Текст книги "Вот!"

9

Решетников полагал, что его начальник неспроста самоотстранился от пиар-кампании по продвижению в мэры «телеграфного столба» – видимо, что-то знает, чего ему знать не положено: он вхож в «высокие кабинеты», Агентство часто получало выгодные заказы из-за этого. Он ценил Стаса за звериное чутье, звериную осторожность, иногда он набирал бешеный темп в работе – допоздна, с азартом, захлестывающая через края демократия: «Мы единая команда»; а иной раз кулаком по столу: «Я здесь решаю»! До выборов еще оставалось прилично – полгода, время есть, – но Решетников видел: Стаса не интересуют результат, полученные деньги, он даже почти не интересовался вопросом, только иногда спрашивал:

– Что ты там, с «настоящим мужиком», начал что-то делать? Он должен нас не забывать – мы все делаем, работа идет… Звони ему почаще.

Филипп звонил, даже съездил на три дня для изучения вопроса на месте, но в этот раз Филиппа Сергеевича Решетникова будто кто-то держал за фалды, не хотелось работать, не хотелось начинать.

Последние два года Филипп Сергеевич Решетников жил с ощущением лжи – она кралась, как невидимый разведчик, шла по следу, терлась спиной о его спину в метро, сидела рядом с ним в автомобиле. Иногда он оглядывался, чувствовал ее неотступное преследование, но связывал ложь только с работой, на самом деле ее присутствие с двухтысячных густо разливалось и во всей стране, и в нем самом, разливалось, как подсолнечное масло на трамвайных путях в легендарном романе.

После окончания социологического факультета Решетников проучился в аспирантуре, но не подготовил диссертацию, списал это на время, которое неумолимо менялось тогда, на соблазны открытия собственного бизнеса, на безденежье, на личную жизнь, ставшую потом семейной, – все вместе в его языке это называлось «смена парадигм». Некоторое время он поработал на федеральном телевидении, в рейтинговом агентстве, пытался даже встать по другую сторону «ящика» – создал свою телепрограмму, – но не вышло, ведущего не получилось. Затем еще несколько замечательных и бестолковых рабочих мест с хорошей оплатой в зеленых бумажках. Уже несколько лет Филипп Решетников проводит выборы мэров, депутатов, губернаторов в разных российских городах, долго и нудно разводится, бросает как бы все еще любящую его жену и десятилетнего сына, недорого снимает комнату в огромной коммунальной квартире в центре. Но чаще всего ночует, а точнее, уже живет у новой жены, но «еще не жены». А все вместе – ощущение болота: надоело высчитывать вранье, создавать вранье, планировать вранье, учить вранью. Он борется за проценты успеха, за популярность денежных мешков, воров, честолюбивых мерзавцев, рассказывает, как им добиться успеха, сам всерьез не зная, что это такое в собственной жизни. С последним суждением он не полностью согласен – у него хорошая должность, зарплата, его ценят, он спец в своем деле, им написано такое резюме, что даже сам Господь взял бы его на работу, если бы ему надо было врать.

На углу Новослободской и Стрельникова переулка, около кафе, Решетникову всучили рекламную листовку: «Монета удачи! Закажите напиток, бармен бросит монету, если вы угадаете – вы не платите». Пьющая, отвязная Москва соблазняла и соблазнила. С утра предполагалось выпить, машину после поцелуя с блондинкой отдал в ремонт – новый бампер и фара, заодно заменят масло, фильтры, и автомобиль станет, как новый. И вроде это имеет отношение только к автомобилю, но Решетникову казалось, что это ему меняют масло и фильтры, это он станет новее, лучше и все пойдет-покатится, найдутся силы и на «телеграфный столб», и на себя – на все! Решетников спустился по ступенькам в подвал питейного заведения.

– Ну что, кинем? – спросил он у молодого высокого бармена.

– Выбирайте, что будете заказывать: ром, водку, пиво?

– Ром! – сразу определился Решетников, но тут же передумал: – Нет, давайте все же водки. И сок томатный.

– На сок акция не распространяется, – пояснил бармен, подкинул монету и ловко прикрыл ладонью. – Орел – за наш счет. Решка – платите вы! – Приподнял руку, и удача улыбнулась. – Поздравляю. Сегодня ваш день!

– Наливай!

– Пятьдесят грамм и томатный сок, – подвел итог бармен.

Водка оказалась ледяная, ее налили в рюмку только что вынутую из холодильника. Решетников решил выпить ее двумя глотками.

