Текст книги "Пашка из медвежьего лога. Таежные встречи"

Старик смолк и долго не мог приглушить гнев, Василий Николаевич подлил ему в кружку горячего чая. Он отхлебнул два-три глотка, успокоился.

– Ну и дальше? – не терпится мне.

– Затаились мы с Пашкой. А Емеля долго стоял, всё ревел. Потом, видим, поднимается на наш выступ, шагает, как рысь, неслышно, и только он показался из-за скалки, я его за грудки. Он было на меня, а тут Пашка подоспел, но не удержали, вырвался, митькой звали! Шапку оставил в залог.

– Судить надо, – говорит Василий Николаевич, разрезая дочерна поджаренную печёнку.

– Статьи, говорят, в законах наших нет, так мы же их сами пишем, не от бога они идут! – Старик снова загорается. – По-моему, попался с ружжом в лесу или, скажем, на озёрах в неохотничий сезон – срок ему давать. Сразу поуменьшится браконьеров и уважение к закону будет… Куда я только ни ходил по своим властям, все соглашаются; да, да, Гурьяныч, природу надо беречь, говорят мне, а сами думают: дескать, чокнутый старик! А я не смирюсь с разбоем, хотя и трудно мне, уже не по годам моя затея, да и не по силам. Другого боюсь: может, зря и Пашку толкаю на эту дорогу, по себе знаю, как трудно одному бороться.

– Нет, Гурьяныч, – перебиваю я его. – И вы, и Пашка не одиноки, всем нам дорога родная природа, понятна ваша боль за неё. Если мы в один голос скажем браконьерам – нет! – их не будет.

– Если бы так можно было сделать… – безнадёжным тоном говорит старик.

– Можно и нужно, пока ещё не всё упущено…

– Что же это мы, не успели встретиться, сразу за больное место берёмся? – вмешивается в разговор Василий Николаевич. – Давайте ужинать, а Пашка расскажет нам, почему он бабушку обижает. Я вижу, ты, как заправский охотник, собакой обзавёлся.

– Да это ведь Жулик! – говорит Пашка.

Мы с удивлением смотрим на «льва», узнаём Жулика.

– Кто же его так изувечил? – спрашиваю я. Пашка смеётся. К нему возвращается разговорчивость.

– В деревне Жулика все собаки драли, даже обидно было, а как подстригли под льва – стали бояться его. Люди и те обходили стороною. Сюда шли, – парнишка вдруг вопросительно смотрит на дедушку и, посмелев, продолжает, – к околице стали подходить, вдруг слышим, женщина благим матом орёт: караул, лев! Мы с дедушкой сразу смекнули, в чем дело, прибегаем к ней, а она, тётя Наташа, с духом не соберётся, кричит: «Лев в хате блины ест!» Сбежались соседи. Смотрим, в дверях показывается Жулик, вся грива в тесте, в зубах блин, довольный. Увидел нас, завилял хвостом. Тут тетя Наташа догадалась, схватила дрын да за ним, но где же ей за львом… – и Пашка опять добродушно рассмеялся.

– Ишь, смеётся, шкодник. Подожди, доберусь до тебя! – и Гурьяныч грозит пальцем. – Хлопот сколько наделал своим львом. Была бы собака путёвая, а то – так, тьфу!.. Забрался в чужую избу, хозяйка блины пекла, как увидела льва, выскочила во двор и пока звала на помощь людей, – он поел все блины, залез мордой в макитру с тестом. На что годится! А ему смешно. Где же тут бабушке покойно жить, что ни день, то чего-нибудь натворит, а она, бедняжка, в ответе.

Слово «бабушка» действует на Пашку мгновенно: он мрачнеет, отворачивается.

– Вот с блинами, – продолжает Гурьяныч, повернувшись ко мне. – Ему-то шутки, а ведь Наташке придётся вернуть муку. Кому беспокойство? Бабушке!

Жулик точно вдруг понял, о чём идёт речь, встает и нехотя уходит с глаз. Василий Николаевич оделяет нас горячей печёнкой. После дневной голодовки ну и вкусной же она кажется здесь, в горах!

