Текст книги "Пашка из медвежьего лога. Таежные встречи"

Кабарга

Чем дальше мы отходили от Кизира, подбираясь к водораздельному хребту, тем глубже становился снег. В последние дни было тепло, снег размяк, стал водянистым, и мы буквально плыли по нему. Так и не удалось нам в этот день выбраться на перевал.

Мы шли к зубчатому гольцу Чебулак. Мои спутники – Прокопий Днепровский и Павел Назарович Зудов – были людьми испытанными, не боящимися трудностей. Прокопий Днепровский – прекрасный охотник и замечательный следопыт – много лет сопровождал наши экспедиции по разным районам Сибири. Слегка сгорбленная фигура, крупные размашистые шаги придавали этому человеку особую силу и уверенность. Природа наградила его шестым чувством, пользуясь которым, он никогда не блуждал в горах и часто выручал нас из беды.

Под пару ему был и наш проводник в экспедиции по Восточному Саяну – Павел Назарович Зудов. Он был жителем Можарской заимки, много лет промышлял в этой тайге и хорошо знал её. Седой, но ещё крепкий старик, он бодро шагал впереди нас, погружённый в свои думы.

Четвёртым спутником был Левка – зверовая лайка, весёлый и ласковый пёс, верно служивший нам много времени.

Можно представить нашу радость, когда мы, промокшие и изрядно промёрзшие, наконец-то, были обогреты костром. Мы заночевали в небольшом сыролесье, сохранившемся от лесных вредителей в вершине перевального ключа. А небо всё продолжало хмуриться, и ветер не стихал. Левка, зарывшись в мох под старым кедром и воткнув морду в хвост, спал.

– Собака опять непогоду чует, голодная уснула, – сказал Павел Назарович, поглядывая на потемневшее небо.

И действительно, ещё не успел свариться ужин, как на огонь стали падать мокрые пушинки снега. Ночь обещала быть холодной и неприятной. Шесть толстых брёвен попарно сложенных концами друг на друга, должны были обогреть нас. Я постелил вблизи огня хвойные ветки, положил под голову котомку и, укрывшись плащом, уснул раньше всех.

Ночью не переставая шёл снег. Спали неспокойно. Если повернёшь спину к огню, то мёрзнет грудь или наоборот. И так всю ночь, то один бок греешь, то другой.

В полночь меня всё же разбудил холод. Днепровский и Павел Назарович спали. С одной стороны они были завалены снегом, а с той части одежды, которая была обращена к огню, клубился пар. Несмотря на то, что они находились одновременно под действием высокой и низкой температуры и спали в сырой одежде, всё же они отдыхали – это привычка.

Я поправил костёр, пододвинул поближе к нему свою постель и тоже уснул.

Пасмурное, неприветливое утро предвещало плохой день. Наскоро позавтракав, мы тронулись дальше на север и в 10 часов были на перевале. Отсюда хорошо были видны долины рек Кизира, Нички. Всюду серое поле безжизненной тайги да уходящие в безграничную даль белогорья. Вблизи перевала нет нагромождений, всё пологое, и только вдали, с левой стороны, был виден зубчатый голец Чебулак, приковавший наше внимание своей грандиозностью.

На перевале пришлось задержаться. Мои спутники развели костёр, и пока грелись, я сделал необходимые мне записи, дополнил маршрутку.

К Ничке спускались крутым ключом, забитым глубоким снегом. Неприятное впечатление оставила у нас эта река. Какая стремительная сила! Сколько злости в её потоке, несущемся неудержимо вниз по долине! Её перекаты завалены крупными валунами, всюду на поворотах – наносник и карчи. Мы и думать не могли перейти её вброд. Пришлось сделать плот.

Три часа мы трудились над устройством этого примитивного судёнышка, которое нам нужно было всего лишь для того, чтобы пересечь реку шириной не более восьмидесяти метров.

Когда плот был готов, мы оттолкнулись от берега и, подхваченные течением, понеслись вниз по реке. Я и Днепровский стояли на гребях, а Павел Назарович командовал.

– Бейте вправо, камни!

