Текст книги "Пашка из медвежьего лога. Таежные встречи"

Как только Чудо-зверь появился на вершине гольца – все притихли, и он сказал:

– Вам, добрые животные, обиженные законом, звери, птицы и рыбы, я дам страх, и вы будете всех бояться; а вы, хищники, получите зло, оно посеет между вами вражду…

Никто тогда понять не мог, что такое страх и боязнь, что такое зло и вражда.

Между большими камнями стали пробираться звери к вершине гольца, где стоял Чудо-зверь. Каждому хотелось первому получить дар, но заяц проскочил раньше всех. И Чудо-зверь дал ему столько страха, сколько хотел дать большим зверям. Заяц шибко перепугался, когда увидел около себя много разных зверей, все они показались ему теперь большими и страшными. Он бросился вниз, наскочил на лису и чуть не умер от испуга, затем сбил с ног глухаря, затоптал горностая и, не оглядываясь убежал в тайгу. Все звери понять не могли, что с ним стало.

После зайца к Чудо-зверю подошли и остальные звери и птицы. Всем им Чудо-зверь дал страх, а остаток отдал рыбам. Не забыл он и про хищников, он дал им слишком много зла.

Сказать нельзя, что было тогда тут на Диере! Звери испугались друг друга, не знали, что делать. Одни убегали в хребты, другие бросились в тайгу и начали прятаться где попало: в чаще, на деревьях, в россыпях. И никогда с тех пор они вместе уже не собирались. А птицы? Они долго-долго летали, закрывая собой небо. Они боялись сесть на землю – так много было у них страха.

Не убегали долго с гольца хищники, они в большой драке познали то, что дал им Чудо-зверь.

И вот в то самое время, когда Чудо-зверь смотрел на всех, кому он дал страх и зло, к нему подлетела каряга.

– Ты где была? – спросил Чудо-зверь беззаботную птицу.

– Я на берегу реки в камешки играла, – ответила каряга.

Шибко сердито посмотрел Чудо-зверь на ленивую птицу и сказал:

– Останешься ты, каряга, совсем без страха…

Повернулся Чудо-зверь и ушёл к себе в пещеру. За ним спустился туман и закрыл навсегда проходы к нему.

С тех пор и поныне живёт каряга без страха и напоминает всем, как в далёкие времена жила тайга.

Но там, на Диерском озере никто не видел кету: её путь был далёк-далёк, вокруг морей, и она не поспела к озеру даже к концу раздачи страха.

Чудо-зверь, уйдя в пещеру, разрушил путь к себе, и осталась кета по другую сторону гольца. Она ищет и по сегодняшний день проход в то озеро, где Чудо-зверь должен был дать ей другую жизнь. Она и сейчас не знает о том, что озеро давно-давно пропало под гольцом, что под ним погиб и Чудо-зверь тайги. Каждую осень приходит сюда кета и всё ищет проход к Диерскому озеру, но вместо озера находит здесь себе могилу.

На этом сказка оборвалась, и снова задымились трубки эвенков.

– А где та вершина, на которой Чудо-зверь раздавал страх? – спросил я рассказчика.

– Вершину, – ответил старик Афанасий, – ты завтра увидишь, только к себе она никого не пускает, её крутые скалы скользки и недоступны, там постоянно дует ветер. А где было озеро, туда смотреть страшно, там нет дна и нет света.

Рано утром, как только блеснул первый луч солнца, я уже стоял на одном из высоких пиков Диерского гольца и любовался поистине изумительной картиной окружающих гор. Только красота этого чарующего хаоса с цирками, высокими пиками и глубокими кратерами помогла людям создать такую замечательную сказку. Я долго любовался гольцом, и мне казалось, что я видел в глубине бездны тот сказочный водоём, где жил Чудо-зверь тайги, только всё уже было разрушено временем и утонуло в царящей вокруг тишине. Мне казалось, что я даже видел и те каменные ступеньки, по которым звери поднимались за новым законом, только они теперь были прикрыты толстым слоем мха.

Как бы оберегая тайну, голец нахмурился и на моих глазах окружил себя туманом; только пик, на котором я стоял, был ярко освещён солнцем.