Идти трезвым к Игорю Чуткову не хотелось, ноги не несли: не виделись много лет, расстались странно, теперь боязно вмешиваться в чужую жизнь. Решетников, по сути, напросился: ему надо было найти двух-трех молодых или не очень молодых актеров для избирательного ролика про «настоящего мужчину», он вспомнил об Игоре, тот, он слышал, работал завлитом в большом академическом театре, подумал – встретимся, поболтаем, вспомним, дам ему заработать, так сказать, поддержу культуру. С таким настроением набрал номер, но на обратном конце провода почувствовал – голая степь: ровная, сухая, вежливая речь. Готов помочь, но встречаться не хочет, объяснял, что не может, что ему надо быть дома в ближайшие дни.

– Давай я подъеду, ты все там же? – спросил Филипп. – У «Новослободской»?

– Да, – ответил Чутков.

– Ну, вот и объяснять мне ничего не надо, я все помню, Игорек! Все помню!

– Приезжай.

– Когда?

– В любое время, – обреченно согласился Чутков.

– Хорошо, тогда завтра к вечеру.

Когда повесил трубку, тотчас сообразил, что нагло напросился, встрече совсем не рады, да и без Чуткова спокойно можно решить проблему с актерами. «Зачем мне все»? Но дело сделано, идти на попятную было еще хуже.

Холодная рюмка водки, выпитая в два глотка, притупила и так неглубокое чувство вины.

«Мы друзья, в конце концов, за близнецами Поперси кто вместе ходил? Кто любил их, кто меня с ними познакомил? Кто? Игорек Чутков, упертый, влюбленный в театр! С третьего курса ушел в ГИТИС учиться на театрального критика! Не получилось стать артистом, но все равно при театре. Молодец Чуток! Вот и встретимся! Не хочешь, а увидишь…»

10

– Оль, я больше не могу так! Все! – процедил сквозь зубы Филипп и отстранился от беззащитной обнаженной груди. Два коричневых съежившихся тонких соска, казалось бы уже изученные до мельчайших подробностей, смотрели на него, как неподвижные глаза большой куклы. Он повторил именно им, глухим, коричневым стражам ее девственности: – Не могу, Оля!

– Что? – в ответ прошептала она и снова прижала его к себе. – Ну что ты, маленький, мой маленький… что?

Наверху дернулась какая-то дверь, дерзко, по-мужски захлопнулась; они привычно замерли: лифт или лестница? Если начинал двигаться лифт, страх разоблачения отступал; если по лестнице стучали каблуки, Ольга прочнее прижимала Филиппа к себе, и они ждали, когда человек пройдет мимо застывшей у подоконника парочки.

Заскрипели колеса, плавно пошел вверх кабель, за мелкой сеткой пополз световой луч кабины…

– Больше не могу, – продолжал шептать Филипп в чуть озябшую грудную клетку. – Я хочу…

– Тоже! Но ты знаешь… ты все знаешь, мой маленький, ты… Если бы у нее был кто-то… мама отпускает нас только вдвоем. Папа… он вообще ходит злой, как будто его из табора выгнали, он бы нас вообще из дома не выпускал… Ой, какой он у тебя большой… он во мне не поместится?

Филипп сделал вид, что не расслышал в словах Ольги вопроса, а только удивление.

Приятно обожгло мужское нутро – заметила «его», назвала «большой», это точно лучше, чем маленький. Но девственник Филипп Решетников, скрывающий это от всех, не знал твердо: все ли такие, как у него, там, куда он так рвется, помещаются?

– Так же нельзя все время, – прошептал Филипп. – Придумай что-нибудь, у меня мать снова уезжает на две недели. Если мы и в этот раз просидим здесь… я не знаю…

– И я не знаю… Но все равно…

– Что все равно?!

– Это произойдет, потерпи… ты же меня любишь?

– Да.

– И я – да, но не могу здесь, я же… тут…

С Ольгой Поперси тут же соглашалась какая-нибудь перекосившаяся дверь с многооборотным гаражным замком…

Он напросился к Игорю Чуткову: «Дело есть!» Дело было странное, потому что у Филиппа Решетникова долго не находилось к нему слов, дело почти криминальное – надо было, как двум мафиози сферы влияния, разделить сестер Поперси. Разговор сразу, со слова «привет», набухал, как опухоль, Чутков и не собирался никого и ничего делить. Когда-то в школе он нервно повздыхал в сторону близнецов, возникла некая симпатия, но поскольку сестры не собирались становиться артистками, им было запрещено даже об этом думать, то и школьная симпатия растаяла, оставив, впрочем, крепкий дружеский след.

