Текст книги "Вот!"

Григорий Каковкин
Вот!

© Каковкин Г.В., 2018

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

Вот!

1

И казалось, еще немного – до пересечения с проспектом оставалось три переключения светофора. Решетников рассчитывал – успевает, но в зад его седана въехал «ниссан-жук», за рулем которого сидела приторная блондинка, с крашенными алой помадой губами. Планы оказались порушены. Сглотнув широкий набор матерных слов, он в отчаянии выскочил из машины и увидел вблизи самодовольное классическое чудовище из анекдотов, действительно притягивающее и манящее, несмотря на карикатурный прототип. Женщина легко признала свою вину, что само по себе выглядело подозрительным.

– Извините, зазевалась… бывает… – глядя в упор, вразумительно произнесла она, перемалывая ярко раскрашенным ртом каждый звук, будто сжевывала порцию сочной, зеленой травы.

Кусок бампера, часть правой задней фары валялись на асфальте. Из машины блондинки капал антифриз. Непоколебима и ничуть не огорчена, она стояла рядом и, казалось, наслаждалась ситуацией.

– Куда вы летите?! – взвизгнул Решетников.

– Туда же, куда и вы – на работу, – отрезала женщина, пытаясь сразу перекрыть возможный поток нравоучений. – У меня есть все! Все страховки. Оплачу ремонт, так что вы зря беспокоитесь.

– Это ж большое счастье за все платить, – с едва заметной иронией произнес Решетников. – Вызывайте ГАИ, а я поставлю знак аварийной остановки!..

«Вот сука!» – возмутился Решетников, копаясь у себя в багажном хламе.

Наконец он нашел аварийный треугольник, впервые за все время вождения вынул его из заводской упаковки и пошел ставить на дорогу.

Блондинка сидела в машине и с кем-то уже болтала по телефону.

– Ну, вызвали?! – спросил он, проходя мимо.

Женщина слегка опустила стекло, и из ее телефонного разговора Решетников успел поймать всего одно чужеродное ему слово – «прикинь».

– Конечно! Не волнуйтесь вы так! Едут. Ждем, – ответила она спокойно, будто устроить аварию на дороге было для нее рутинной работой.

– Да, ждем.

Решетников сел в остывшую машину, завел, включил подогрев сидений и несколько раз с разной интонацией повторил вслух приставучее «прикинь»: «Прикинь… прикинь…»

2

В мае студент Решетников приезжал на дачу. Там он усаживался за письменный стол, отправленный сюда в изгнание: «Потерял всякий вид». Когда-то сидя за ним, под строгим, но любящим взглядом матери, теперешний студент выводил первые буквы, а в глубине ящика прятал сокровенную тетрадку личного дневника. Теперь стол ждал, скучал и набрасывался, как пес, всеми своими царапинами, обрезанным ножичком углом, просверленной дыркой в столешнице: вспомни меня, как нам было хорошо, мы были одно целое, я помогал тебе учиться, я поддерживал тебя в твоих первых слезах, я был лучше отца и матери, я знал все, все, все…. «Успокойся, успокойся», – студент медленно проводил по столу ладонью и смотрел через мутное окно в сад.

С чердака стародачный поселок выглядел бесконечным набором жалких облезлых крыш, утонувших в свежей, подвижной зелени. Открывающийся простор должен был что-то значить, то есть за ним нечто должно непременно скрываться: подернутое патиной стекло, никогда не мытое, омываемое только дождями и снегом, подталкивало к поиску смысла решительно в каждой мелочи. Вот толстая, жирная муха с бронзовым отли вом отчаянно бьется о стекло, заполняя комнату нестерпимым жужжанием. Что это, думает студент, порыв к свободе? страх? голод? сексуальное влечение? может быть, что-то еще, чего не может знать и понять человек?