День прошёл, а к ночи Диер гневно хлестнул на нас бураном – вероятно, за то, что мы познали его тайну.

Укрываясь от холода и снега, мы разошлись по палаткам. Темнота застала всех уже спящими. Холодные порывы ветра трепали углы брезента, и долго было слышно сквозь сон, как олени стряхивали с себя липкий снег.

Непокорённый

По Саянам бушевали снежные бураны. Я с охотником Василием Мищенко возвращался из своего лагеря, расположенного на Сухом Логу, в жилые места. Шли Чёрным Белогорьем. Всюду на необозримом пространстве лежала снежная белизна гор, окаймлённая по склонам чёрной границей леса. Белизна будто скрадывала бугры, ложки и шероховатую поверхность белогорья – всё казалось гладким, ровным. Мы торопились. Хотелось к вечеру добраться до верховья реки Кингаш и там, в кедрачах, заночевать. Лыжи легко скользили по отполированной поверхности надувов. Встречный ветер обжигал лицо, стыли руки, и мы с трудом отогревались на ходу. За последним подъёмом недалеко показался и лес Кингаша. Мы прибавили шаг и через час уже скатывались к реке.

В верхнем ярусе, у границы с белогорьем, лес мелкий, чахлый – это от постоянных ветров и сильных морозов, но ниже он рослый, стройный, а у реки нас встретила густая кедровая тайга. Как только мы спустились туда, сейчас же стали подыскивать место для ночёвки. В такой тайге приют найти нетрудно. Почти под каждым старым кедром можно укрыться от непогоды, но нам удалось найти такой, под которым не было снега, и мы сейчас же развели костёр и приступили к благоустройству своего ночлега. Уже нарубили хвои для постелей, сделали заслон от непогоды, как снизу послышался лай собаки. Мищенко долго и внимательно прислушивался.

– Однако, это Петрухин кобель лает, Соболь, – сказал он и, несколько подумав, добавил – Давайте пойдём туда. Недалеко где-то, видно, промышленник остановился.

Мы надели котомки и, с надеждой на лучший отдых, пошли вниз по Кингашу. Сумерки уже окутывали тайгу. Крепчал мороз, и всё окружающее нас готовилось к длинной ночи. Вдруг пахнуло дымом, и скоро мы увидели на небольшой поляне примостившуюся между двух елей палатку. Тут же рядом, у саней, кормилась лошадь. Чёрный кобель, выскочив из-под саней, о лаем бросился на нас, но узнав Мищенко, по-приятельски облапил его. Нас встретил пожилой, слегка сгорбленный человек. Мы подошли и поздоровались. Это был известный саянский промышленник из деревни Абалаково – Петруха Кормильчик. В колхозе он был сторожем маральника. На Петрухе, подвязанная широким ремнём, висела старая, уже выбитая дошка. Глубоко сидящая на голове шапка, сшитая из козьих лап, тоже была старая, и только унты с длинными голяшками не потеряли своей новизны.

– Заходите, раздевайтесь, – проговорил он после минутного молчания. – Чай готов, будем ужинать. – И старик засуетился.

В палатке было тепло и уютно. От кедровой хвои, которой толсто был устлан пол, шёл запах смолы. На железной печи, шумно играя крышкой, кипел чайник. Мы сняли котомки, разделись и стали отогреваться.

За чаем из разговоров я узнал, что Мищенко и Кормильчик – близкие люди. Мищенко рос и, как говорят в Сибири, поднимался на ноги у Кормильчика, он-то и сделал из него прекрасного охотника и незаурядного следопыта. Василий расспрашивал его о своей семье, которую покинул ещё весной, уходя в экспедицию, и только несколько позже спросил:

– Неужто зверя ближе нет? Что за неволя заставила ехать так далеко?

– Как нет, везде он есть, да только там ближе не с моей теперь силой взять его, снега мелкие…

Кормильчик допил чай и отставил чашку.