Едим молча. Костёр, распавшись на угли, дышит синим пламенем. Я наблюдаю за Гурьянычем. Нелегко ему в его годы бродить по горам. Сидел бы дома. Нет, не может. Тревожит старика неуёмная боль за родную природу. Ходит он с Пашкой по тайге одинокий, никем не признанный, сам по себе, пытаясь оградить леса, зверей, птиц от кощунственного отношения к ним. И как трудно ему сознавать, что кроме сочувствующих у него почти никого нет, будто только ему одному да Пашке и нужны красота и богатства нашей Природы.

На его смуглом лице синие блики дотлевающих углей. Он вдруг перестает жевать, поднимает голову, смотрит на внука.

– Попадись Емелька на пяток лет раньше, ей-богу, не ушёл бы от меня, – как бы оправдываясь, говорит Гурьяныч.

– Мы его шапку сдадим в сельсовет, и он ответит за браконьерство.

– В том-то и беда, внучек, что не ответит. Шапка не доказательство. Он скажет – дескать, где-то я её потерял, а Гурьяныч на меня по злобе. Да и не в том дело. Если бы сельсовет захотел – он враз бы пресёк браконьерство, законы по охране природы у нас есть строгие, да выполняем их плохо. Вот и дождались: раньше за Бутуем зверя было несчётно, в это время всю ночь хором пели, не давали уснуть, а вчера сам слышал, только трое ревело, и то нашенские деревенские мужики. Выходит, подчистую истребили, самок, телят не жалеют. А всё оттого, что не уважаем законы. – Гурьяныч переводит свой взгляд на меня. – Если бы одни деревенские шкодили – полбеды, а то ведь и от образованных людей спасенья не стало ни зверю, ни птице. Это я насчёт туристов. Хорошо человеку из города в лесу побывать, походить по горам, по речке спуститься на плоту или лодке. Полезное дело, особенно для молодёжи. А скажи, пожалуйста, кто ими управляет, туристами теми, или они сами по себе?

– Это организованное общество и очень большое. У них есть устав, всякие правила, инструкции…

– Спросить бы у ихнего самого старшего, для чего позволяют туристам летом с ружжами ходить?

– Знамо, стрелять! – вмешивается Василий Николаевич.

– В кого же стрелять, ежели не сезон охоты? Летом молодь растёт, а её под корень… Через нашу тайгу много троп проложили туристы, всё лето партия за партией, все с ружжами, и теперь там ни рябчика, ни кедровок, ни зверушек, даже певчих птиц повыбили. На что это годится?! Говорят, что туристы – это инженеры, студенты. С них бы и спросить! Ан нет, никто не остановит их, не устыдит, зачем они носят летом ружжа, будто так и надо. Видать, старшой, кто управляет туристами, сам не любит природу, равнодушный к ней, а то бы навёл порядок.

– Вы правы, Гурьяныч, никто за этим не следит. В правилах туристских обществ вы найдете всё: как костёр развести, как переправиться через реку, как укрыться от непогоды, но как охранять окружающую нас природу от насилия, грабежа – этого ничего нет, или есть только между строк. И все, от руководителя до рядового туриста, знают, для чего берут ружья в тайгу, знают, что по тропам туристов местами всё живое истреблено, но делают вид, что это их не касается. Что верно, то верно.

– Неужто мы не можем спасти свои богатства?..

Старик смолк. Опустив голову, он долго сидел молча, совсем одинокий, разбитый всё той же болью за природу. У меня не было слов утешить его, и в то же время я понимал, как ему трудно сознавать своё бессилие в этой борьбе со злом, ставшим нашим всенародным несчастьем.

Пашка легонько толкает меня в бок, показывает на дрожащие руки Гурьяныча и подаёт мне знак прекратить разговор, иначе у дедушки с сердцем будет плохо.

Я утвердительно киваю головой.

– Кому чаю горячего? – обрывая молчание, спрашивает Василий Николаевич и, не дожидаясь ответа, наливает Гурьянычу полную кружку.

На снежных вершинах гор дотлевал тёплый осенний день. В кедровой таёжке то тут, то там щебетал дрозд, подчеркивая звучность воздуха. Высоко в синеве плыло одинокое облачко, подбитое снизу ярким пурпуром.