Студент – гуманист, он открывает форточку. Терпкий утренний воздух врывается в пыльный чердак и еще больше волнует, раззадоривает жирную муху. Она еще сильнее упирается в оконный переплет и еще противнее жужжит. Из ящика письменного стола студент достает белый лист бумаги, пытается им подтолкнуть бьющуюся в припадке истеричку к форточке.

– Дура, лети! – произносит он вслух. – Ну!!!

Наконец Решетников отталкивает ее от стекла, она отлетает и снова врезается в него. В то же самое место! Так повторяется много раз, и студент получает моральное право на убийство мухи. Коротко звучит похоронный марш, последние звуки глухой трубы – последняя попытка спасения. Лист бумаги из инструмента свободы становится гробовой доской или саваном – тело жирной мухи придавливается к стеклу. Кладбищенская тишина с легким ветерком «ушла в расцвете сил…».

Студент садится за письменный стол. Хочет думать о себе, ему надо подумать о себе, о жизни, он потому и приехал, но может думать только о судьбе убиенной назойливой мухи. По складам произносит: «По-че-му я ее у-бил?» Он достает еще один белый лист и записывает причины, по которым получил право на убийство, – каждый аргумент записывает с новой строки. И получается так:

– она дура, ничего не понимает – от таких надо избавляться;

– некрасивая, хотя это не бесспорно, среди мух она, возможно, была победителем конкурсов красоты;

– жирная и противно жужжала;

– она маленькая, а я большой;

– ее легко убивать и почему-то не жалко;

– она чужая здесь… я ее не приглашал;

– мухи разносят заразу, их никто не любит;

– от нее нет пользы;

– она мешала мне думать…

Набралось целых девять пунктов, по которым Решетников имел все основания убить залетевшую на чердак муху. Ему хочется придумать десятый пункт, он необходим для ровного счета, но неожиданно слышит:

– Филипп, вы приехали?! Филипп!

Студент узнает обманчиво молодой голос, принадлежащий соседке по дачной просеке; когда-то его, маленького, родители оставляли с ней и ее сестрой Эвелиной на целые дни.

– Да, Роза Марковна, я здесь, я приехал! – кричит студент социологического факультета Филипп Решетников. – Сейчас!

Он спускается вниз, идет к калитке, за которой стоит худая, робкая, бездетная Роза Марковна; ее седые волосы, развевающиеся от ветра, придают ей еще более болезненный облик, чем это есть на самом деле. Она ни о чем впрямую не просит, но, с присущей ей внутренней музыкой расставляя слова, искренне удивляется:

– Филипп, как вы выросли! Вы, кажется, все еще продолжаете расти… или мне так кажется? Вы так возмужали за год, что я вас не видела! Вы совсем мужчина, совсем!!!

– Спасибо, Роза Марковна.

– Я хотела спросить: вы проходили мимо нашего магазинчика, он работает?

– Уже работает.

– Значит, работает?

Возникает пауза, и студент понимает, что обязан предложить помощь, хотя ему не очень хочется:

– Что-то нужно, Роза Марковна?

– Эвелина заболела – давление, я не хочу от нее отходить, но хлеб… он кончился. Вы пойдете же за хлебом для себя?

– Да. Пойду.

– Купите и на нашу долю.

– Хорошо, Роза Марковна, обязательно.

– Нет, нет, нет, это совсем не к спеху, только когда вы пойдете для себя…

Старуха пытается сунуть Решетникову деньги, он отказывается, она упрашивает, и он берет. Это сцена из вечности. Она вечна: хлеб, старые девы Роза и Эвелина, он – вечный мальчик, правильные вежливые слова, и всегда на «вы».

Студент вернулся в дом, седая растрепанная Роза Марковна смотрела на него, пока он не скрылся за углом и не хлопнул дверью, будто ей все еще надо проследить за ним, «сдать родителям в целости и сохранности».

Что она думает о нем? Что он думает о ней? Она произносит – «вырос», он произносит – «состарилась». Неужели за этими словами стоит только сентиментальное чувство, укладывающееся в грусть о молодости и неизбежной старости? Неужели вечность – это только переодетая, перелицованная банальность?