Плот, отворачивая нос или корму, проносился мимо препятствия. Не успевали мы прийти в себя, как он снова кричал:

– Скала, гребите влево, разобьёт! И мы всей силой налегали на вёсла. Река не давала нам передышки. Плот то зарывался в волны, то скользя прыгал через камни, бился о крутые берега, а мы гребли и гребли что было сил.

Наконец, справа показался пологий берег, там было устье неизвестного ключа, и мы решили прибиться к нему. И вот у последнего поворота плот совсем неожиданно влетел в крутую шиверу. Все растерялись. Никто не знал, куда отбиваться: справа, слева и впереди, словно ожидая добычу, торчали из воды крупные камни. Вода вокруг них пенилась, ревела, плот, как щепку, бросало в стороны, било о камни, захлёстывало волнами. По какой-то случайности, всё обошлось благополучно, мы уцелели и уже готовы были благодарить судьбу, как снова услышали команду Зудова:

– Залом!., бейте!.. – и, не досказав последнего слова, старик бросился ко мне, схватил за гребь, но уже было поздно.

Впереди неожиданно вырос огромный наносник. Он делил реку пополам и принимал на себя всю силу потока Плот с невероятной скоростью летел на него. Развязка надвигалась быстрее мысли. Я выхватил нож и только успел перерезать на Левке ошейник, как раздался треск. Плот налетел на наносник, и от удара – нас как не было на нём. Я повис на бревне, а Днепровского выбросило далеко вперёд. Разбитый плот, приподняв высоко переднюю часть, вывернулся как бы на спину и, ломая греби, исчез под наносником.

– Помогите!.. – услышал я сквозь рёв бушующей реки. Только теперь я увидел Павла Назаровича. Он, держась руками за жердь, висевшую низко над водою, пытался вскарабкаться на неё, но поток уже тащил его под наносник. Он захлёбывался, бил ногами, пытаясь приподняться, но напрасно – силы его покидали. Пока я добрался до старика, у него оборвались ослабевшие руки, и я уж в последний миг поймал его за фуфайку. На помощь подоспел Прокопий.

Как только голова Павла Назаровича появилась не поверхности воды, он стал умолять:

– Братцы, табачок за пазухой мокнет, достаньте, слышите!

Но разве до табаку было в эти минуты! Мы с большим трудом вытащили его из-под наносника и усадили на брёвна. Придя в себя, он прежде всего достал кисет и, награждая нас обиженным взглядом, стал охать и вздыхать.

«Вот они, сибиряки, – подумал я, поглядывая на Павла Назаровича. – Какое спокойствие! Быть на волосок от смерти и в последнюю минуту думать не о спасении своём, а о табаке, который он боялся намочить…»

Павел Назарович так застыл в воде, что пришлось оттирать его руки и ноги. Он с трудом разговаривал и еле двигался. Мы поделились с ним сухой одеждой и помогли выбраться на верх наносника. В таких случаях обычно в первые минуты ещё ясно не представляешь того, что случилось. Но как только жизнь Павла Назаровича была вне опасности, мы вспомнили про нашего четвёртого спутника, Левку. Его с нами не было, не видно было и на берегу.

«Неужели он попал под наносник?» – с ужасом подумал я.

– Левка!.. Левка!.. Левка!.. – кричал Днепровский, но всё было тщетно. Звук улетал по реке и терялся в шуме и плеске волн.

С нами на наноснике оказалось только два рюкзака, о которых в последнюю минуту вспомнил Прокопий и которые вместе с ним были выброшены на брёвна. Не нашли рюкзака с теодолитом и частью продовольствия; не оказалось сетки, ружья и двух шапок. Река всё забрала в свои тайные кладовые, видимо, в счёт той оплаты, которую она привыкла брать со всех, кто пытался пересечь её стремительный поток. Позже я вспомнил и о ноже. Его я, видимо, выронил в момент «перелёта» с плота на наносник.

Этот странный остров, на который нас выбросил поток, был сплетён из тысячи брёвен, самой различной толщины и всех пород, какие росли на берегу реки Нички. Основанием ему служила небольшая мель, теперь покрытая водой.

Мы собрались наверху. Утрата инструмента и продовольствия не так нас удручала, как гибель собаки. Мы не могли смириться с мыслью, что Левку больше не увидим.

Несмотря на всю неприятность нашего положения, мы не находили его безнадёжным. Мы были даже рады, что нас выбросила река на наносник, а не на камни в шивере – тогда пришлось бы крепко подумать, как выбраться из её плена.

