Текст книги "Пашка из медвежьего лога. Таежные встречи"

Проводник Дулуу

На седловине нас встречает жалобным ржанием Кудряшка.

– Соскучилась, родимая, – кричит Гурьяныч, выбираясь из стланика.

Он подходит к лошади, чешет ей за ухом, хлопает ладонью по костлявой спине, а она так и стоит с высоко поднятой головою и настороженными ушами, будто кого-то ещё дожидаясь.

Мы не стали даже пить чай. Решили сразу спускаться в Кедровый ключ.

Проходим седловину. У края останавливаемся. Гурьянычу надо осмотреться, проверить себя. Нам хорошо виден пройденный путь и затонувшая в дымке молчаливая тайга под низким солнцем. Впереди же, там, куда идёт наш путь, вздымаются заснеженные вершины гор. До них километров сорок, но сквозь прозрачный воздух они кажутся рядом. Эти горы с одной стороны освещены солнцем, а с другой на них лежат густые тени. В таком освещении хребет обнажается всеми своими многочисленными изломами, выступами скал, извилистыми линиями отрогов, зияет чёрными отверстиями горных цирков. Несколько левее видны лесистые увалы, перевитые овражками, падями со сторожевыми маяками из белых мраморных утёсов. За ними снова тайга, С перевала она видна отчётливо: вырубки на ней лежат огромными заплатами. Видна и глубокая лощина – Кедровый ключ.

Наконец-то наш караван у цели! У спуска мы были приятно удивлены, увидев вдали, где сливались два верхних истока Кедрового ключа, одинокую струйку дыма. Это, несомненно, проводник из подразделения Макаровой. Я поднимаю ствол ружья, выстрелом предупреждаю проводника о нашем приближении.

Мы так рады, что забываем об усталости. Тропа бежит по косогору, падает в глубину боковых ложков, проводит нас сквозь густую чащу. Здесь в сырых местах попадаются на глаза следы медведя.

Идем на стук топора. Перебредаем мутный от тающего в горах снега ручей, выходим на поляну. В углу её, там, где видны остатки брошенного лагеря Макаровой, горит костёр. Рядом у берёзы стоят два нерасседланных оленя. Нас встречает эвенк лет пятидесяти, узкоплечий, небольшого роста, чуточку сгорбленный. На нём старенькая оленья дошка без шерсти, на ногах лосевые олочи, аккуратно перевитые ремешками. Скуластое, обветренное коричневое лицо оживляют маленькие подвижные глаза. Он улыбается – рад нашему появлению, идёт навстречу легкими рысьими шагами. С первого взгляда угадывается следопыт-таёжник, человек лесных просторов, далеких кочевий. Он принёс с собой с вершин гор на изрядно поношенной одежонке запах рододендронов, через заросли которых он, наверно, долго шёл.

– Здорово! – приветствует он нас и подаёт всем поочерёдно свою маленькую жёсткую руку. – Хорошо, не опоздал, давай груз, и моя ходи!

– Куда же в ночь? Утром разъедемся.

– Что ты, тут близко олень корма нет, оставаться не могу, и Евдокия Ивановна шибко просила скоро вернуться.

– Скажи прежде, как звать тебя? – спрашивает Гурьяныч, развязывая верёвки на Кудряшке.

– Дулуу.

– Чудное имя.

– По-русски – пенёк.

– Слушай, Дулуу, чай пьём, разговариваем, потом поедешь. Без этого, сам знаешь, в тайге нельзя. Хлебом деревенским угостим, – настаивает Гурьяныч.

Эвенк смотрит на него так ласково, точно увидел давно желанного друга, но не сдаётся.

– Задерживай не надо. Олень весь день не кушай, завтра голодный никуда не пойдёт, что скажу Евдокия Ивановна?

– Хорошо, Дулуу, решай, как тебе лучше, – говорю я. – Сейчас ты получишь груз. Жаль, конечно, что не можешь до утра побыть с нами.

Пока я с Гурьянычем развьючиваю Кудряшку, Пашка крутится возле оленей. Этих животных он впервые видит так близко. Его всё удивляет: и черные мягкие вздутия будущих рогов, и слишком широкие для небольшого роста северного оленя копыта, хорошо приспособленные для ходьбы по топким болотам, и чрезмерно длинная голова по сравнению с головой его собрата – благородного оленя. Парнишка то присядет, заглядывая на них снизу, то зайдёт спереди, то осторожно потрогает ещё не облинявший, в зимней шерсти зад. На его лице ненасытное любопытство. А в голове, конечно, уже зреют какие-то планы…

У нас для Макаровой небольшая посылка с конфетами и печеньем: в тайге женщинам всегда недостаёт сладостей.