3

Снег стаял, а тепло не становилось. Холодно. Уныло. Грустно. И надо ждать. Лета, гаишников, а Решетникова самого ждут, сегодня обязательно с утра, к десяти, и вот – влип! Он всегда боялся влипнуть в историю. В серьезную, настоящую – всегда, пожалуйста, но по жизни попадались одни мелкие, жалкие, с материальными и моральными потерями, с предсказуемым финалом, как эта авария на дороге.

Решетников набрал мобильный номер начальника и друга, но Стас не отвечал. Набрал секретаря. Выслушал ее любезности и объяснил ситуацию. Понял, почему Стас не отвечает: у него в кабинете тот самый «телеграфный столб», желающий избраться мэром, – так в PR-агентстве называли клиентов, не имеющих никаких достоинств. Шутили, что можно заставить голосовать и за телеграфный столб, только для этого надо очень много денег. Разумеется, это гипербола, но очень похожая на правду. Вчера в конце рабочего дня, готовясь к встрече, на которую теперь не попал, Решетников просмотрел видео фокус-групп – тот самый случай. Лицо уголовника, узкий лоб с глубокими морщинами, глаза маленькие, утопленные в щеки, говорит медленно, не убедительнее двоечника у доски.

Решетников бросил взгляд в зеркало заднего вида – блондинка продолжала трещать по телефону, – и он произнес, успокаивая себя: «Случайность, все случайность, в жизни так много случайности». Он посмотрел вперед, на бесполезно горящий зеленый, на неожиданно рассосавшуюся пробку: «…Так всегда – путь свободен, а пути нет». Подумал и как-то особенно вдруг прочувствовал всю неприглядность весны, как неполноценного времени года: «Вранье, что у природы нет плохой погоды, есть, она есть, вообще, если ждешь ГАИ, разбита машина, пусть не сильно, и не страшно, она есть». Мысль пошла дальше: «Откуда у этой блондинки деньги, что она так свободно ими распоряжается, не расстроилась ничуть, не так, как он… откуда у нее деньги, черт возьми?!» Решетников еще раз посмотрел в зеркало заднего вида – блондинка перестала говорить по телефону, ему показалось, слушает музыку, голова слегка покачивалась в такт. Из нетерпения и любопытства Решетников вышел из машины, подошел к ее двери, блондинка снова любезно приспустила стекло. Решетников уловил знакомые голоса ведущих – «Эхо Москвы».

– Вы что-то хотели? – спросила блондинка, будто выглядывала из окошка справочного бюро.

– Я хотел спросить: что слышно?

– Ничего, – пожала плечами блондинка. – Едут.

Вернулся в машину. Сел.

«Мы ничего не знаем про мир… вот эта девица с пухлыми губищами – кто? Все познается только как типаж, у нее работает „Эхо Москвы“, и уже ничего не понять. Случайность во всем! Случайность… Вот тебе и „прикинь“… Если бы остался ночевать у себя на Чистых, маршрут-другой, и ничего бы не было! Не встретился, не поцеловался бы с этой! Кто она? Кто может быть так свободен?! Просто – „модель в постель“! Только они могут быть так свободны! Кто еще?..»

Решетников снова посмотрел в запотевшее зеркало – слушает радио, можно сказать, его профессиональную радиостанцию, ему даже приходилось там выступать, но никогда не приходило в голову, что «Эхо» слушают такие…