– Пока светло, давайте займёмся устройством ночлега. Ты, Василий Николаевич, с Гурьянычем свежуйте зверя, а мы с Пашкой заготовим дров, хвои.

– Успеем, – протестует Пашка.

Я смотрю на парнишку, догадываюсь, что у него созрел другой план, и он уже весь захвачен им.

– Чего придумал? – тихо спрашиваю его.

– Пойдемте на скалы, в трубу заревём, может, зверь близко есть, подзовём.

– А дрова готовить кто будет, дедушка?

– Потом, честное пионерское, сам натаскаю. Пойдёмте! – умоляюще шепчет он.

Ну как откажешь! Я соглашаюсь. Накидываю на плечи телогрейку, беру посох.

– Вы тут, Василий Николаевич, управляйтесь, а мы с Пашкой наверх сходим, зарю встретить. Скоро вернёмся.

Гурьяныч так и остался погруженный в свои тяжёлые думы, одинокий, не понимающий, почему мы так безжалостно относимся к природе.

Идем с Пашкой по гребню на верх скальных утёсов. Чем выше, тем шире открываются горы, уже погруженные в печальное ожидание ночи. Зыбкий вечерний полусвет поднимается к вершинам и там медленно тает, сливаясь с синевой низкого неба.

Вот мы и наверху. Я усаживаюсь на выступе, а Пашка становится рядом. Он продувает трубу, окидывает напряжённым взглядом лежащее под нами молчаливое пространство, над которым цепенеет прохладный воздух, напоённый ароматом альпийских лугов и смолистым запахом кедра. Затем он приложил тонкий конец трубы к губам, и чистый призывный звук накрыл горы, перехлестнул через отроги, долго тревожил тишину дремлющих гор. С какой лёгкостью и с каким изумительным мастерством «ревел» Пашка!

Мне вдруг вспомнилось: ведь этот же звук я уже слышал не раз.

– Так это ты пел вчера и сегодня за Бутуем? – спросил я Пашку.

– Я и браконьеры.

– А мы думали – звери…

Он ещё и ещё повторил свою песню, затем уселся рядом, и мы долго прислушивались к наступившей тишине. В вечерней мгле горы теряли свой грозный контур. Никто не отвечал. Откуда-то упал филин. Беззвучно описав под нами круг, он свалился под скалы и плавно потонул в кедровой чаще.

Пашка опускается на камень рядом со мной. Кладет мне на колени локоть правой руки, я обнимаю его. Кажется, и ему и мне вдруг стало легко-легко.

Снизу доносится шорох камней – к нам не торопясь поднимается Гурьяныч. Он молча присаживается у наших ног, унимает одышку. Грустными глазами, уже ничего не ожидающими, смотрит старик в немое пространство. Хотя бы один звук прорвался до его слуха, развеял бы боль старого таёжника. Но никто не ревёт, не зовёт на поединок, не дразнится. Кажется, никогда тишина не была столь гнетущей, как в эти минуты.

– Не осталось зверя! – горько заключает старик, и я вижу, как вздрогнули его плечи, как сползает к нему Пашка, и они, обнявшись, ещё продолжают ждать.

А тайга молчит, как заколдованная.

На всю жизнь запечатлелась в памяти потухшая заря за Бутуем, уходящие в ночь горы и сгорбленная под тяжестью несбывшихся желаний спина Гурьяныча с прилипшим к нему Пашкой.

Нет, они не сдадутся!

Таёжные встречи
Рассказы

Нимелен

Более десяти лет назад наша небольшая геодезическая экспедиция направлялась в верховья реки Амгунь. Нашей задачей было – разобраться, какое в действительности пространство занимают мари, озёра, леса; куда какие реки впадают, и в каком направлении идут хребты, заполнившие территорию севернее Амгуни. Словом, мы должны были положить начало исследованию этого края.

Скучное пространство прорезает река Амгунь, пока её вода не сольётся с Амуром. Глаза поражает контраст: то мари и зыбуны, то горы – седые великаны, то, как море, бескрайние хвойные леса. Тогда всё прилегающее к Амгуни пространство было ещё не исследовано, не тронуто, дико. Девственная природа ещё ожидала человека.