Передаём эту ценность проводнику.

Дулуу бережно берёт посылку в руки.

– Тут паутина? – спрашивает он.

– Нет, это гостинец Евдокии Ивановне, а паутину сейчас дам. – И я достаю из кармана гимнастерки бумажный свёрточек, передаю ему.

Проводник кладёт его на загрубевшую от сыромятных поводьев ладонь, на лице недоуменье: вот из-за этой паутины люди на гольце не могут работать и ему пришлось ехать так далеко за ней?

– Это всё? – спрашивает он и бережно прячет сверток.

– Ещё отвези от нас привет Евдокии Ивановне и ребятам.

– Такой груз можно много бери, – шутит проводник.

Дулуу не нравится, что содержимое посылки плохо уложено, тарахтит. Он усаживается на землю, быстро распаковывает коробку. Мы наблюдаем за эвенком. Он кладёт себе в рот печенье и жуёт, не обращая на нас внимания. Затем берёт ещё два печенья, две самые большие конфеты и, запихнув это всё за пазуху, объясняет:

– Когда работа кончай, моя тоже вези гостинцы на стойбище, там есть старушка, есть сын, – говорит он, весело поблескивая малюсенькими глазками.

Не зная обычаев эвенков, мы с Гурьянычем, вероятно, были бы смущены столь беззастенчивым хозяйничаньем проводника. Но мы и не думаем его упрекать. Всё это он делает, будучи убежденным, что человек с человеком должны делить не только пищу, ночлег, но и горе и радость, он уверен, что имеет такое же право на печенье, как и Макарова – на добытое им мясо; что блага на земле должны распределяться поровну между всеми людьми. Всё это лежит в основе жизни эвенков – детей природы. Этим потомкам лесных кочевников чужды обман, воровство, хитрость. Вот почему мы не удивились, увидев, как Дулуу брал из посылки гостинцы для своей старушки и сына.

– Какой люди плохо паковал посылка, разве не знает, что вьюк не должен шуметь, зверь далеко слышит, пугается?..

Он аккуратно укладывает содержимое коробки, пустоту в ней заполняет мхом, тщательно утрясает.

– Дулуу, ты с какого стойбища? – спрашивает Гурьяныч.

– Селикан.

– Марфу знаешь?

– Тешкину бабу, что в Ясненском промышляет?

– Да, да. Хороший человек.

– Её сестра – моя старушка.

– Ну вот видишь, будто родственника встретил, – обрадовался Гурьяныч. – Как же не выпить с нами чаю! Что я скажу Марфе?

– Корм был бы – остался. – И проводник снова заторопился, стал укладывать потки.

Гурьяныч расстёгивает кожаные сумы и что-то ищет в них.

– Дядя Дулуу, – слышу вкрадчивый голос Пашки. – На олене можно верхом?

– Как же, постоянно ездим, – охотно отвечает проводник.

– А вы далеко ночевать будете?

– На перевале, однако, километров пять.

– Меня возьмёте?

– Пашка! – кричит Гурьяныч. – Чего затеваешь, не смей отлучаться.

– Дедушка, отпусти до утра: охота на олене покататься.

– Я те покатаюсь, баламут!

Пашка стихает и уже молча смотрит сухими, застывшими глазами, как Дулуу увязывает потки, перебрасывает их через седло вьючного оленя, перехватывает ремнём. Но что-то ещё задерживает проводника.

Он достаёт из-за пазухи трубку, вырезанную в виде пасти медведя из берёзового наплыва с прямым и длинным таволожным чубуком. Трубка наверняка побывала в руках хорошего мастера. С какой тщательностью вырезана голова хищника с характерным медвежьим прищуром глаз, с маленькими тупыми ушами, с пятачком! Видно, мастер хорошо владел резцом.

– Возьми, – обращается проводник к Гурьянычу, – скажи Марфе, что это Дулуу делай, теперь будет её.

– Спасибо, передам. А это тебе от нас домашнего – хлеба и немного чая.