Решетников включил преемник, ту же волну, зазвучали те же знакомые голоса, что в «ниссане», – рассуждали об итогах голосования по бюджету, – даже ему это показалось невыносимо скучным. Переключил клавиши – лучше музыка. Опять взглянул из своего аквариума в ее – там, предположил он, пахнет духами, свежестью, молодостью, провоцирующей женской наглостью, все же что-то есть в этих блондинках, хотя в его жизни не случилось ни одной. И самому стало смешно – нет, он счастливчик, настоящий счастливчик, просто проживший уже полжизни без блондинок. Он начал вспоминать жен и подруг своих друзей, вычеркивая из этого списка перекрашенных: почему-то они не подходили для его околонаучного исследования. Еще один разведывательный взгляд через зеркало: «Красотка, этого не отнять, может выбирать, кого захочет». Решетникову захотелось, чтобы выбрали его – «Может, попросить телефончик?» – формально он почти свободен, дело о разводе перенесено для повторного рассмотрения из-за «наличия ребенка», но, конечно, это пошло и несолидно, к тому же трезвый расчет: инспектор обязательно познакомит их в протоколе.

Минут через пятьдесят размышлений о случайностях в жизни, о блондинках и брюнетках, о мужской свободе подъехал молодой парень, полицейский на «форде», достал рулетку, бумаги и начал оформлять. На канареечного «мента» в жилете так же действовали светлые волосы, голос с хрипотцой, яркие губы. Решетников уверен, накачанные косметологом. Много блондинка не говорила – только моргала кукольными глазами, прекрасно зная свою женскую силу, зная, что мир сам по себе, без усилий, крутится вокруг нее. Фамилия у нее оказалась необычная – Говорун, имя для Решетникова важное, судьбоносное – Ольга.

– Ольга Николаевна, подпишите здесь, – попросил полицейский после формальных замеров рулеткой. – И здесь… И здесь… И вы тоже. В тех же местах.

– Холодно, пойдемте в машину – оформим остальное.

Решетников, именуемый теперь потерпевшим, и блондинка, виновник аварии, сели рядом на заднее сиденье полицейского «форда». От нее действительно пахло, как из кондитерской, сотней аппетитных запахов.

«…вопрос в рефлексии – как глубоко она понимает силу своих чар, обаяния, притягательности? Если понимает, значит владеет оружием и, как всякий вооруженный человек, опасна… это как в избирательной кампании…» – не мог остановиться в своих мыслях Решетников.

– Теперь все! Отдаю на руки копии, и можете ехать, – неожиданно произнес полицейский. – Все!

– А я?! А я… у меня там что-то капает… я могу ехать, лейтенант?

– Ну, давайте посмотрим, что там капает! – Возбужденный неожиданным шансом гаишник тут же согласился помочь.

Втроем синхронно вышли из милицейского «форда» и отправились к столкнувшимся машинам. Решетников поднял с асфальта отколовшийся кусок бампера, придумывая, можно ли приклеить, и зачем-то совсем уж никчемный осколок фары, положил поднятое с асфальта в багажник, захлопнул его и сказал, оборачиваясь к ним:

– До свидания, я поехал.

Они даже не повернулись. Успокоил себя тем, что – молодые, а он – старый. Такие мысли в районе пятидесяти лет преследуют многих мужчин.

Через полчаса, в агентстве, несколько раз с красноречием продал встречным сотрудникам рассказ об аварии, о великолепной блондинке… влетела, когда стоял на красный, слушает «Эхо Москвы», может быть, даже интересуется политикой, но губы вот такие…

Решетников вошел в кабинет к Стасу еще в волнительном полете, пожали руки, сел напротив.

– Извини – сам понимаешь, рвался, но… на светофоре… с ума сойти – просто стоял!

– Знаю все! Это даже хорошо, что опоздал, с глазу на глаз получилось… он не такой, как кажется. Обещал удвоить сумму, если выведем во второй тур.

– Соблазнит и обманет…

– Возможно. Но связи у него огромные, многих реально знает, и в Кремле есть достаточная поддержка… Но говорит он плохо, очень плохо, но понимает процесс…

– Давай раскрутим его как мачо… – не особенно задумываясь, брякнул Решетников.

– Как кого? – не сразу сообразил Стас.

– Как мужика, как настоящего такого мужика…

– Ты знаешь, что это такое?