– Игорек! – несколько раз начинал Решетников. – Игорек! Знаешь, что жизнь – это театр, а мы все в нем актеры…

– Да! Это Шекспир сказал. И что?! Сейчас есть такая постановка в театре у Розовского…

– Игорь! Черт с ним, с Розовским! Черт с ним! Ты так и собираешься по театрам бегать?! Надо изучать марксизм, но без Ленина! Мы с тобой социологи… этот лысый извратил лохматого!

– Мне, честно говоря, что лысый, что лохматый… Первый курс закончится – буду снова поступать в ГИТИС.

– Актером хочешь быть?

– Посмотрим, посмотрим… – многозначительно ответил однокурсник.

– Не дури!

– Ладно, разберусь… Какое у тебя дело?

Филипп театрально вздохнул:

– На сто тыщ!

– Ну!

– Игорек! Игорь! Как ты относишься к сестрам…

– У меня нет сестер.

– Поперси?

– Не так, как ты!

– К Ольге и Елене.

– Никак.

Филипп Решетников и так знал, что Чутков «никак» не относится к ним, а после того вечера, когда Лена сказала ему, что он импотент, идиот, свихнувшейся на театре, того уже от фамилии Поперси передергивало.

– И это неправильно, – с намеком на только ему известную информацию произнес Решетников. – Ты понимаешь, это не-пра-виль-но. «Быть или не быть – вот в чем вопрос! Та-та-та… иль надо оказать сопротивление, умереть, забыться и знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук!» Ты понимаешь, Игорек: цепь сердечных мук! Я пришел к тебе, как парламентарий. Она сдается, она выбросила белый флаг. И ты на этом флаге можешь нарисовать красные узоры… красные узоры! Ты понял, Игорек? Красные узоры! Она готова. Она готова на все. Она хочет, я бы даже сказал – изнемогает! Я знаю!

– Откуда? – соблазняясь заговором, поинтересовался Чутков.

– От сестры…

– Ты знаешь, что она мне сказала тогда, когда…

– Знаю! – остановил друга Решетников. – Забудь! От любви до ненависти один… Ты сам такой! Я знаю, ты ее любил в школе. – Чутков попытался возразить. – Хорошо, не любил – она тебе нравилась! А потом «никак»! Никак! Игорь! Ты берешь Лену, я беру Ольгу, и мы… нет, не в шоколаде, а на шоколадной фабрике!

Сладкое производство возбудило подмороженного Мандельштамом и вообще широко охваченного мировой культурой Игоря Чуткова. Решетников объяснил: две недели есть свободная квартира, и она по первому требованию будет предоставлена и для него с Леной. Тогда уже не он с сестрой пойдет в театр, а они с Ольгой станут приобщаться к высокому искусству, приобщаться и радоваться за него, густо измазанного в шоколаде.

В то время квадратные метры были тесно связаны с первым сюжетом. Да не только с первым, квартирный вопрос вмешивался и захватывал самые разные территории живого человека.

Воплощение плана произошло не без коварства. Оказалось, что Ольга не может договориться с сестрой по простой и ясной схеме: «Мы – домой, а вы с Игорем – в театр».

– Почему?! – воскликнул Филипп в нетерпении. – Почему?!

– Какая разница? Не могу, и все! Мы пойдем вместе в театр, а перед входом я скажу, что… я не знаю что, но придумаю, и мы… поедем к тебе.

– Время! Время! Время уходит! – возмутился Решетников.

– Скажи Игорю, пусть выберет спектакль подлиннее.

«Легко сказать», – подумал Решетников, он-то знал, что Лена не готова для встреч с Чутковым, ничего не обещала, белых флагов с красными узорами не предвидится, и вот теперь он узнает, что даже в театр она не готова пойти ради сестры, согласной «на настоящую любовь».

Утро было слишком чудесным и длинным, чтобы что-либо делать. В ванной Филипп тер свое тело, как трут пол в казарме. Ему хотелось артикулировать по-французски, чтобы работали губы, и Решетников, погружаясь в пенную, мыльную воду, всплывал с каким-нибудь красивым по произношению выражением:

– Comprenez, jeune fille?

Еще погружение:

– Je ne mange pas six jours!

Всплытие:

– Мagnifiquement, merveilleux de vous, une femme merveilleuse!