Эвенк растроган заботой старика. Ему тоже жаль, что он не может остаться с нами. Он развязал потку, вложил в неё подрумяненную буханку, а из другой потки достал с десяток ремней вяленой оленины;

– Моя тоже вас угощает, бери…

Мы прощаемся, и опять он подаёт нам поочерёдно свою маленькую, дочерна смуглую руку.

– Дедушка, я до лесу доеду и вернусь, – умасливает старика Пашка и, уже не ожидая ответа, взбирается на учага.

Сколько радости на его конопатом лице!

– Сняться бы так на карточку, а то ребята не поверят, – говорит Пашка, а сам сияет от торжества.

– Дулуу, – кричит вслед проводнику старик, – пугнёшь его с края поляны назад. Слышишь?

Мы с Гурьянычем долго смотрим, как торопливыми шагами уходит от стоянки проводник. Жаль, что наша встреча с ним оказалась такой короткой. Мы даже не успели расспросить о делах Макаровой.

У края поляны Дулуу ссаживает Пашку, садится верхом на оленя и скрывается в лесу.

Я подбрасываю в костёр дров.

И вдруг в тишину врывается протяжная, печальная песня. Это поёт эвенк. В его песне нет слов. Он складывает её, как варакушка, из того, о чём думает, что видят его глаза, что улавливает слух, Но почему же так печально звучит эта песня на закате дня? Вероятно, Дулуу поет о том, что где-то далеко жена и сын, и что слишком короткая жизнь на земле, что надо было остаться ночевать с нами, и о том, зачем нужна людям паутина…

Его песня, однообразная, грустная, уплывает в даль вечереющей тайги…

А через поляну на всех парусах мчится Пашка.

– Угадайте, что у меня в руках? – кричит он, подбегая ко мне, и тут же, торжествуя, выпаливает: – Шерсть с оленя!

– Какое богатство!

– Это же с живого оленя!

– И что ты с ней будешь делать?

– Как – что? Ребятам покажу, вот и поверят, что я на олене верхом ездил.

– Разве это доказательство? – говорю я. У него падает настроение.

– Успокойся. Вернемся домой, я дам тебе настоящую справку: в ней будет написано и про оленей, и куда мы и зачем путешествовали.

– Да ну?! С печатью?

– Конечно, по всем правилам.

– Вот это да-а!..

Но парнишка всё же запихивает клочок шерсти в карман телогрейки.

Постепенно смолкает пернатое племя певцов. Синий сумрак неслышно ложится на землю. Появляются облака, подбитые снизу всеми цветами радуги. Они, как снежные корабли, плывут за скрывшимся солнцем. Тайга стоит онемевшая, вся в думах. Долга ли её жизнь на земле? Неужели и она исчезнет и от её таёжных богатств останутся лишь пни? Чутко сторожит лес шаги приближающегося человека, будто хочет угадать – друг это или враг?

Пашка таинственно манит меня от стоянки под густые кроны деревьев.

Тут уже ночь. С шумом падает прошлогодняя шишка.

Встрепенулась разбуженная птица. Кто-то вздохнул…

Мы долго стоим, слушаем лесные шорохи, пока густой мрак не окутывает всю землю.

В сплошной темноте возвращаемся к стоянке. Я доволен этой молчаливой встречей с лесом, с его ночной тишиной…

На стоянке полыхает огонь, обнимая концы лиственничных дров. Тихо качаются над костром тяжёлые лапы столетних елей. Безвольно стелется сизый дымок над поляной.

– Где вас носило? – встречает нас Гурьяныч.

– По лесу ходили. Ну и хорошо же там! – радостно отвечает Пашка.

– Лес, милый мой, – это школа жизни. С ним только подружись – всему тебя научит…

Мы усаживаемся у костра и начинаем расправляться с ужином. Вяленое оленье мясо – подарок Дулуу, – пахнущее дымом и солнцем, поджаренное прямо в огне костра, кажется необыкновенно вкусным.

Спасибо тебе, Дулуу! Где-то в лесу у огонька ты тоже, наверно, пьёшь сейчас крепкий чай с поджаренным на углях деревенским хлебом и вспоминаешь о нас…

Ночной гость

В тучах гаснут звёзды. Пробуждается ветер. Пахнет дождём. Пора спать.

Пашка допивает чай, забирается вместе со стариком в палатку. Я подкладываю в костёр толстое бревно, на всю ночь, и тоже готовлюсь ко сну.