Может быть и не сохранился до наших дней тот скромный памятник на берегу реки Амгунь, который мы поставили на небольшом кургане, справа от дороги, ведущей на Главный Стан. Но, вероятно, пешеходы и теперь останавливаются там, чтобы передохнуть и посмотреть с крутого берега на реку Амгунь. Вряд ли знают они историю трагической гибели человека, похороненного под этим курганом…

Моими спутниками кроме двух инженеров и группы сезонных рабочих были ещё четыре человека, уже много лет сопровождающие экспедицию.

Трофим Пугачёв пришёл к нам в 1930 году за Полярный круг в Хибинскую тундру мальчишкой. Мы тогда делали новую карту, жили в палатках на берегу шумной речки Кукисвумчёр. Теперь на том пустынном месте раскинулись шумные улицы города Кировска, а тогда был выстроен только первый домик для экспедиции Академии наук; путейцы нащупывали трассу будущей дороги, а геологи горячо спорили, подсчитывая запасы руды.

Помнится, как-то вечером, когда все спали, я сидел за работой. Порывы холодного ветра качали тайгу, шёл дождь. Неожиданно и совсем бесшумно откинулся борт палатки, и у входа появился подросток. Я его раньше не видел. С его одежды стекала вода, он весь дрожал от холода.

– Погреться зашёл, – произнёс он тихим, почти детским голосом.

Я молча рассматривал его. Незнакомец снял котомку, мокрый плащ и, подойдя к раскалённой печи, стал отогреваться.

– Ты откуда? – наконец, не выдержал я.

– Пензенский.

– А как сюда попал?

– Мать не пускала, сам ушёл. Охота северный народ посмотреть… Пока я ходил в соседнюю палатку, чтобы принести ему поесть, он свернулся у печи да так в мокрой одежде и уснул. Это был Трофим Пугачёв.

Начитавшись книг, он стремился на Север, в глушь, в леса, которые он, не видя, полюбил. И вот, убежав от матери из далёкой пензенской деревни, он появился в Хибинской тундре.

Мальчик был зачислен рабочим в геодезическую партию. Просторы тундры, жизнь в палатках и даже скучные горы Кукисвумчёр и Юкспарьёк, окружавшие наш лагерь, полюбились парню.

Так началась трудовая жизнь Пугачёва – жизнь, полная борьбы, тревог и успехов.

После окончания работы в Хибинах наша партия переехала в Закавказье. Пугачёв вернулся домой. В своей памяти юноша увёз в деревню свежие впечатления о северном сиянии, о тундре, о работе.

Каково было наше удивление, когда в апреле следующего года он разыскал наши палатки в далёкой Муганской степи (Азербайджан).

В тундре Пугачёв видел, как только что родившийся телёнок оленя мог следовать за матерью по глубоком снегу и даже спать в снегу. Это его удивило. Тогда же он поделился своими впечатлениями со старым саами.

– Тебя удивляет, почему телёнок не замерзает? – спросил житель тундры. – Говорят, есть на юге такая страна, где на солнце в песке яйца пекутся, вот там как люди могут жить?

В самом деле, как живут люди в жарких странах? Это так заинтересовало любознательного мальчика, что он приехал к нам на юг, чтобы увидеть страну жаркого солнца.

С тех пор прошло много лет. Жизнь Трофима Васильевича слилась неразрывно с жизнью нашей экспедиции. Быть первым на вершине пика, переходить бурные горные потоки, жить трудом и постоянной борьбой – вот что пронёс этот человек сквозь многие годы работы в экспедиции по исследованию белых пятен.

Также случайно попал в экспедицию и Кирилл Родионович Лебедев. Закончив действительную службу в Советской Армии, он возвращался в свою родную таёжную деревню Нижние Куряты (за Минусинском). В Новосибирске он должен был пересесть в абаканский поезд; ожидая его, Лебедев бродил по городу и случайно увидел объявление о найме рабочих в геодезическую экспедицию. Он явился по указанному адресу.

Рабочих набирал Пугачёв, и тогда между ними произошёл такой разговор:

– А ты тайгу знаешь? Ведь мы не прохлаждаться, не на курорт едем, а работать. Там придётся пудовые поняжки на гору таскать, – говорил он.