С какой бы стороны Филипп ни смотрел на себя в небольшое зеркало здесь, в ванной, снизу доверху, ничто не предвещало и не могло дать осечки. Лицо, мускулы, волосатость кожи и, конечно, он – «большой»! Его собственное тело тогда еще не было осмыслено владельцем как нечто ценное, притягивающее или отталкивающее. Все казалось проще, его тело – ружье, из которого еще не стреляли. Но сегодня – Решетников был уверен – выстрел состоится. Все услышанное за жизнь о женской и мужской красоте, о женской слабости, мужской силе, все рассказы о блаженстве, неге, вся литература и живопись, наконец, приобретут для него твердую почву настоящей плотской любви. Захотелось написать об этом стихи; они, кажется, даже начали возникать. Филипп спешно вытерся, накинул халат и уже в комнате записал: «Ты придешь…» Потом задумался, обернулся на кровать, дописал: «Ко мне» – и вдруг понял, что она придет, а у него старое, застиранное постельное белье! Он побежал, боясь не успеть, в другую комнату, рылся в шкафу, выбрал лучший, на его взгляд, комплект белья и срочно перестелил кровать. Отошел на расстояние, как подлинный ценитель искусства возле картины, – накрахмаленное до жесткости ложе, розовые цветочки на зеленых веточках, взрыхленная подушка, но почему же одна? Их теперь должно быть две – для него и для нее! Решетников быстро нашел еще одну подушку и наволочку, а затем полил подготовленное ложе французскими духами, которые по ходу попались спрятанными в шкафу между стопками белья. Все готово…

Когда время наконец доползло до вечера, молодой Филипп Решетников еще раз осмотрел подготовленные апартаменты. Проверил спички и свечу, вспомнил о «Советском шампанском» в холодильнике и глазами наткнулся на икону, доставшуюся от прабабушки по отцовской линии – по семейным преданиям, любительницы мужчин, а попросту, честно сказать, бляди. Мать Филиппа, когда отец «задерживался на работе», часто поминала ее: «Твой папочка пошел в свою прабабку… прости меня грешную».

– Ну что, Анна Григорьевна, пожелай мне удачи, – произнес Решетников и перекрестил лоб, глядя на темный, нечитаемый лик в затертом окладе.

Перед театром толпился народ, лишний билетик спрашивали уже на выходе из метро.

«Молодец, Игорек, – подумал Решетников. – Не на какую-нибудь дрянь взял билеты»!

Сестры Поперси материализовались словно из воздуха, но обе с абсолютно постными лицами, отпечатанными под копирку, или, теперь об этом надо писать понятнее – предмет утерян в ходе научно-технической революции, – под копировальную бумагу. Решетникову стало ясно – объяснение состоялось, «наша сестра» знакома с пьесой и распределением в ней ролей. Только Чутков, зажигающийся от околотеатральной суеты, как бенгальский огонь, ничего не замечал, торопился, словно возможность войти в театр с билетами могли отнять, ему необходимо было быстрее оказаться внутри, сесть на свои места. Он сыпал именами актеров, режиссеров, драматургов, которые что-то говорили об этом выдающемся спектакле. Разумеется, он его видел еще в прошлом сезоне, на прогоне, перед закрытием, но теперь состоялось несколько замен, и все решительно менялось…

Его никто не слушал. Чутков даже не понял, почему Решетников продал два билета, почему за них чуть не подрались, почему Ольга попросила сестру купить две и ни в коем случае не выбрасывать программки. Почему Решетников похлопал его по плечу, он тоже не понял. Игорь смотрел на них, уходивших со спектакля, совсем без зависти, наоборот, с недоумением: «Дураки, на что променяли подлинное искусство, это же можно потом никогда не увидеть».

В метро не хотелось целоваться. Даже за руки друг друга взять не хотелось. Два тела ехали отдельно, скованные обманом, страхом и неизвестностью. Прислонились спинами к дверям, к которым во всем мире велено не прислоняться, даже не сказали ни слова, просто слушали стук колес и смотрели на извивающийся за стеклом кабель.

– Ты меня любишь? – с порога спросила Ольга, когда вошли в квартиру.

– Да, – ритуально ответил Филипп.

– Тогда не включай свет.

– Хорошо. Не включу.

– Пусть будет ночь, – загадочно произнесла она.

Уже через минуту глаза привыкли, и все стало видно почти как днем. Свет, идущий с улицы от фар проезжавших по двору автомобилей, рисовал причудливые тени на потолке, и розовые цветочки с зелеными листочками будто ползли по кровати, превращаясь в черные и серые.

Раздевались, как в синхронном плавании: он – рубашку, и она – рубашку, он – джинсы, и она – джинсы. Дошли до трусов – Ольга остановилась.