Поздний час ночи. В тишине стоит лес со своими тяжкими вздохами. Он стал ещё прекраснее оттого, что взошла луна и ворвалась в его ажурные просветы. Луна необыкновенно белая и кажется такой близкой, что хоть рукой бери. Навстречу ей, точно из глухого подземелья, дыбятся грозные тучи, и в них буйствует гром.

Над тлеющими головёшками костра вспыхивает и потухает синее пламя. Но вот в тучах погасла луна, и угольно-чёрный мрак окутал стоянку. Ветер, обрушиваясь на лес, качает стволы елей, нагоняет сон.

Крепко спится в тайге уставшему человеку. Но вот какой-то звук задел уснувший слух, что-то тревожное донёс он… Надо проснуться, прийти в себя. А я никак не могу очнуться. Странное забытье! Но тревога и во сне не рассеивается, остается во мне, как несмолкшее эхо…

Опять смутно ловлю какой-то шум, ещё и ещё. Что-то творится вокруг меня, силюсь пробудиться, преодолеть свинцовую тяжесть сна и не могу.

И вдруг кто-то сильно толкает в бок. Душераздирающий крик Пашки мгновенно вырывает меня из забытья. Падает палатка, гремит посуда… Ничего не понимаю! Что случилось?! Пытаюсь высвободиться, захватываю руками что-то живое, мокрое, шерстистое… Лицо обжигает гневное звериное дыхание. Мне не хватает воздуха. Пашка орёт. Я растерялся, никак не могу выбраться из спального мешка.

– М-медведь!.. – слышу истошный крик Гурьяныча.

Наконец с трудом отбрасываю край палатки. Вижу страшное зрелище: чёрный медведь наскакивает на старика, сбивает с ног, наваливается на него всей тушей… Пашка уже на ногах, хватает тлеющую головёшку, с ожесточённой решимостью бросается на помощь деду, тычет зверю в морду огнём… Тот ревёт, отскакивает от Гурьяныча и, на миг замирая, как-то растерянно смотрит на меня малюсенькими, как будто круглыми, глазами.

– Потап! – радостно вырывается у меня, когда я вдруг по белому галстуку на черной шерсти груди и по знакомой хитрющей морде узнаю приручённого в экспедиции зверёныша.

Медведь бросается ко мне, жмётся, лижет горячим языком моё лицо и обрадованно мычит. Чувствую – рад, косолапый, встрече с людьми. Я обнимаю его, но всё ещё не могу прийти в себя от пережитого страха.

Гурьяныч и Пашка буквально столбенеют. На их лицах ужас и изумление. Они не верят своим глазам. Кажется, никакое чудо их так не удивило бы, как эта сцена братания с медведем.

Я отталкиваю Потапа, встаю. На какую-то долю минуты наступает тишина, всё постепенно приходят в себя. У всех одна мысль: хорошо, что обошлось без выстрела.

Уже утро. По светлому небу плывут редкие облака навстречу багряной зорьке. Мирно падают капли влаги с хвои. Стоит безмолвный туман над рекою. Молча пролетают кедровки.

Гурьяныч повёртывается к Пашке, обнимает обеими руками парнишку, крепко целует его, и две скупые слезы скатываются по обветренным щекам.

– Молодец, внучек, не растерялся!

И они оба смотрят на меня, всё ещё не понимая, откуда взялся такой необычный ночной гость.

– Это Потап, наш экспедиционный медвежонок, самый добрый и шкодливый из всего медвежьего рода, – объясняю я.

– Но как он забрёл сюда?

– Вероятно, наткнулся на наш вчерашний след и прибежал.

Пашка мигом преображается.

– Ну и напугал! А тут кто-то от страха стал кричать, я и вовсе оробел… – И парнишка, поддернув штаны, косит плутовские глаза на деда.

– Нечего сваливать на других! Уж кто орал благим матом, так это ты, – отвечает Гурьяныч.

– Что-то не помню такого… – хитрит Пашка.

– А по переносице кто меня стукнул локтем, тоже не помнишь?

И оба смеются, вспоминая ночное происшествие.