В одном из спасённых рюкзаков оказался топор; это открытие окончательно рассеяло зародившееся вначале сомнение в благополучном исходе нашей переправы. Даже Павел Назарович повеселел и, достав из рюкзака сухой табак, закурил трубку. Мы сразу приступили к поделке нового плота, надеясь всё же перебраться на правый берег реки. У нас не было ни верёвки, ни гвоздей, чтобы связать или скрепить брёвна. Пришлось отпороть все ремни на рюкзаках, снять пояса, подвязки на ичигах, но и этого не хватило, чтобы мало-мальски связать наше новое судёнышко. Пришлось снять бельё. Мы готовы были пожертвовать всем, лишь бы скорее покинуть этот ужасный остров.

Тот пологий берег, куда мы стремились попасть, начинался метров на четыреста ниже нас и тянулся не более как полкилометра. Успех переправы зависел от того, успеем ли мы пересечь реку раньше того места, где кончается пологий берег. Река может оказаться слишком гостеприимной и не выпустить нас из своих объятий, тем более, что наш новый плот не был способным преодолеть длительное путешествие. От первого удара о камни, даже от качки в шивере он рассыплется, и мы будем отданы во власть потока. Нам неоткуда было ждать помощи, и только риск мог ускорить развязку: или мы, достигнув берега, продолжим свой путь, или ценой жизни рассчитаемся с рекой.

Как только мы уселись на плот и оттолкнулись от наносника, нас подхватило течение и стремительно понесло вниз по реке. Мы работали шестами, стараясь изо всех сил тормозить ход, но сила потока увлекала плот всё ниже и ниже. Мелькали камни, шесты то и дело выскакивали из воды, чтобы сделать гигантский прыжок вперёд. Нас захлёстывало валом. Борьба продолжалась не более двух минут. Все работали молча, будто каждый надеялся только на себя.

Наконец – мы у цели. Плот с разбегу ударился о береговые камни, лопнул пополам и, развернувшись, снова понёсся, подхваченный течением. Но нас на нём уже не было. Следом за плотом, спотыкаясь по камням, бежал Павел Назарович, пытаясь опередить его.

– Что же вы стоите? Бельё-то уплыло! – кричал он нам, продолжая по-молодецки прыгать по камням. Но плот, мелькая по волнам, был уже далеко впереди.

– Штаны-то у меня домотканные, грубые, как же я без белья ходить в них буду? – говорил безнадёжным голосом возвратившийся Зудов.

Мы развели костёр, и только тогда вспомнили про голод. Было четыре часа дня. Небо по-прежнему оставалось затянутым облаками, и по реке тянул холодный низовик. Пока варили обед, я прошёлся берегом, ещё надеясь найти след Левки. Но нигде никаких признаков не было.

Отогревшись у костра и подкрепившись рисовой кашей, мы накинули рюкзаки и пошли дальше, взяв направление на северо-запад. Теперь вместо ремней к рюкзакам мы привязали верёвки, сплетённые из тальниковой коры (лыка), они же заменили нам пояса. Крутой ключ, по которому мы поднимались, скоро кончился, и мы оказались на верху правобережного хребта. Я ещё не успел осмотреться, как до слуха долетел знакомый лай, и все вдруг насторожились. Прокопий даже шапку снял.

– Левка жив! – вырвалось у него от радости. – Ниже залома лает. Ещё с минуту мы прислушивались к звукам, затем, как по команде, бросились на лай, обратно к Ничке.

По лаю Левки, в зависимости от интонации голоса и настойчивости, мы обычно угадывали, кого облаивает он – медведя или сохатого, или загнанную на дерево росомаху – но на этот раз мы терялись в догадках: таким голосом он никогда не лаял.

– Наверное, попал между скал и выбраться не может, вот и орёт, – заявил Павел Назарович.

Минут через тридцать мы уже были на реке, километра на два ниже наносника. Спустившись ещё ниже, мы за поворотом увидели Левку, и нашей радости не было предела. Он стоял у скалы, зубчатый гребень которой спускается к Ничке, и приподняв морду, продолжал лаять. Оказалось, на одном из остроконечных выступов этой скалы, на самой его вершине, стояла небольшая кабарожка.