– Любят женщины! С ходу бросаются блондинки! Немногословен и убедителен! Мужик сказал – мужик сделал…

– Вот и возьми это на себя – ты же у нас специалист по блондинкам! Приказ готов – до конца выборов, до осени будешь руководителем избирательной кампании настоящего мужика, мачо, – подмигнул Стас. – Флаг тебе в руки!

Решетников почувствовал второй раз за сегодня – влип!

4

Было так: студент Филипп Решетников остался без любимой, любимую насильно увезли в тридевятое царство, в тридесятое государство, за тридевять земель – в Воронеж. Увезли, спасая от него, непрошеного принца, свалившегося на славную, известную, родовитую королевскую семью. Мать – сценаристка, отец – режиссер, у них большая квартира со старинной люстрой, «точно из Эрмитажа». Еще у них есть шкаф, китайский, с музыкальным ящиком, он скрыт под еще одним ящиком, и хотя музыка уже не играет, а только остатками мелодии поскрипывает какое-то стертое колесико, «это можно починить», но все равно их квартира – самый большой и чудесный дворец из всего виденного студентом – не просто крыша над головой. В лифте встречаются народные и заслуженные, участники всех известных телевизионных программ тех лет. Блеск давит. Первый раз оказавшись здесь всего на каких-нибудь тридцать минут, «пока никого нет», принцесса привела его к себе, «стража» ушла на заседание художественного совета на Мосфильме, он растерялся от картин на стенах, от витрин с хрусталем и не мог целоваться, ради чего и пришли.

Да, надо сказать, время было серьезное, непростое; слово «любовь» было тесно связано со словом «женитьба», а нечто такое, что недавно случилась у них, точно. Да, и Воронеж в то время не просто Воронеж, город располагался гораздо дальше, чем сейчас, чуть ближе Парижа, в который и короли с королевами попадали только по счастливому случаю, собрав необходимое количество справок и рекомендаций, всех остальных туда не пускали вовсе. Конечно, в Воронеж можно было поехать, не собирая бумаг, но это был бы совсем невероятный по тем временам поступок. Он даже не приходил в голову Филиппу Решетникову, и поэтому он грустил. Никуда не деться, любовь на расстоянии – это, безусловно, грусть, воспоминания, меланхолия, печаль, жалость к самому себе, подавленность и хандра. Сейчас чаще говорят «депрессия» или «стресс», а тогда выражались помягче – «плохое настроение». А все от того, что он был юным и верным. Кстати. Два мало изученных человечеством слова, да, юным и верным.

Юный. Любой толковый и бестолковый словарь точно скажет, что это такое: человек, возьмем шире – существо, находящееся в периоде юности. Ранняя юность – от пятнадцати до восемнадцати и поздняя – до двадцати трех лет. Дальше пишут про максимализм, конфликтность, зависимость от среды и мнения сверстников, про сверхкритичность, про то, что это период формирования убеждений и ценностей. Именно убеждений, ценностей, предпочтений. Неизвестно, почему именно в эти годы человек становится таким, каков есть, каким будет, как по приговору суда, всю жизнь? Почему, скажем, воронежское воздержание Филиппа Решетникова – а это было именно воздержание, – именуемое иногда любовью, имело такое огромное влияние на всю его складно-нескладную судьбу? Юный Решетников, правда, имел некое странное обоснование своего особенного положения: он полюбил одну из близнецов. Он так формулировал: «…я люблю одну из двух совершенно одинаковых, почти не различимых. Почему я люблю Олю, а не Лену, и, если я внутри себя знаю, хотя и не знаю, ответ на этот вопрос, значит, я люблю самой истинной, самой чистой, абсолютной любовью. Ее невозможно ни с чем сравнить, я люблю, не опираясь на внешнюю исключительность, на тембр голоса, или цвет волос, или глаза, или губы, потому что они не различимы, они одинаковы, я люблю ее как нечто соединенное со мной самой тонкой связью, какую только можно себе представить, и для меня не существует других».