Пашка смелеет и храбро вышагивает к медведю. Он кружит вокруг зверя, не знает, с какой стороны лучше подойти, заглядывает ему в глаза, осторожно, готовый вмиг отпрыгнуть, дотрагивается рукою до шерстистой спины зверя. А тот уже ждёт чего-нибудь вкусного, сладко чмокая мокрыми губами, и не обращает, никакого внимания на парнишку.

Подновляем костёр и через полчаса завтракаем. Все разговоры у нас о Потапе.

– Вот ты, Пашка, вчера спрашивал, кто самый сильный в тайге? – начинаю я свой рассказ о Потапе. – У птиц самые грозные и сильные – это орлы, а среди таёжных зверей царём слывет медведь. В прошлом году встретились мы с этими лесными хозяевами. Экспедиция наша работала в горах Тувы. Была весна. Мы с моим помощником Василием Николаевичем пробирались к истокам речки Систиг-Хем. Как-то на четвёртый день пути заночевали под Таргакским хребтом. Лошадей отпустили на поляну, сами поужинали – и спать: утром надо было рано трогаться в путь. Ночью нас разбудил страшный рёв. Мы вскочили. Небо в тучах. Темень. Лошади прибежали к костру, трясутся, храпят. «Должно, медведь, но с чего это он ревёт? Не иначе, что-то с ним случилось», – говорит Василий Николаевич. Стоим ждём. Дров подкинули в огонь, а лошади ушами прядут, косят глазами в темноту. И вдруг под скалой опять раздался рёв, да не один, а два. Теперь ясно, это звери между собой схватились. Загремели камни, затрещал лес, всё наполнилось шумом. Мы быстро привязали коней и бросились с ружьями к краю скалы. Вот, Пашка, когда мне жутковато было! Драка медведей – это тебе не бой петухов. Представляешь, что творится, когда эти зверюги со злобой вцепятся друг в друга и начнут рвать зубами, когтями?.. Земля дыбом становится!

– А чего они дрались-то?

– Ты слушай. Стоим мы на скале. От туч ещё больше потемнело. Внизу рычанье, стон, грохот, возня, и всё это как будто ближе и ближе. Василий Николаевич говорит: «Давай-ка убираться отсюда к огню, иначе в темноте они нас живо похватают, не успеешь выстрелить». Я и сам уже подумывал уйти от греха подальше… Когда мы снова очутились под кедрами у большого костра, спокойнее стало. Скоро и под скалой всё затихло.

– А что же дальше? – разочарованно тянет Пашка.

– Дождались утра – и под скалу. Смотрим и глазам не верим: вся земля вздыблена, кусты выдернуты с корнями, деревья сломаны, лужи крови. Чуть пониже видим какой-то холмик, прикрытый мхом, ветками и разным лесным мусором. Подошли и обомлели: перед нами лежала мёртвая медведица. Задрал её самец…

– Зачем же он спрятал её? – перебивает парнишка удивлённо.

– Видишь ли, Пашка, эти лесные цари не очень-то любят свежее мясо, предпочитают протухшее, вот он и накрыл свою добычу мусором, чтобы быстрее приготовить себе лакомство. Если зайчонка поймает, и того сразу не съест: под мох его, подождет день-два, потом лакомится… Стали мы с Василием Николаевичем отгадывать, из-за чего медведи поссорились. Осматриваем всё вокруг. Видим, рядом с холмиком молодая лиственница стоит со сломанной вершиной, а на стволе следы когтей большого медведя и медвежонка. Тут мы догадались, в чём дело. Видно, самец увидел медвежонка, тот – на лиственницу, он – за ним, но до вершины, куда забрался медвежонок, ему не добраться – тяжёл. Тогда он перегрыз ее, и вершина упала на землю вместе с медвежонком. Но тут на помощь подоспела мать. Они и схватились.

– Разве медведь ест своих медвежат? – удивляется Пашка.