– Ты что? – спросил Филипп.

Ольга молчала. Он уверенно снял с себя новые белоснежные трусы и повторил вопрос. Она молчала. Они стояли возле кровати, он – у изголовья, она – в ногах.

– Ну!

Ольга Поперси опустила голову, но подняла глаза, рассматривая его поднятую вверх гордость.

– Ну…

Филипп сделал шаг навстречу, но Ольга его остановила тревожным шепотом:

– Я сама!

Аккуратные кружевные трусики, купленные Софьей Адамовной для дочерей на блошином рынке в Париже, свернулись в жгут, скатились с тонких ног и оказались на полу.

11

Вот.

12

Решетников потом видел много лобков, в них вроде бы ничего особенного, сокровенного – в известном месте природа зачем-то оставила женщине волосы. В ту ночь аккуратный черный треугольник превратился в Бермудский. Mons pubis или mons veneris, лонный бугорок или бугорок Венеры. Маленький мальчик, он присел с удочкой и банкой с червями, с мякишем хлеба на всякий случай – здесь! Ловить любовь. Он ждет, ему кажется, там большая рыбина, скользкая и прекрасная! Зачем? Что здесь, то есть там, можно поймать? Ее бледное, худое тело с серебристым отливом, корявые тени, проползшие по животу и ногам от фар прогрохотавшей за окном грузовой машины…

– Я люблю тебя, Оль, Оль! Оль!

Филипп схватил ее за руку, притянул к себе, и они почувствовали невообразимый, непередаваемый словами вкус обнаженности, окончательной и бесповоротной. Запомнившись где-то внутри, он не утрачивается затем никогда, до самой старости. С каждой новой любящей женщиной, с каждым новым мужчиной этот горьковатый вкус открытия соблазнительно чужого тела снова ярко слышится, как при первом любовном сюжете. И даже при случайной связи, при мимолетной взаимности, как благородный сорняк, пробивается сквозь…

Ольга оттолкнула его, сделала шаг в сторону, громко шлепнув босой ногой по лелеяному маминому паркету. Филипп ничего не понял, простонал:

– Оль?! Оль? О…

Ей некуда было бежать, комната маленькая, советская: всего-то кровать, тот самый старый письменный стол с дыркой, шкаф, полки с книгами. Ольга открыла дверь, выбежала в коридор, метнулась влево, вправо, открыла дверь комнаты матери и встала за баррикадой огромного круглого стола. Филипп инстинктивно бросился вслед и остановился напротив, повторяя бесчисленно ее имя:

– Оль! Оль! Оль!

Стол – посередине комнаты, к нему аккуратно придвинуты стулья.

Филипп попытался схватить Ольгу за руку через полированное пространство, но она ловко отскочила, подняла руки, будто в танце. Он – влево, она от него по кругу, он – вправо, она – в другую сторону.

Он продолжал стонать несокрушимой мантрой ее имени:

– Оль! Оль! Оля!

Оба тяжело дышали, сделав несколько кругов. Остановились.

Филипп добавил к имени еще один несокрушимый аргумент:

– Я люблю тебя.

– Я тоже, – весело поддержала Ольга. – Ну! Поймай!

Еще несколько кругов, и он закричал:

– Ты что, с ума сошла?!

Она ответила:

– Сошла.

Филипп опять попытался схватить ее, но круг, его величество круг – солнце, земля, колесо, – недаром превращаются в бесконечную жизнь.

Он взглянул на ее четко очерченную фигуру с мольбой:

– Но Игорь! Чутков!!! Они в театре, что… все зря?

Ольга посмотрела на него и сказала:

– Он у тебя стал маленьким…

– Станешь тут.

Решетников выдвинул стул и сел, чтобы она больше не рассматривала его.

– Ты плачешь? – Ольга подошла к нему сбоку и положила свои маленькие груди ему на голову, провела ими верх и вниз по взъерошенным волосам. – Ну не плачь!

Филипп действительно готов был заплакать. Он прижался к ее впалому животу, к таинственному углублению – пупку, чмокнул в него.

Она сказала:

– Еще…

Много позже он понял, что Ольга умела говорить это слово лучше и убедительнее других. Нет, не слов – женщин.

Филипп плотнее прижался к ней, поцеловал в уходившую в неизвестность ямочку родовой связи. Ее черные волосы на лобке оказались совсем рядом и вместе с божественным запахом разогретой плоти вознесли Филиппа Решетникова выше его имени в бесконечном ряду имен, выше всех человеческих предназначений, придуманных когда-либо людьми.