Но другие женщины существовали. Филипп просто не замечал. Они существовали, даже посматривали в его сторону, хотели поговорить с ним по телефону или просто где-нибудь сидя на лавочке в парке – тогда такое желание называлось скромным словом «дружить», которое при неосторожном обращении могло перерасти в иное, уже обжигающее слово. Но он был верным, он обещал себе, даже не ей, что будет ждать, и вот один, уже целый месяц мается, то есть любит на расстоянии. Расстояние, будь то километры или метры, как известно с детства, главный враг и противник всякой любви. Он был верен. Верен ей. Ей!

Ей? Или своему первому половому акту?

В то время так вопрос еще не формулировался. Почему? Потому что это усложняло бы до невероятных умственных пределов всю конструкцию первого хрупкого сюжета. Верность в первом сюжете не вступает в противоречие с разумом, они как бы поддерживают друг друга, как, скажем, калеки: у одного нет – левой, у другого – правой ноги. Только потом, с возрастом, с неумолимым ростом случайных связей, мозг подсказывает универсальную возможность смело идти по жизни, не шатаясь, от одной любви к другой, удобно разделяя верность духовную и физическую. Но для первого сюжета все существует вместе. Что тут скажешь – юность!

Неожиданно за окном застрекотал велосипедный звонок; мальчишка промчался, как говорят, на двухколесном коне и прокричал:

– Хлеб!!! Хлеб!!! Хлеб!!!

Решетников вспомнил о Розе и Эвелине и, выйдя из дома, зашагал к небольшому дощатому магазинчику, который все, кроме сестер-соседей, называли палаткой.

5

Любовь захватывает, ее первое прикосновение обдает таким жаром! Кажется, такого больше не будет никогда: она на тебя так смотрит. Или ты на нее. Это больше чем соединение, встреча – мир до краев наполнился; за взглядом – и первые слова, теперь совсем не нужные, и согласие: навсегда, вдвоем, большего счастья нет! Такое не забудешь, даже если жизнь превратится в стоптанные тапочки.

Решетников оказался в доме у метро «Новослободская» неслучайно. Его новый товарищ, теперь ему надо привыкнуть говорить – друг, Игорь Чутков, которого тут же стали называть Игорек, одногруппник, заядлый театрал (как потом выяснилось), решил, что студенты должны немедленно перезнакомиться: «Чего тянуть время, всем же учиться пять лет, поэтому лучше сразу». Получили студенческие билеты, еще никого толком не помнили по именам и фамилиям, он всех пригласил к себе в квартиру, располагавшуюся в старом, довоенной еще постройки доме на «Новослободской», в Л-бковском переулке.

Миниатюрный дворик с заросшей сорняками клумбой и облезлым гипсовым пионером с горном в середине сообщал заглядывающим сюда, что ничего в жизни не меняется: вещи, как и смыслы, ветшают, но остаются на своих местах. Даже сейчас, если случайно оказаться здесь, завернуть по пути, не найдешь пионера, конечно, конечно, он пал, его свезли на городскую помойку, как любят теперь выражаться – «на свалку истории», но звук его гипсового горна еще слышен. Клумба прибрана, засажена цветами, а звук его дудки для тонкого уха слышен отчетливо. Он застрял в кроне деревьев, в старых оконных рамах, не везде еще смененных на пластик, его можно даже увидеть в изгибе спины старика, сидящего на лавке у подъезда, на том самом месте.

Игорь Чутков здесь жил. Его родители были прогрессивными людьми, и потому им допустимо быть среди молодежи, при них можно было курить, выпивать и даже сказать слово «жопа» или «на хрен». Мать и отец были педагогами, кандидатами педагогических наук, особенно, наверное, мать, потому что она сама вопреки всем табу разливала сухое вино по бокалам и страстно говорила о ценности образования в современном мире:

– Студенты!!! Вы – студенты! В Средние века студентом называли любого человека, занятого процессом познания… Процессом познания!!! Вы представляете?!