– Выходит, ест. Старый медведь – самый страшный враг медвежат. Этот злой, всеядный хищник не щадит ни своих, ни чужих зверят – всех под себя подминает, Зря ему приписывают добродушие. Несмотря на то, что он с виду неуклюжий, косолапый, этот зверь в схватке самый сильный, ловкий и быстрый. Ну вот, дальше мы с Василием Николаевичем решили освежевать медведицу, взять шкуру на поршни и немного мяса для собак. Стали переворачивать тушу, а из-под неё медвежонок – как фыркнет на нас, лапой норовит ударить. Мы его поймали, завернули в телогрейку. Успокоился. Ободрали медведицу, отрубили от туши задок и думаем: что же делать с медвежонком? Отпустить – сегодня же его слопает медведь; взять с собой – лишняя забота, да и зачем он нам? Василий Николаевич говорит: «Давай подальше от этого места отвезём и выпустим». На том и решили. Посадили медвежонка в кожаную суму и поехали дальше. В полдень приезжаем в подразделение Макаровой, а выпустить-то медвежонка по дороге забыли. Я и говорю Макаровой: «Нахлебника привезли, принимайте». Все в подразделении обрадовались, дескать, будет с кем потешаться, и оставили медвежонка у себя. Он быстро освоился. Ещё бы! Ведь в тайге надо искать пищу, ловить, копать, выслеживать, а тут готовое в рот кладут, и сахар, и ягоды, и сгущённое молоко, купают и даже играют с ним – не житьё, а масленица! Избаловался, разжирел. А когда подрос, всё пришлось в лагере прятать от него. Что ни найдёт – всё утащит, изорвёт, спрячет. Пороли его за шкоду – не помогало. За все проделки расплачивалась Макарова. Он же, хитрец, всегда к ней ласкался и её слушался.

И вот пришла осень. Что делать с медведем? Решили оставить в тайге. Шуба на нём была тёплая, и жира накопил на даровых харчах. Но не тут-то было: не идёт из лагеря, привык к людскому шуму, а в лесу тишина пугает его, да и одиночество, видно, не радует. Ничего не могли придумать. Привезли в посёлок. Перезимовал он, к людям ещё больше привязался, а весной опять взяли в тайгу. Но держать его в лагере уже нельзя было – шкодил на каждом шагу. Тогда и решили бросить Потапа. Уводили за несколько километров, обманывали, бросали, но, что ни делали, отвязаться от него не могли. А недавно Макарова нам сообщила, что напоила его спиртом. Вот уж он, говорит, побуянил, поревел, погрозился и, наконец, мертвецки уснул. А тем временем отряд снялся и ушел.

– Что же с ним случилось дальше? – с нетерпением спрашивает Пашка.

– Сам видишь: живёт тут в Кедровом ключе, и, кажется, ему не так уж плохо…

А Потап шарит по стоянке, что-то ищет и иногда косит на нас малюсенькие барсучьи глазки.

Он сильно вырос с тех пор, как я видел его последний раз, Теперь это настоящий взрослый медведь – лесной царь, косолапый, лобастый. Даже во взгляде хотя и сохранилась ещё прежняя доверчивость, но уже появилась подозрительность и что-то настороженное. Пройдёт ещё немного времени, к нему вернётся всё звериное, присущее медведю, он станет хозяином Кедрового ключа…

Между тем Пашка достал горсть сухарей. Потап по шороху вмиг догадывается, что у того в руках, бросается к парнишке, хватает пастью сухари, и они хрустят на его острых зубах. Пашка хохочет. Гурьяныч всё ещё озабоченно наблюдает за внуком и зверем. А Пашка вдруг бросает остатки сухарей, подбегает к Гурьянычу, обхватывает его за шею руками:

– Дедушка, дедушка, разреши мне остаться с Потапом в лесу?!

– Что ты, голубчик, опомнись, что с тобой! – Старик ласково прижимает к себе внука и гладит его своею заскорузлой ладонью. – Кто же с медведем в лесу живёт?

– Я буду жить с ним. Помнишь, я читал тебе про мальчика Маугли? Он был царём джунглей!

Гурьяныч говорит строго:

– Оставь свои фокусы. Я вот бабушке расскажу, Она тебя никогда больше в тайгу не пустит.

У Пашки вянут глаза, Нижняя губа обиженно выпячивается.

– Лучше за водой сходи, непослушник. Позавтракаем, и надо в путь торопиться. Вишь, с юга тучи идут.

– А как же Потап? – волнуется Пашка.

– Не твоя забота! Медведь есть медведь! Бери чайник – и айда.

Пашка награждает меня и деда недобрым взглядом, будто и я в чём-то виноват. Оглядываясь, уходит по мокрой глянцевитой траве, пахнущей ночным дождём.

– Ишь ты, Маугли нашёлся!.. – ворчливо бросает ему вслед старик и поворачивается ко мне. – Взбредёт же в голову – остаться с медведем в лесу… Дружка встретил!