– Мы привычные, – невозмутимо отвечал Лебедев. Пугачёв посмотрел пытливо на человека в серой шинели и сердито продолжал:

– И реки бродить, и голодать, и спать на снегу!

– Привычные!

– Что ты мне – «привычные, привычные!» А если придётся по реке на шестах подниматься?! – настаивал Пугачёв.

У Лебедева где-то в складках губ промелькнула чуть заметная улыбка, он тем же спокойным тоном ответил:

– У нас бабушка на всю округу первой рыбачкой была. Отец – тоже рыбак; с пятнадцати лет и меня приучили лодкой управлять.

Пугачёв сдался, и Лебедев, забыв зачем пришёл, стал рассказывать ему о тайге своего края, о рыбалке…

Они условились, что Лебедев съездит домой к старикам и к двадцатому апреля будет в Иркутске.

С того года Пугачёв и Лебедев сдружились. Они выросли в разных деревнях, первый – в пензенской, а второй – в сибирской. Проснутся ли они ночью, разбуженные воем пурги, присядут ли отдохнуть на минуту при подъёме на пик – у них всегда были темы для разговора. И тот, и другой одинаково любили свои родные места, но рассказывали по-разному – Пугачёв с азартом, а Лебедев спокойно.

Остальные двое из моих постоянных спутников были люди другого склада – это типичные сибирские охотники-промышленники. Прокопий Днепровский – забайкалец из посёлка Харагун и Василий Мищенко – из Агинска, расположенного в предгорье Восточного Саяна. Оба они скромные, молчаливые, всегда тоскующие о тайге и предпочитающие сон у костра домашней постели.

Все они: Пугачёв, Днепровский, Лебедев, Мищенко, кажется, рождены для этой, поистине тяжёлой, полной лишения и невзгод, но и захватывающе-интересной работы. Их не пугают тёмные ночи, бурные реки, заснеженные пики, наоборот: в этой борьбе и в лишениях они находят для себя величайшее удовлетворение.

По Амгуни мы ехали на пароходе «Комиссар». Это было поздней весною, в июне. Уже отлетели к северу неугомонные стаи уток, гусей и на токах смолкли песни глухарей. Обмытая вешними дождями тайга принарядилась, похорошела. Зашумели ключи. Мутной водою вспухла река. Всё давно пробудилось, и в этом суетливом мире не осталось и следа от суровой зимы.

Пароход, покряхтывая от старости, на четвёртый день вышел, наконец, из последнего кривуна, и мы увидели в долине небольшой приисковый посёлок, расположившийся на левом берегу Амгуни. Пёстрая толпа, покрывавшая берег, всё увеличивалась и увеличивалась, пока «Комиссар» не бросил якорь. Мы выгрузились и разместились в просторном зимовье, стоявшем на берегу Амгуни, и не теряя времени, начали готовиться к выходу в первый маршрут. Оборудовали лодки, упаковывали продовольствие, инструменты, делали вьюки для оленей. Мне с моими четырьмя спутниками предстояло посетить Диерские гольцы, каменистые отроги Луча, Мунали, побывать на марях Нимелена и пересечь сланниковые сопки, что лежат от Амгуни до Охотского моря; двум инженерам предстояла работа в верховьях Амгуни. Лето там короткое, нужно было торопиться, и мы на третий день покинули посёлок.

Прошёл месяц. Мы уже успели испытать все прелести таёжной жизни: загорели, оборвались, набродились. Чтобы продолжать работу, нам нужно было вернуться в посёлок, сменить оленей, запастись продовольствием, одеждой. Как раз в день нашего возвращения в посёлок из второго рейса прибыл пароход «Комиссар». Было поздно, но мы не стали нарушать традицию посёлка и тоже вышли на берег. Толпа, удовлетворив своё любопытство, уже расходилась, но среди детей и грузчиков, оставшихся на берегу, мы увидели мужчину и женщину. По одежде и по багажу, состоявшему из вьючных ящиков, инструментов и спальных мешков, мы догадались, что это люди из какой-то экспедиции и что у них, видимо, нет приюта.

После приветствий и коротких расспросов я предложил им разместиться в нашем зимовье. Они охотно согласились, и мы, захватив багаж, покинули берег.