Это она говорила нескольким мясистым девушкам на кухне, присматривая для сына «ту, которая…». А в комнате, при потушенных лампах, при дрожавшем от ароматических свеч, романтично освещавших высокие книжные стеллажи и юные лица, свете начинался процесс познания иного рода, как теперь представляется, куда более важный, широко и густо определявший жизнь каждого из собравшихся.

Отец Игоря Чуткова читал вслух стихи почти запрещенного, имевшего что-то неуловимо крамольное в самой фамилии, замученного в ГУЛАГе поэта Мандельштама. Для многих это имя было услышано впервые, но все перед началом чтения откивались – знают и читали. Леонид Михайлович Чутков декламировал стихи хорошо, не бубнил, как тогда говорили, «читал с выражением», он поднимал голову, отрываясь от темно-синего томика «Библиотеки поэта», продолжая по памяти, и мельком оглядывал прыщавые лица молодежи, ему нравилось вести их в свободу, после оттепели возникла иллюзия, что в стране можно спасись только качественным образованием, но проверить это можно было только на детях. Как кандидату наук и отцу, ему казалось тогда, что в их головах происходит брожение немыслимое, какое-то восстание, Пражская весна, а сейчас бы сказали, Оранжевая революция, но брожение шло не в головах. На диване бедро Филиппа Решетникова вступило во взаимодействие с бедром незнакомой – и, кажется, даже не с их курса – девушки, которую Игорек называл Олей. Из-за этого Решетников стихов совсем не слышал, жгучее тепло от, назовем это, икро-бедренной мышцы превращало внятную человеческую речь на русском языке в бессмысленное, несвязное бормотание, от чего поэт Мандельштам навсегда стал для Филиппа Решетникова таким же сложным и не поддающимся сразу пониманию, как букварь для малого ребенка.

Когда под аплодисменты путь к свободе был пробит завершением яркого, артистического чтения Леонида Михайловича и бедра студентов и студенток на диване разомкнулись, все пошли курить на балкон, Решетников спросил Игоря:

– Кто это… она сидела рядом со мной?

– Из школы…

– Да?!

– Из моей школы… учились вместе. Еще есть сестра, она тоже придет…

– Какая сестра?

– Такая! Они в иняз поступили, кажется, на испанское отделение…

Вскоре пришла сестра. Решетников, только что с любопытством разглядывающий Ольгу, был потрясен, насколько они похожи: волосы, голос, манеры, прически, даже одеты почти одинаково. Только брови, если присмотреться, были разной длины и направленности волосков, и еще вроде взгляд, он блуждал по пространству несколько иначе, но тогда он ничего этого не заметил, он только поразился – одинаковые!

– Лена! – сказала сестра Ольги. – Я – Лена.

– Филипп. – Он не удержался, чтобы не произнести самое противное для всех близнецов на свете: – Вы близнецы???!!!

– А ты как думал?!

– Я и не думал, я просто…

– Вот и «просто»! – сказала Лена, резко повер нулась и, досказывая что-то своей спиной, прошла на кухню.

Включили музыку. Она дополняла разлитое по стаканам прозрачное кислое вино, сигаретный дым и полумрак, стремительно пришедший с осенней улицы. Тогда, при социальной норме в пять квадратных метров на человека, говорили: «Темнота друг молодежи». В этом никто не сомневался. Друг. Конечно же друг. Задули и свечи. Филипп в медленном танце прижал Ольгу к себе. Она не противилась и тут же положила голову ему на плечо. Она это сделала, будто просто устала, и ничего больше, совсем ничего, ничего совсем. Он пьянел от ее запаха, от пряди волос у щеки, от маленькой, едва заметной, упругой груди, проткнувшей насквозь его костлявое, неоформленное в мужчину тело.

Утраченный девственный мир не вернуть, не объяснить – уже нет никакой связи между веером и вентилятором с десятью режимами обдува!

А потом Ольга неожиданно сказала:

– Филипп, потанцуй теперь с сестрой…

Он удивился. Она попросила еще:

– Потанцуй…

Та стояла на балконе рядом с Чутковым.