– Неделю назад, – сказал он, – беда стряслась над нашим маральником. Заскочили волки и шесть зверей загрызли окаянные. Ведь случая не было, чтобы хищники могли перескочить через этакую высокую изгородь. Вызвали меня и деда Леваху в правление. «Ну, – говорит председатель, – как же вы, деды, добро колхозное просторожили?» Хотя и не совсем наша вина, но оправдываться не стали. Вот и пришлось ехать добывать зверя, сами знаете, его в сельпо не купишь… Дневать бы завтра остались… – вдруг обратился он ко мне.

– Как Василий, он ведь домой торопится, а мне всё равно, можно и отдохнуть, – ответил я.

– Да не отдыхать, – перебил меня Кормильчик, – пусть Василий поможет мне зверя поймать, всё же вдвоём легче и надёжнее.

– Живьём зверя? – переспросил я. Это меня заинтересовало, и я решил принять участие в этом необычном промысле.

Морозная ночь опускалась над тайгой; ещё не успела темнота упрятать долину, как всё кругом нас закуржавело. В лесу стало тихо, и только однотонно похрустывал конь, прожёвывая зелёное сено. После утомительного перехода через Чёрное Белогорье спали крепко, но недолго. Ещё до рассвета нас разбудил старик. Завтрак уже был готов. Мы быстро оделись, освежились холодной водой и, закусив, стали готовиться в путь.

Мищенко и Петруха взяли с собой в котомки по большой мягко выделанной сохатиной коже, камусы и по нескольку концов верёвок. На мою долю выпало нести продукты, топор и котелок. Меня удивило: почему они не берут с собой ружья? Кормильчик ответил:

– К чему они, лишняя тяжесть…

Тонкая полоска света уже окрашивала восток. Впереди шёл Мищенко, за ним Петруха. Куда девалась его старость? Как только он пошевелил лыжами, сразу исчезла сгорбленность, он стал подвижным, ловким, и я с трудом поспевал за ним.

В тайге становилось всё светлее и светлее, скоро из-за гор показалось и солнце. Мы обошли несколько вершинок и без результата уже подходили к вчерашнему своему следу, как вдруг идущий впереди Мищенко круто повернул вправо и, заправив лыжи, рванулся вниз. Следом за ним свернул и Кормильчик. У поворота я увидел три свежих следа изюбрей. Промышленники уже были далеко и, мелькая между кедрачей, скрылись с глаз. Там, в ключе, они подождали меня, покурили, подтянули юксы на лыжах и, не торопясь, тронулись дальше.

Звери шли густым кедрачом и, кормясь на ходу, срезали острыми зубами тонкие ветки берёз и рябины. Мы подвигались их следом. Меня удивляло странное поведение промышленников. Они будто забыли про осторожность, громко переговаривались; иногда, сбивая с лыж снег, стучали батожками, и вообще шли шумно, тогда как всякая охота требует от охотника исключительного уменья передвигаться бесшумно и держать себя незамеченным. Их поведение было для меня непонятным.

От первой разложимы звери пошли крупными прыжками, видимо, они услышали нас. Идущий впереди Мищенко прибавил шагу, но Петруха сейчас же крикнул:

– Не торопитесь, пусть идут своим ходом…

Звери, почуяв опасность, быстро удалялись; верные привычке убегать от врага в гору, они и на этот раз пробивались к белогорью. Мы неотступно шли за ними. Часа через полтора кедровая тайга стала редеть, появились невысокие ели и прогалины чистого снега. Вдруг впереди мелькнула серая тень, затем вторая, третья. Промышленники задержались.

Уже больше двух километров звери шли одним следом, пробивая себе дорогу по глубокому снегу. Но чем круче становился подъём, тем глубже был снег и тем всё медленнее и медленнее они уходили от нас. Теперь мы чаще стали видеть их остановки и даже лёжки.

Покурив, охотники выбили трубки, заткнули за пояс кисеты и не торопясь продолжали свой путь. Солнце уже было за полдень. Прошло ещё немного времени, и на небольшой поляне мы увидели изюбрей. Сбившись в кучу, они смотрели на нас. Позади всех стоял крупный бык. Развернув перед нами красивые десятиконцовые рога, он, как изваяние, оставался на минуту неподвижным. Что-то непередаваемое, величественное было в его позе.