Он был ботаник, а она – топограф. Они имели задание – обследовать береговую полосу реки Нимелена и к осени должны были присоединиться к своей экспедиции.

Долго в ту ночь горел в зимовье огонёк. Мы сидели за развёрнутой картой, горячо обсуждая их маршрут. Я с любопытством наблюдал за ними.

С каким неудержимым желанием они стремились в тот суровый, полный неизвестности край! Они не хотели задерживаться, чтобы основательнее подготовиться к походу.

– Зря торопитесь. Что вас гонит? – в один голос говорили им Лебедев и Мищенко, когда мы уже укладывались спать. – Не просто найти туда проводника, а без него – куда пойдёте?

В памяти моей ясно сохранилась обстановка того вечера и светлые образы молодых энтузиастов – исследователей богатств Родины, словно это было только вчера. Николай Петрович – так звали ботаника – был выше среднего роста и крепкого сложения. Слегка вьющиеся волосы небрежно спадали на высокий лоб. Ему было не более 27 лет.

Его спутницу все мы называли просто Верой. Она была комсомолка. Солнце и ветер сделали её лицо бронзовым. Когда она смеялась, а смеялась она заразительно и громко, мы любовались белизной её зубов и игрой маленьких глаз. Она была очень подвижна, заботлива. Утром она стала хозяйничать в зимовье. Сразу в помещении стало уютно, исчезли признаки холостяцкой жизни. Закончив приборку, она принялась упаковывать инструменты, приборы, проверять по списку, что нужно было отложить на первый случай, затем стала перебирать в ящиках, доставая банки, рыболовные снасти, соду для выпечки хлеба, иголки и всякую мелочь, необходимую в тайге. Но что бы Вера ни делала, она не теряла своей обаятельности. Все мы невольно подтянулись, и каждый старался чем-нибудь угодить ей. Как приятно звучал её голос в кругу закоренелых таёжников! Все мы стали необыкновенно ловкими и очень предупредительными. Но когда я наблюдал за ней, мне казалось, что эта, на вид хрупкая и нежная девушка, попав в обстановку дикой природы, не выдержит борьбы с ней и не перенесёт невзгоды.

Готовились они поспешно. Нужно было достать хорошую лодку, собрать от местных эвенков сведения, запастись продовольствием, учесть всякие неожиданности – да мало ли что нужно знать, иметь с собою и помнить человеку, отправляющемуся в такое далёкое путешествие! Мы чем могли поделились с ними, и на третий день они были готовы отправиться в путь.

В посёлке им не удалось так быстро найти проводника, гребцов, и смелые путешественники решили плыть вдвоём, рассчитывая нанять их по пути в Тугурском стойбище.

Помню хорошо день их отъезда. Ранним утром, когда ещё на камнях, на траве и листьях берёз лежала влага – остатки ночного тумана, мы стояли на берегу против устья Нимелена и, прощаясь, крепко жали друг другу руки. Они отплывали в долблёной лодке – оморочке, и как только стали скрываться за обрывистым берегом реки, послышался мягкий бас Николая Петровича:

– До сви-дань-я!..

– До сви-дань-я!.. – будто эхо, разнёсся по реке звонкий голос Веры.

Из-за далёких хребтов выглянуло солнце. Всё вокруг встрепенулось, ожило, алмазным блеском заиграла роса на траве, на цветах и листьях деревьев. Отовсюду доносилось пение птиц и, казалось, ничто не омрачало нашим друзьям начало их интересного пути…

Прошло пять дней. После проливного дождя на долину легла тёмная ночь, и только изредка чёрное небо освещалось далёкой грозой. Мои спутники все уже спали. Я сидел за работой. Вдруг кто-то тихо постучал и дверь отворилась. В полосе света, словно привидение, показалась женщина. Она с трудом перешагнула порог и прислонилась к стене зимовья. Я вскочил и от неожиданности ещё несколько секунд стоял, не зная что делать. Женщина беспомощно продолжала опираться руками о стену. Ещё секунда и, не удержавшись, она медленно опустилась на пол и зарыдала.

Все вдруг проснулись и вскочили. Я подбежал к ней и узнал… Веру. Она продолжала рыдать. Казалось, много дней девушка терпеливо несла своё горе через испытания и муки, несла сюда, в зимовье, чтобы излить его нам.