Она-то и была предметом его раздражённого внимания. Увидев нас, Левка бросился к скале и, пытаясь взобраться наверх, падал, лаял, злился.

А кабарга стояла спокойно, удерживаясь всеми четырьмя ножками на вершине выступа. Справа, слева и спереди скала обрывалась стеной, и только к хребту от выступа шёл каменистый гребень, весь изорванный уступами. Мы были удивлены, какой рискованный и рассчитанный прыжок нужно было ей сделать, чтобы попасть на тот выступ, который кончался площадочкой буквально величиной в ладонь.

– А это кто там? – крикнул Днепровский, заглядывая на другую сторону скалы. – Да ведь это кабарга, – добавил он и скрылся.

Мы поспешили к нему. Там, за поворотом, в россыпи, как раз против выступа, на котором продолжала стоять кабарожка, лежала, корчась в муках, более крупная кабарга. Заметив нас, она приподнялась, чтобы сделать прыжок, но тотчас же беспомощно упала на камни. У неё были сломаны передние ноги. Её глаза, чёрные как уголь, метались из стороны в сторону, точно она откуда-то ждала облегчения.

– Упала, бедняжка, с утёса, – сказал Павел Назарович.

Сомнения не было: кабарга, спасаясь от Левки, хотела вскочить на выступ, но не рассчитала прыжок и сорвалась вниз.

– Не может быть, чтобы кабарга промахнулась, прыгая с уступа на уступ, – возражал Днепровский, – тут что-то другое.

День уже клонился к концу. Павел Назарович поймал Левку, я взвалил на плечи котомку, и мы, спустившись пониже, решили на этом закончить свой суетливый день. Прокопий остался у скалы. Не выдержала душа следопыта! Он решил разгадать, что же в действительности было причиной гибели кабарги?

Ночной приют мы нашли под густыми елями, растущими небольшой группой у соседней скалы. Костёр и вечерняя прохлада, наступившая сразу же, как только небо очистилось от облаков – всё это было необычайно приятно в этот день.

Через полчаса кабарожки уже не было на утёсе. Ожидая Днепровского, мы отдыхали у костра.

…Кабарга – это самый маленький олень и, пожалуй, самый изящный.

Я однажды видел на песке след сокжоя, на который ступила своей ножкой кабарга, и был удивлён. Оказалось, её след в шестнадцать раз меньше следа старшего брата. Природа отдала в бесспорное пользование кабарги скалистые горы с тёмными ельниками и холодными ключами. В залесенной зоне гор нет более приспособленного животного к жизни в скалах, чем кабарга. Нужно видеть, с какой быстротой она носится по зубчатым гребням, по карнизам, по скалам, с какой ловкостью прыгает по уступам. Но жизнь этого маленького оленя, несмотря на его приспособленность к обстановке, полна самых невероятных тревог.

В Сибири кабарга водится по всем горным хребтам, за исключением густо населённых районов, где она давно исчезла.

В крупной россыпи, где есть поблизости ягель и вода, или в вершине ключа, в корнях и чаще, самка-кабарга в мае приносит двух телят, реже – одного, ещё реже – трёх. По внешним формам они представляют маленькую копию матери: такие же высокие задние ноги, по сравнению с передними, такая же голова, напоминающая морду борзой. С первых дней появления телят на свет над ними властвует страх, и до конца жизни он является их постоянным спутником. Я никогда не видел на кабарожьей тропе следов маленьких телят даже в тех районах, где кабарга держится в большом количестве (среднее течение реки Олёкмы, верховья рек Зеи, Купари, Маи). Я убедился, что мать-кабарга редко бывает вместе с телятами, кроме короткого времени кормёжки. Она не видит их игры, которой забавляются утренними зорями телята сокжоев или маралов. Она обычно живёт вдали от телят, чаще поселяясь в соседних ключах, видимо, боясь своим постоянным присутствием выдать детей. Спрятанные в россыпи или чаще, телята проводят первый месяц жизни, совершенно не покидая своего скрытого убежища. Большую часть времени они спят, и только с появлением матери, которая приходит к ним в строго определённее время, они проявляют признаки жизни. Взбивая мокрыми мордочками вымя матери, они жадно сосут молоко и от наслаждения бьют своими крошечными копытцами о землю. Чтобы удовлетворить чувство матери, кабарга должна довольствоваться этими короткими минутами и, не задерживаясь, исчезать. А малыши снова прячутся до следующего её прихода.