– Неужели он сдастся? – подумал я, рассматривая зверя. Не верилось, чтобы этот гордый красавец Саян мог распрощаться со своей свободой. Рядом с быком стояла матка. Не отводя от нас взгляда, она топталась на месте, а из-за её спины, подняв голову, со страхом выглядывал нинян (телёнок). Помахивая маленькими рожками, он, казалось, больше всех был возмущён нашим преследованием.

Неожиданно Мищенко стукнул батожком о берёзку, и сейчас же бык огромными прыжками рванулся вперёд. Следом за ним бросились и остальные. Теперь все они шли от нас не более как в ста пятидесяти метрах. Мы видели, как утопая до полбока, бык бороздил грудью снег. Он шёл тяжело, часто останавливался, нервничал и прыгал. Иногда охваченная страхом, вперёд выскакивала матка, тогда ещё медленнее шли звери. Бык злился, бил матку передними ногами и, если это не помогало, отталкивал её и сам выскакивал вперёд. Теперь было ясно, что глубокий снег сломил их силы, и звери всё чаще и чаще стали останавливаться. Казалось, что под действием усталости у них исчез и страх. А мы теперь нарочно не давали им передохнуть. Охотники стали покрикивать на изюбрей, махать и стучать батожками, словом – подгонять их. Те вначале пугались и не щадя себя бросались вперёд, но затем привыкли к крику и уже кое-как, через силу, лезли вверх.

Но вот мы скоро оказались на границе леса. Дальше круто вверх уходило чистое снежное поле. Звери остановились. Из открытых ртов свисали длинные красные языки. Звери тяжело дышали и уже, казалось, без страха смотрели на нас. Петруха подал знак – идти вперёд. Мы обошли зверей и, как только все оказались выше их, Василий крикнул:

– Пошёл! – и его лыжи, легко скользнув по снежной поверхности, покатились прямо на изюбрей.

– По-шё-ол! – повторил Кормильчик громко и протяжно.

Звери рванулись вниз и крупными прыжками стали уходить своим следом. Теперь под гору им бежать было легче, и они быстро удалялись. Вихрем взметнулся под лыжами снег, мелькали кедрачи. Два с лишним километра продолжалась эта гонка. Мне казалось, что к зверям вернулась их сила и что они теперь вне опасности.

– Хватит! – вдруг крикнул Кормильчик, и мы остановились. Звери сейчас же замедлили ход; бежавший впереди бык пошёл шагом, затем встал.

– Пусть немного отдохнут, а то как бы не запалились, – сказал Петруха.

Промышленники, присев на снег, снова закурили. Звери, не дожидаясь нас, минуты через две, шагом тронулись дальше. Мы оттолкнули лыжи и тихо пошли. Теперь, глядя на зверей, можно было сказать, что они окончательно выбились из сил и, пожалуй, готовы сдаться.

Через несколько сот метров нинян стал отставать и уже кое-как плёлся по следу.

– Управляйтесь с ним, а я потихоньку пойду дальше, – сказал Кормильчик.

Мы отбили ниняна от остальных зверей. Он тяжело дышал, недоуменно смотрел на нас и, угрожая, изредка махал головой. Мищенко, торопясь, снял котомку и стал доставать кожу, верёвки и камусы. Нинян внимательно наблюдал за ним. Вдруг пошатнулся, раз, другой и, забросив зад, свалился в снег. И сейчас же из его груди вырвался вздох облегчения, похожий на тот, которым выражают полное удовлетворение.

Через минуту мы уже возились около него. Я с любопытством следил за Василием. Он быстро обмотал каждую ногу пониже колен камусом, затем сложил их вместе и связал верёвкой. Нинян вначале бился, вырывался, но скоро сдался и только стонал.

– Камусом обматываем ноги, чтобы их не поморозить – вишь, какая стужа, – ответил на мой вопрос Василий. Затем он развернул кожу, разостлал её вниз шерстью, и мы уложили на неё пленника. Нинян не сопротивлялся. Он как бы смирился, и через минуту мы уже тащили его вниз по следу.

Несколько дальше мы увидели необычную картину: Кормильчик, сидя на толстой валежине, докуривал трубку. Вид у него был спокойный, а рядом в 20 метрах от него стояла матка. Услышав шорох, она вдруг повернулась к нам и, насторожившись, долго смотрела на наш груз, вероятно, узнав в нём своего сына.