Днепровский, Мищенко и Лебедев приподняли и перенесли её с пола на походную кровать. Не успел Пугачёв снять с неё промокший плащ, как я увидел на сером платье ужасный рисунок – это были следы почерневшей крови.

– Он в лодке, может быть, ещё жив, спасите его… – чуть слышно, сквозь рыдания проговорила Вера.

Какое-то страшное, непередаваемое чувство вдруг охватило всех нас. Мои товарищи немедля бросились из зимовья, а я остался с нею и, путаясь в догадках, ещё долго не мог прийти в себя от всего случившегося. Тусклый свет керосиновой лампы освещал внутренность зимовья. Где-то далеко всё ещё продолжали бушевать раскаты грома, сверкала молния, и разгулявшийся на просторе ветер со свистом носился по равнине. Я сидел у изголовья Веры. Она не плакала. Всё бледнее становилось её лицо. Скоро глубокий сон овладел ею.

Прошло полтора томительных часа, когда, наконец, послышались тяжёлые шаги, отворилась дверь, и товарищи внесли в зимовье безжизненное тело ботаника. Они положили его на пол, и мы долго стояли, охваченные чувством глубокой скорби, ещё не зная причин, так безжалостно оборвавших молодую, полную сил и стремлений жизнь.

Ворвавшийся в зимовье шум, а затем и наш говор разбудили Веру. Она открыла глаза и, устремив взор в пространство, долго лежала без движения, только изредка у неё дрожали обветренные губы. Вскоре девушка снова впала в глубокий сон.

Мы развели костёр, вскипятили воду, и пока обмывали погибшего, наступило утро. Оно было серое, неприветливое, как и окружающая нас действительность. Умолкла и гроза, только холодные волны реки, предвещая ветреный день, шумно плескались о берег.

Вера просыпалась изредка и ненадолго. На наши вопросы и на уговоры съесть что-нибудь она отрицательно качала головой. Мы были серьёзно обеспокоены состоянием её здоровья.

В тот же день Николая Петровича похоронили под тем курганом, что стоит у самого берега Амгуни, справа от дороги, идущей на Главный Стан.

Население посёлка помогло нам тогда же соорудить небольшой деревянный обелиск и обнести его оградкой.

Медленно спускались в долину сумерки, затихала суета в посёлке; всё готовилось к ночи, словно ничего и не произошло.

Вера почти не приходила в сознание. Мы сидели у её постели. Наконец, она проснулась, и после нескольких глотков горячего чая лёгкий румянец освежил её лицо. Рассказывала она тихо, почти шёпотом, развёртывая перед нами картину трагического случая.

– Мы не торопясь плыли по Нимелену, останавливались у каждой поляны, заходили в тайгу, осматривали мари, – говорила она, стараясь сдерживать волнение. – Николай Петрович собирал цветы, травы, стрелял птиц, ловил грызунов, а я вела маршрутную съёмку и в свободное время помогала ему нумеровать растения, снимать шкурки и упаковывать коллекцию. Дни стояли солнечные. Николай Петрович с увлечением отдавался работе. То он подолгу рассматривал кочки, выбирая корешки растений, то – как пионер – стремительно бросался за какой-нибудь бабочкой. Нужно было видеть, сколько удовлетворения приносили ему те минуты, когда он держал в своих руках экземпляр, чем-нибудь удививший его…

Она на минуту оборвала свой рассказ и, выпив несколько глотков чая, снова продолжала:

– Всё это случилось на третий день, когда мы были уже далеко по Нимелену. Места там суровые, скучные, почти сплошь заболоченная низина. Уже вечером мы остановились на небольшой косе, поставили палатку и пошли собирать растения. И случись же так, что в это самое время недалеко от берега бродил медведь. Мы его увидели, отойдя километра полтора от косы. Я и до сих пор понять не могу, почему у Николая Петровича вдруг появилось желание убить его, ведь он никогда не был охотником. Оставив меня у перешейка, он с ружьём бросился по перелеску догонять зверя.

– Зря, конечно, – перебил её Днепровский, – ведь в это время медведь худой и голый, словом, бесполезный.