Несколько раз мне приходилось слышать в тайге странный звук, он состоял из трёх-четырёх высоких нот и нетерпеливо повторялся несколько раз. Это, как оказалось, кричали проголодавшиеся телята кабарги. Криком они зовут мать, если почему-либо она не приходит вовремя. Услышав такой зов, кабарга бросается на него, даже если это и не её дети. Нередко прибегают на крик и самцы. Охотники, узнав эту повадку кабарги, придумали «пикульку», делая её из небольшого кусочка бересты. Ею они довольно удачно подражают голосу телёнка. Обманутая мать бросается на этот звук и падает, простреленная пулей охотника. Этот хищнический способ был сильно распространён до революции, он-то и явился, главным образом, причиной полного исчезновения кабарги во многих горных районах Сибири.

Примерно через месяц молока матери уже не хватает, чтобы утолить всё нарастающий аппетит, телята предпринимают первые попытки найти корм. В этом возрасте растительным кормом для них являются листья кустарников да ягель, который растёт поблизости от убежища. Прогулки учащаются, но ходят телята на кормёжку только утром и вечером, и только одной тропой. Вот почему человеку редко приходится до августа видеть след малышей. Мать же, наоборот, приходит к телятам различными путями, не делая тропы. Эти два явления в жизни кабарги, видимо, играют большую роль в её борьбе за существование.

В конце августа телята настолько осваиваются с обстановкой, что могут уже сопровождать мать. Они быстро привыкают прыгать по скалам, прятаться при опасности и удирать от врага. Только с августа и появляются на кабарожьих тропах следы телят. С этого времени, хотя малыши и сопровождают мать, начинается их самостоятельная жизнь, полная всяких неожиданностей и тревог.

Кто из хищников не любит поохотиться за кабаргой? Рысь, попав на кабарожью тропу, способна сутками лежать в засаде, поджидая добычу. Филин стремительно бросается на кабаргу, не упуская случая всадить свои цепкие когти в бока жертвы. И соболь, хотя и невелик зверёк, в охоте за кабаргой не уступает другим хищникам. Десятки километров он способен идти бесшумно её следом, распутывая сложные петли по скалам. Не торопясь он выждет момент, когда животное приляжет отдохнуть или начнёт кормиться. Один-два прыжка – и соболь торжествует победу. Кабарга со страшной ношей на спине бросается вперёд, но напрасно в быстром беге она ищет спасения. Зубы хищника глубоко впиваются в её шею. Брызжет кровь из порванных мышц, силы быстро покидают кабаргу, в глазах темнеет, и она замертво падает на землю.

Природа проявила к кабарге излишнюю скупость. Она не наделила её ни острыми рогами, ни хитростью, ни силой. Это самое беспомощное животное в борьбе с врагом. Я уже говорил, что страх является её постоянным спутником. Она всегда прячется, оглядывается, её тревожит всякий шорох. Но природа не осталась безучастной к её судьбе. Взамен рогов, хитрости и силы, она наделила её способностью взбираться на такие уступы скал, куда ни собаке, ни рыси, ни соболю, ни одному из хищников, кроме птиц, не взобраться. Такие места называются отстойниками. Я не раз видел кабаргу на отстойнике. Удивительное спокойствие овладевает ею, когда она находится на нём. Ни появление человека, ни лай собаки её не пугают – так она уверена в недоступности. Но, оказывается, есть такой хищник, который, хотя и не может взобраться на отстойник, всё же ухитряется добыть её и там. Это росомаха. Этот хищник берёт кабаргу упорством. Росомаха не выслеживает её и не скрадывает; напав на свежий след, она бросается вдогонку и гоняет кабаргу до тех пор, пока та не встанет на отстойник. Росомахе именно этого и нужно. Она взбирается на скалу выше отстойника и оттуда прыгает на кабаргу. Однажды, путешествуя по Олёкме раннею весною, я с проводником Карарбахом нашёл под скалою, где был отстойник, две выбитых в снегу лунки. От одной лунки шёл след росомахи вверх и терялся в скале, вторая же лунка была окровавлена, всюду валялась шерсть кабарги, и недалеко мы нашли спрятанные хищником остатки добычи, которые она, при всей своей жадности, не могла съесть. Меня крайне удивило, что следа прихода росомахи не было, а был только след выходной, и я сейчас же спросил Карарбаха:

– Ведь не на крыльях же она сюда слетела?