– Будем ловить матку, чего зря гонять её, – сказал Петруха, когда мы подошли к нему. – А вот с быком, не знаю, придётся повозиться.

Когда мы стали окружать матку, чтобы поймать её, она вдруг заволновалась, но не успела сделать и одного прыжка, как в воздух взметнулся аркан Мищенко, и петля туго стянула ей шею. Одно мгновенье – и она вздыбилась, сделала огромный прыжок в сторону и, как обезумевшая, рванулась напролом по снежной целине. Проскакав метров пятьдесят, она остановилась. Глубокий снег теперь был для неё непреодолимым препятствием. Мищенко подкрался и поймал конец выпущенного аркана. Матка всполошилась, но силы уже окончательно покинули её, она захрипела, зашаталась и медленно свалилась в снег. Не теряя времени, промышленники засуетились около неё. Тут было на что посмотреть и даже позавидовать, как ловко и привычно они управлялись. Матка сопротивлялась, отчаянно билась головой, вырывала ноги, но через двадцать минут, связанная, уже лежала на коже.

– Теперь бы с тем управиться, – сказал довольным тоном Кормильчик, подсаживаясь ко мне и выпуская изо рта тонкую струйку дыма. Отдыхая, он сделал из верёвки узду, надел её на голову матки и крепко притянул к ногам.

Мы вытащили свой груз на тропу; благо, что она оказалась совсем близко. Мищенко сейчас же отправился за лошадью, чтобы на ней подтащить зверей к палатке. Мы с Кормильчиком пошли ловить быка, который уже вышел на соседний хребет и лёг под старым кедром отдыхать. При нашем приближении он вскочил и, как бы встречая, сделал несколько шагов вперёд. Он стоял на небольшой площадке, окаймлённой с трёх сторон отвесной скалой. От нашего взгляда не мог ускользнуть его воинственный вид. Он не собирался сдаваться, а скорее предупреждал нас, что силы его ещё не покинули и что он готов обороняться. Его большие глаза, в которых играли отблески заходящего солнца, были полны решимости. Он грозно мотнул рогами и приготовился к прыжку.

– Смиришься, неправда, – бурчал Кормильчик. Он подал мне знак идти вперёд, и мы, осторожно передвигаясь, преградили зверю выход с площадки. Бык заволновался. Он вдруг понял, что попал в западню. Он стремительно бросился вперёд к нам и со всего размаха ударил рогом о кедр, за которым едва успел скрыться Кормильчик. Рог от удара сломался у основания и, описав в воздухе круг, упал на снег. Зверь отскочил назад. Теперь он стоял в профиль ко мне, расставив задние ноги. Горящий злобой взгляд был по-прежнему полон решимости. Кормильчик, не торопясь, но всё время с опаской поглядывая на зверя, снял котомку, достал аркан и набрал его небольшими кругами в руку. Затем он медленно вышел из-за кедра и ловким броском поймал быка. Одно мгновенье – и зверь заметался по площадке. Он бросился в одну сторону, в другую, но конец аркана Петруха успел захлестнуть за кедр, и зверь, до хрипоты затянув на шее петлю, упал в снег. Казалось, наконец-то, он сдался. Но вдруг бык вскочил и рванулся к обрыву. Ещё одно мгновенье, и мы увидели, как он огромным прыжком бросился вперёд. Аркан лопнул, и зверь, свернувшись в комок, полетел в пропасть. Сейчас же снизу послышался грохот камней и треск сломанного дерева.

Мы спустились под утёс и подошли близко к зверю. Он лежал комком, приваленный валежником и снегом. В его помутневших глазах теперь не было ни гнева, ни беспокойства. Зверь умирал. Его дыхание становилось всё реже, глаза скоро перестали закрываться, и мы увидели, как погасла в них жизнь.

– Не покорился… – произнёс с глубоким сожалением Кормильчик. Он достал кисет и не торопясь закурил.

В моей памяти надолго остались: смертельный прыжок, чёрный неприветливый утёс и умирающий на окровавленном снегу бык.