– Зачем?.. – спросил Филипп.

– Потанцуй, – повторила Ольга. – Тебе жалко?

Поменялись местами – Ольга пошла на балкон к Игорю, а Филипп пригласил на танец сестру. И она точно так же близко прижалась и положила голову на плечо… Но в этот раз ничего любовно обжигающего не произошло, наоборот, сковал страх и череда вопросов, незаконченных мыслей, суть которых сегодня не испугала бы самого скромного юношу – «что это значит?!», «они – что?!», «они хотят…», «это игра, это злая игра!», «почему она тоже прижимается ко мне?», «это она сама, или я?», «нет, нет… так не может быть, это что же?..». Филипп попытался освободиться, но Лена, на секунду отстранившись от него, метнула на него короткий, грубоватый взгляд: ты что, дурак? И он тут же понял – от приглашения в рай отказываться нельзя, нелепо и невозможно. Волосы сестры пахли чуть иначе, в запахе добавлено больше свежей ванили или корицы, наподобие той булочки с сахарной пудрой, что он купил на углу Садово-Каретной и Петровки и съел по дороге к бабушке в последнюю среду. Булка называлась «Московской».

«Надо затеять разговор… ее надо о чем-то спросить…»

– Что ты молчишь, Филипп? – шепнула Лена, будто услышала.

– Я не молчу. – И тут же понял, что сказал глупость. – Ты училась с Игорем? Как твоя… ваша фамилия?

– Зачем тебе?

Филипп пожал плечами.

– Поперси.

– Как?!

– Поперси, – чуть громче, по слогам произнесла Лена. – Румынская фамилия, наш папа – румын, а мама – еврейка. Ты боишься евреев?

– Нет. Чего их надо бояться?

– Конечно же надо. … Шучу.

Филипп почувствовал, что два острых, коварных еврейских соска пронзают его, как ножи. Он повернул голову, увидел Ольгу, стоявшую рядом с Игорем на балконе; она заметно пролистывала его отношения с сестрой пылавшим яростью и любопытством взглядом. Это что, он не понимал. Он слышал о ревности, о предательстве, о верности, о любви, о том, что Она, разумеется с большой буквы, или Он, тоже не с маленькой, должны каким-то образом соединиться в некое одно, в целое. И это всегда выбор, некоторое предпочтение, на чем-то непременно основанное! Любовь – это называется именно так, – хоть и не знает собственных оснований, стесняется их, отказывается от них – «я люблю его (ее) не знаю за что…», а если основания все же находятся, то имеют четкие очертания собственности: Он – «мой», Она – «моя». На этих устоях собственничества строятся все людские законы, строятся государства и их история. В том, что сестра-близнец его Ольги (он как-то сразу это решил «его») прижимается к нему сейчас еще теснее, чем сама его Ольга, оказалось столько любовной крамолы, соблазна, фантазий, нарушений паспортного режима, сегодня сказали бы больше – экстремизма, что правильно устроенный мозг Филиппа Решетникова – мама учительница начальных классов, папа умер от инфаркта восемь лет назад – разрывался на части. Впрочем, вполне отдельные.

Счастье – закончилась музыка, танец. И на удачу – рядом с балконом. Игорь здесь восторженно рассказывал о театре, о театре на Таганке, о режиссере Любимове, который… теперь это знают все.

– Лен, теперь я. – Ольга решительно отстранила сестру. – Игорек, расскажи все это ей!

Опять музыка, Ольга опять прижалась к Решетникову, казалось, еще тесней, чем только что сестра. Голову положила на не успевшее остыть плечо. Кусочек трогательной, вздрагивающей, как паутина, кожи обнажился на шее, освободившейся от волос. Естественно, губы Решетникова прикоснулись нежно и робко, а ей показалось дерзко и страстно. Она телом сказала: да, ты угадал! Угадал! Я этого хочу! И он повторил то же самое еще, и еще, и еще…