– Не послушался, я говорила ему, – продолжала Вера. – Я подождала немного, собрала цветы и решила идти к палатке. А тут как на грех наступила темнота, и небо затянулось тучами. Вдруг послышался выстрел, а затем и крик. Мне показалось что Николай Петрович зовёт меня, и я, не раздумывая, поспешила к нему. Но в перелеске его не оказалось, и на мой окрик никто не ответил. Я стала звать его громче, и какая-то неясная тревога вдруг овладела мною. Тишина показалась зловещей, а окружающая природа – чужой. Меня охватило чувство одиночества. Мне стало как-то неловко в лесу, но я продолжала ходить, всё звала его, прислушивалась к каждому шороху, и вдруг откуда-то донёсся странный звук, будто где-то далеко прокричала сова. Звук повторился несколько раз, и совсем неожиданно я уловила в нём человеческий стон. Но разве могла я подумать тогда, что так ужасно закончится эта охота?

Вера умолкла и задумалась, словно что-то вспоминая…

– Я нашла его на краю перелеска, – продолжала она свой рассказ. – Он лежал ничком под толстой колодой. Медведя возле него не было. Самые невероятные мысли закружились в голове. Страшное предчувствие чего-то непоправимого охватило меня. Мне с трудом удалось повернуть его на спину, и я увидела на животе у него ужасную рану.

«Не бросай меня…» – произнёс он умоляющим голосом. Ошеломлённая этой страшной картиной, я первую минуту не знала, что мне делать, куда идти, кого позвать на помощь! Ведь я была одна среди дикой, безлюдной природы. Я сорвала с себя платье и перевязала рану. А вокруг творилось что-то непередаваемое: уже шёл дождь, от сильных разрядов гудело в лесу, вздрагивала под ногами земля. Кругом была тёмная ночь. Казалось, природа восстала против меня, и чем только была она способна напугать человека – всё это сразу обрушилось на меня. Но что я могла сделать? Я знала, что нужно спасти его, нести в палатку. Не помню, как я тащила его, как перелезала с ним через колодник. Я спотыкалась, падала в ямы, но сейчас же вскакивала и не сдаваясь продолжала тащить раненого. С каждым шагом он становился всё тяжелее, мои силы слабели. Мне казалось, что вот-вот я увижу Нимелен, палатку, а там, может быть, и его спасение. Но река ещё долго не появлялась, и я всё шла, вернее ползла с непосильным грузом, уже не веря, что когда-нибудь кончится этот ужасный путь… – И Вера снова прервала свой рассказ.

В зимовье стало тихо-тихо. Кто-то из товарищей подлил ей в кружку горячего чая.

– Оно и понятно, – чуть слышно сказал Мищенко, – не будь этого желания и веры, никогда бы ты не вытащила его из перелеска.

Вера не ответила ему. На её смуглом лице по-прежнему лежал отпечаток пережитых дней. Теперь перед нами была не хрупкая изнеженная девушка, какой она показалась нам при первой встрече, а человек, сумевший противопоставить свои силы дикой и необузданной стихии, которая так неожиданно обрушилась на неё… Несомненно, Вера была представительницей молодёжи, воспитанной комсомолом. Ему она и обязана закалкой волевого характера, которому могли позавидовать даже такие закоренелые таёжники, как мои товарищи.

С каким вниманием они слушали её рассказ! Она выпила кружку чаю и снова заговорила:

– Только под утро я увидела Нимелен и обрадовалась, словно родного человека увидела. Николай Петрович ни о чём уже не просил, руки и ноги свисали, как плети. Добравшись до палатки, я перебинтовала рану, обсушилась, и погрузившись в лодку, поплыла с ним вниз по реке. День оставался серым, солнца не было. Николай Петрович долго находился в бессознательном состоянии, а я всё гребла и гребла. Но силы мои уже иссякали, руки не держали вёсел, болели плечи. Позже Николай Петрович пришёл в себя и попросил пить. Я подсела к нему и, положив его голову к себе на колени, дала ему несколько глотков воды. Его лицо было совсем бледное, восковое. На лбу лежали мелкие крупинки пота, но глаза были ясные, и я верила, что он будет жить…