…На другой день вечером мы добрались с живым грузом до маральника. Через час после того, как гружёные сани въехали во двор, изюбры были освобождены и от радости заметались по маральнику.

«Казак»

Был октябрь. Наша палатка стояла рядом с озером, у подножья одного из многочисленных отрогов Восточного Саяна. Всё вокруг нас покрылось снежной белизной, и только не застывшее ещё озеро было тёмно-бирюзового цвета, да густая кедровая тайга, окаймлявшая его со всех сторон, стояла в потемневшем осеннем наряде. Два высоченных хребта, обнимающие с двух сторон этот водоём, образуют в его изголовье гигантский цирк, пугающий человека постоянной тишиной, крутыми откосами и глубиной. В нём ничто не растёт, всё завалено обломками скал – россыпью, и только летом, в знойные дни, когда под тенью кедров не остаётся прохлады, заходят в это мрачное убежище звери, чтобы спастись там от гнуса.

С вечера шёл крупными хлопьями снег. Порывы холодного ветра качали развесистый кедр, прикрывший своей густой кроной нашу палатку.

Когда я проснулся, мой спутник, Василий Николаевич Мищенко – известный саянский соболятник, много лет работавший со мной в геодезической экспедиции – уже затопил печку и, подсев поближе к теплу, наслаждался трубкой. Не спал и Черня – наша любимая лайка; предчувствуя охоту, он нервно зевал, потягивался и умными глазами смотрел то на меня, то на моего товарища, как бы поторапливая нас.

Василий Николаевич был жителем Агинского колхоза Саянского района и знал свою родную тайгу вдоль и поперёк. Я часто удивлялся его выносливости, смекалке, умению читать следы зверей. Он был как бы рождён для тайги – плотный, коренастый и «лёгкий» на ногу. Его чёрные глаза, казалось, никогда не были спокойны. Он знал повадки всех зверей, и это тянуло меня к нему.

– Пороша сегодня, поднимайся, чайку попьём да и в поход, – говорил Василий Николаевич, принимаясь за приготовление завтрака.

Мы торопливо закусили и стали собираться. В свою котомку я положил продукты, котелок и полотнище брезента, а мой спутник завернул плащ обмёт да разную мелочь промышленника, и всё это вместе с топором привязал к поняжке. Затушив в печке огонь и захватив Черню, мы покинули палатку.

Тёмная ночь окутывала горы. По долине тихо шумел ослабевший ветерок. Снег перестал. Будто спугнутые кем-то, за чуть заметным контуром хребта прятались облака.

Небо над нами было усыпано звёздным блеском; отражая их, миллиарды блестящих крупинок светились на только что выпавшем снегу. Над тайгою властвовала ночь, и ничто ещё не предвещало утра. Было морозно и тихо, но иногда от озера доносился шёпот последней волны, да изредка, будто под тяжестью снежных гирлянд, стонала старая лесина. Всё вокруг нас было объято непробудным сном. И только мы одни, готовясь к охоте на соболя, нарушали общий покой.

– Да ведь это зарница! – вдруг радостно воскликнул Василий Николаевич, показывая рукой на звезду, только что появившуюся над зубчатым гребнем хребта.

Мы надели лыжи и покинули свой ночлег.

Впереди, горячась, шёл Черня. Сколько гордости и уверенности было в его походке! Кобель изредка останавливался и, приподнимая морду, медленно, будто с наслаждением, втягивал воздух. Среди многочисленных запахов, доносившихся до него, он искал тот, который с необъяснимой силой будоражил его и тянул вперёд. Ни запах, оставленный в предутренней прогулке белкой, ни следы горностая и колонка так не тревожили Черню, как запах соболя. Его-то, жадно принюхиваясь, он и старался уловить.

Мы шли не торопясь, ожидая наступления утра. Уже заметно посветлело. Одна за другой стали меркнуть в небе звёзды. Прячась в складках гор, исчезала темнота, и только озеро не в силах было сорвать с себя ночной покой, да старая тайга стояла не шевелясь, будто зачарованная свежестью наступающего утра. Наконец, в полуовале хребтов, словно зарево далёкого пожара, загорелся восток.