– Росомаха прыгала со скалы на кабарожку, но один раз мимо, потом ещё раз поднялась вверх, прыгнула лучше, и вместе с кабарожкой упала вниз, – ответил он.

На этот раз отстойник находился на высоте восьми метров от земли, а прыгала росомаха с высоты, примерно, одиннадцати метров. Мне пришлось расследовать и другой случай, когда кабарга была сбита с одного прыжка, который был сделан с высоты четырнадцати метров на заснеженный лёд. Какое же нужно иметь упругое тело, чтобы решиться на такой прыжок и, спрыгнув, не разбиться, а повторить его? На это способна только росомаха. Вот почему она и является самым страшным врагом кабарги. Даже отстойники не спасают кабаргу от этого хищника.

…Когда стало темнеть, пришёл Днепровский:

– Неправда ваша, кабарга сама бросилась со скалы, – сказал он, подсаживясь к костру.

Мы были крайне удивлены таким выводом.

– Ну, этому я не поверю, – возразил ему Павел Назарович. – По-твоему получается, будто зверь сам лишил себя жизни, так, что ли?

– Может и так, да только вам со мною не спорить, я ведь принёс доказательство, – ответил Прокопий.

Он держал в руках вырезанный ножом маленький кусочек земли. Растущая на ней трава была примята. Присматриваясь, я заметил на этом кусочке два отпечатка копытцев кабарги. Один маленький, второй побольше. Причём большой след перекрывал маленький.

– И это всё? А где же доказательства самоубийства? – спросил я его, совершенно не понимая, как можно разгадать по этим двум отпечаткам причины трагической гибели животного.

А что ещё нужно? По ним-то я и узнал, что произошло на скале. – И Днепровский, бережно положив возле себя кусочек принесённой земли, стал рассказывать:

– Это была мать той кабарожки, которую мы видели на утёсе, из-за неё-то она и погибла. Я взбирался на скалу, ходил далеко по берегу, заходил в ключ, всюду мне попадались на глаза только два следа – маленький и большой. Видно, эти две кабарожки давно тут жили. Видел я там и Левкин след. Ну и непутёвая же собака! Вместо того, чтобы выбравшись на берег после аварии, поспешить к нам, она разыскала следы кабарожек и занялась ими. Животные, увидев такое чудовище, как Левка, бросились спасаться в скалы и, стараясь сбить врага со своего следа, прыгали по карнизам, петляли по щелям, бегали по чаще. Но разве Левку обманешь? Я видел его след всюду, куда ни забегала кабарожка. Вначале мне было непонятно, почему они все кружатся поблизости скалы? Оказывается, тот выступ, где стояла кабарожка – отстойник. К нему идёт маленькая тропка с западной стороны скалы, вернее – она проложена до того большого камня, который навис над выступом, и с которого кабарги прыгают на отстойник. На этой тропе я и срезал эти два следа. Видите, – говорил Прокопий, показывая на кусочек земли, – маленький след примят большим, значит, первой по тропе к отстойнику прибежала маленькая кабарожка, её-то мы и видели на выступе. Можно было бы подумать, что они прошли одна за другой по тропе, но в одном месте на берегу реки я видел только след большой кабарги да Левкин – значит, после того, как маленькая стала на отстойник, мать ещё пыталась отвести собаку от скалы, но это ей не удалось. Левка упорно шёл по следу за ней, и скоро кабарга принуждена была сама спасаться на отстойнике. Тогда-то и прибежала она по тропе, но отстойник оказался занятым. Выхода не было, и мать прыгнула с того камня, что повис над отстойником, прямо под скалу. Вот и всё, – заключил он.

Павел Назарович почесал свою седую бородку и кивнул в знак согласия.

– Это могло быть, – сказал он, – прыгни она на отстойник – погибли бы обе. Вот что значит – мать… Сама не испугалась смерти, а дитя сохранила…