не работал и не стремился стать чиновником, советскую власть не признавал. Правда, тайно. Уже в начале 70-х я вполне поддерживал диссидентские взгляды, а в конце этого десятилетия на случайной пьянке с высоким партийным начальством услышал такое печальное откровение: «Дождешься ты своих американцев, тебе хорошо. А нас, партийных, всех постреляют». Что у этого секретаря было в его партийной башке – непонятно. Каких таких кровожадных американцев он ожидал… Здесь важно другое: во-первых, он знал, что я не советский человек; во-вторых, не исключал, что незыблемому коммунистическому государству может наступить конец.

В отпускные месяцы в Москве я много встречался с диссидентами. Перед высылкой из СССР в квартире мужа моей сестры на маяковке жил Иосиф Бродский. Известный врач, отказник Лауфер до самого отъезда близко дружил с моим отцом. Были среди них настоящие, отважные, принципиальные и умные люди. Но вокруг было и много пены. Я даже вывел такую закономерность: если иная дама много и ярко говорит о демократии и советских безобразиях, почти наверняка у нее в кухонной раковине скопилась грязная посуда дня за четыре. Ведь там, дома, была скучная проза, а здесь, в компаниях вольнодумцев, – поэзия борьбы. Потом настоящие бойцы уехали, или погибли, или умерли от старости, а пена осталась.

Наконец показались локаторы Салехарда. Я стал будить инспектора: он жил в этом городе, можно было присесть в аэропорту. Он несколько минут не понимал, где находится, потом все вспомнил и наотрез отказался, требуя продолжения гулянки. Пролетели Обь и приземлились в Лабытнангах. Пришлось везти их к себе домой. В машине они снова поругались. Когда вышли перед домом, руки у них были заняты ясаком – так мы называли дары начальству. Поэтому они пинались и были похожи на Воробьянинова и отца Федора, боровшихся за стул. К своему ясаку – рыбе с олениной – инспектор добавил еще пару упаковок яиц.

На помощь я пригласил Гиршгорна, который своим авторитетным видом должен был сгладить мое предстоящее сообщение о том, что обещанные девицы якобы в отпуске. Расположились на кухне. Оппонентов рассадили по длиной стороне стола, лишив их возможности контактных стычек, и начали веселиться. Веселья, правда, особого не получилось. Пространные разглагольствования Гиршгорна до них не доходили, баталии продолжались, коньяк пользовался хорошим спросом. «Вот вы, евреи, вы ведь умные. Скажите, кто прав: я или этот е…ный татарин?» – вопрошал наш главный. Несмотря на лестные авансы, мы не могли понять, кто из них прав. Они тоже не могли нам ничем помочь в разрешении сакраментального вопроса, поскольку давно уже забыли первопричины. Их полемика то утихала, то вновь разгоралась с новой энергетической силой. В какой-то момент главному инженеру удалось найти совсем уж убийственный аргумент: он оскорбил инспектора чрезвычайно изысканным и витиеватым способом, в котором слово «татарин» было единственным нормативным. У того аргументы интеллектуального свойства закончились – он выхватил яйцо из своей упаковки и, подобно ниндзя с летающими шестеренками, быстро, ловко и смачно пустил это яйцо через весь стол прямо в лоб противнику. Наступила тревожная тишина. Желток вместе с осколками скорлупы плавно стекал на глаза, белок уже болтался на носу и подбородке противными соплями, уцелевший глаз бешено вращался. Когда пауза стала невыносимой, Гиршгорн голосом Левитана неспешно изрек: «Поразительно точный бросок!»