– Все мальчишки – фантазёры, Гурьяныч.

– А наш и взаправду может остаться. Только сыми с него узду, и останется тут, ей-богу, останется – на это у него причуды хватит. Бабушкой только и унимаю, Она-то с ним построже нас… Через него и мне от неё частенько перепадает, – со вздохом жалуется старик.

– Меня, Гурьяныч, другое беспокоит. Потап ведь теперь от нас не отстанет, а брать с собою никак нельзя. И спирта у нас нет.

– Спирта нет… – соглашается он и вдруг спохватывается: – И не дал бы. Негоже переводить на него добро! Что-нибудь придумаем, – заключает старик убеждённо.

Я складываю постели, палатку, вещи – пора собираться в обратный путь. Думаю о Пашкиной причуде – остаться с Потапом в тайге. Завидую парнишке: он весь полон мальчишеских мечтаний. Мне понятен жар, с каким он упрашивал Гурьяныча оставить его в лесу. Представляю себе странствующего по тайге Пашку с медведем. Выдержал бы он борьбу за существование? Голод научил бы его догонять козла, подкрадываться по-рысьи к добыче, лазить по деревьям с быстротою обезьяны, попадать камнем в птицу с точностью пули. Как всё это соблазнительно для Пашки! Пусть это живёт только в его мальчишеском воображении. Осуществи Пашка своё дикое желание, останься с Потапом в тайге и выживи – что бы он мог порассказать людям о природе?!

Я всё больше и больше привязываюсь к этому мечтательному, смешному конопатому парнишке из Медвежьего лога. Его с какой-то необыкновенной силой тянет в непознанный мир природы, он заражён мечтою о подвиге, и я уверен, что он рано или поздно совершит что-то смелое, большое, красивое, что его жизнь будет полна опасностей, риска, напряжений.

Пашка возвращается грустный. Вешает чайник на таган. Подходит к старику, сидящему на корточках у костра.

– Дедушка…

– Ну что ещё тебе?

– Возьмём с собой медвежонка?

– Бабушке для забавы, что ли? Она и без Потапа натерпелась от нас с тобой. К тому же медведю наречено природой тут, в лесу, быть, нечего без нужды неволить зверей.

Пашка упрямо молчит.

Всходит солнце. Тает в прохладном утре позолоченный туман. Тайга, ещё не успев просохнуть от ночного дождя, уже хмурится. Над ней, там, где синеет небо, плывут гонимые ветром лёгкие облака, холодком тянет от этих воздушных громад. Они навевают уныние на лес, на птиц, на людей.

Потап, деловито обшарив стоянку и подобрав языком все, что считал съедобным, улегся поодаль от костра, занялся своим туалетом. Он тщательно вылизывает мокрую шерсть на лапах, на груди, на боках… На морде беспечность. Глаза слипаются…

– Уснул, – говорю я шёпотом, кивая на медведя. – Давайте незаметно уйдём.

– Что ты – незаметно! – возражает Гурьяныч. – И у сонного зверя слух начеку. Его не обманешь. Да и нет надобности. Я думаю, не пойдёт он за нами. Теперь, побыв один в тайге, не расстанется с вольной жизнью. А ещё через месяц-другой совсем одичает, бояться человека станет. Так что таиться от него нам нечего. Я уж знаю…

Залит огонь. Завьючена Кудряшка. Гурьяныч берёт в руки повод, последний раз по-хозяйски осматривает стоянку. Медведь просыпается, настораживается и с беспокойством следит за нами.

Что тревожит зверя в эту минуту?

– Дедушка, мы его в цирк отдадим, пусть идёт с нами, – умоляет Пашка.

Старик строго грозит внуку посохом, смотрит на небо и шагает к речке. Медведь вскакивает, ковыляет за нами, но вдруг замирает на месте: идти за людьми или остаться?

Мы с Пашкой беспрерывно оглядываемся. Потап вдруг снова бросается неуклюжими прыжками по нашему следу и опять останавливается, упершись широко растопыренными лапами в мягкую землю. В его позе – твёрдое решение: ни шагу дальше!

Мы перешли ручей и, прежде чем скрыться в тайге, ещё раз оглянулись. Это были незабываемые минуты. Потап стоял на месте. Он навсегда оставался в тайге, Лес победил. Тайга оказалась ближе, дороже беспечной жизни среди людей.

– Прощай, Потап!