Озеро, вдоль которого мы пробирались, представляло собой обычный горный водоём, с трёх сторон увенчанный скалистыми хребтами. Оно питается прозрачной, как алмаз, водою, скатывающейся к нему по крутым, ещё не промёрзшим ложкам, но цирк, что расположен в изголовье озера, давно перестал платить ему эту дань – вытекающий из-под его отвесных скал ручей уже был скован крепким льдом, а прикрывающая его россыпь да упавшие в глубину цирка обломки скал были покрыты толстым слоем снега. Густая кедровая тайга, что растянулась вдоль озера, оберегает его от снежных обвалов. Между отрогами хребтов узкими перелесками тайга ушла далеко вверх и там растерялась в бесконечных котловинах. Ещё выше, за зоной леса и скал, раскинулось белогорье, теперь покрытое безукоризненной снежной белизной. Всю эту окружающую нас картину прикрывало совсем посветлевшее от наступившего утра небо.

Мы идём, внимательно всматриваясь в бугроватую поверхность снега. Нигде ни единого следа: ни птица, ни зверь ещё не дотронулись до его девственного покрова, словно в этой долине, кроме нас, никого не было. Но Черня, принюхиваясь, отмечал в воздухе подозрительные запахи. Он то останавливался и, внимательно прислушиваясь, разбирался в звуках, неуловимых для человека, то на ходу обнюхивал веточку, выступ скалы или упавший с кедра комочек снега. Для нас долина казалась безжизненной, а для Черни она была переполнена самыми разнообразными звуками и запахами, которые он улавливал своим замечательным слухом и поразительным чутьём.

Вот мы миновали первый ключик и только вошли в кедровую заросль, как Черня, охваченный непонятной тревогой, внезапно остановился и, подняв голову, влажным носом стал втягивать воздух. И вдруг – прыжок, второй… и он снова замер.

– Звери!.. – сдерживая собаку, шепнул таинственно Василий Николаевич.

Я прислушался. Вокруг было тихо. Напрасно я шарил глазами по лесу и всматривался в заснеженный берег – нигде ни единого живого существа. А взбудораженный Черня выходил из себя и, бросаясь вперёд, молча натягивал поводок.

– Где-то тут близко, – продолжал шептать промышленник. И действительно, вскоре мы увидели стадо диких оленей. Животные, не замечая нас, пересекли редколесье и, спустившись в ложок, исчезли.

Этой встречи мы больше всего боялись, почему и вели Черню на своре. У него было две страсти: крупные звери и соболи. Если ему попадался первым след марала или кабарги, он уходил на весь день и возвращался только ночью. Так и с соболем. Попадись раньше его след, так уж ни лоси, ни дикие олени не могут заглушить в нём страсть к этому зверьку. Черня не отступится от него, будет гонять сутками, разве только голод заставит вернуться к палатке.

Сдерживая кобеля, мы продолжали свой путь и, всматриваясь в заснеженное поле, искали на нём соболиный след.

Вдруг… Ф-р-р-р… и лёгкий свист крыльев прорезал тишину. Это небольшая стайка белокурых куропаток поднялась впереди нас и с шумом скрылась в кедровой чаще…

Идём дальше, пробираясь под густой кроной столетних кедров. Предательские ветки! Не успеешь дотронуться до них, как гора снега валится на тебя. Он сыплется за воротник и страшным холодом обжигает тело. Подбираемся ближе к отрогу. Лес поредел, идти стало легче да и глазу – шире кругозор.

Черня с необъяснимым азартом натягивал до хрипоты поводок, рвался и тянул к озеру.

Идём не более ста метров. Собака вывела нас на небольшую поляну; там-то мы и увидели взбитый снег. Черня с ходу ткнул морду в снежную лунку, отфыркнулся и взвизгивая нетерпеливо завертелся возле товарища. Нужно было видеть в эту минуту нашего кобеля, как он смотрел на Василия Николаевича! Тот, наконец, не выдержал и отпустил Черню. В одно мгновение собака пересекла поляну, задержалась у кромки леса, понюхала воздух, прислушалась и исчезла в чаще.

– Не мы ли спугнули соболя, он ведь только что пробежал? – указывая на след, проговорил Василий Николаевич.

Мы перешли поляну. След привёл нас к высокому кедру и там оборвался, но метров через тридцать он снова появился на снегу. Зверёк, спустившись на землю, крупными прыжками пробежал ещё метров пятьдесят и снова поднялся на дерево. Видимо, он кого-то гнал по кедрам. Мы не успели ещё разобраться в следах, как из глубины леса донёсся лай собаки.

Трудно, да пожалуй, и невозможно описать то чувство, которое овладевает охотником в эти минуты. Как будто какая-то неведомая сила подхватывает и бросает тебя вперёд; бежишь и удивляешься той ловкости, с которой перепрыгиваешь через колоды, той быстроте, с которой проносишься по чаще, по россыпи – словом, не узнаёшь себя. И надо отдать справедливость, эти минуты доставляют охотнику много полезного: встряхнётся весь организм и освежатся мысли. Охота, пожалуй, самый полезный и увлекательный спорт: он помогает выращивать физически выносливых людей, смелые и сильные натуры.

Мы перебежали небольшую россыпь, спускающуюся узкой полоской от отрога до озера, пересекли ручей и, прибавив ходу, снова стали пробираться сквозь чащу леса, а лай всё громче разносился по долине. Наконец, впереди, в просвете между деревьями, показался Черня. Он вертелся на одном месте и, отбрасывая ногами снег и куски смёрзшейся земли, пытался проникнуть в пустоту толстого валежника, который и был предметом его ревностной работы. Но отверстие было слишком мало, и кобель, не жалея зубов, грыз и отбрасывал куски полусгнившей древесины.

Мы подбежали к нему и, сбросив котомки, стали осматривать валежник. Соболь, негодуя, злобно, как кошка, ворчал, это ещё больше раздражало собаку. Мы уже радовались, что так легко могла достаться нам добыча.

– На всякий случай, придётся обметать колоду, а то, чего доброго, уйдёт, зверишка хитрый, – произнёс Василий Николаевич, снимая телогрейку и затыкая ею отверстие. Затем он отвязал топор и с присущей ему поспешностью побежал вырубать тычки, а мне повелительным тоном приказал готовить обмёт. Черня неистовствовал, а из колоды ему злобно отвечал соболь.

Я развязал поняжку, и как только в моих руках заиграли бубенчики обмёта, из-под колоды вдруг вырвался чёрный шарик и высоко подпрыгивая покатился по снежному полю. Следом за ним уже мчался Черня. Слева из-за кедра выскочил Василий Николаевич и стремительно бросился им наперерез. Но Черня и соболь скоро скрылись в чаще, оставив после себя взбитый снег да ошеломленного случившимся промышленника. Горю Василия Николаевича не было предела. Он охал, вздыхал и ругал себя за непоправимую ошибку, что не осмотрел как следует колодник.

– Какого «казака» упустили! – говорил он, усаживаясь рядом со мной и закуривая трубку.

– Такой зверёк редко попадается здесь, в Заозёрном. Ну как не обидно, ведь это не белка и не колонок, – отвечал он на мой уговор не отчаиваться. – Добудь его, вот и оправдался бы: Гошке, старшему-то сыну, сапоги праздничные купил бы, ведь парню уже 15 лет, да правду сказать, и жене Надюше пальто присмотрел в Заготпушнине. А бобрик там какой лежал на прилавке! Отродясь не видел! Словно бархат блестит!.. Фу, что же это я разболтался! – вдруг спохватился промышленник. – Не поймал, а уже шкурку продаю…

Из-за ближайшего хребта медленно поднималось солнце. Мы его ещё не видели, но стало совсем светло. Прошло ещё немного времени, и над зубчатыми вершинами гор засияло яркое ослепительное солнце.

Оно заглянуло в глубину долины и, оторвавшись от горизонта, стало медленно подниматься по голубому своду. День начался.

– Что же это мы сидим? – спохватился Василий Николаевич. Он выбил о сучок трубку и торопливо стал увязывать поняжку. Я надел котомку и был готов отправиться вдогонку за соболем, Мищенко вдруг задержался и, нагнувшись, стал рассматривать снег. Я подошёл к нему.