Текст книги "Вот!"

18

– Решетников, не бойся, это я!

Сразу узнал голос жены – теперь он стал словно непри ятный запах, против желания залезающий в ноздри.

– Что?!

– Хочу попросить тебя об одном одолжении…

– Денег у меня сейчас нет, – твердо отрезал Решетников. – Пойми, у меня сейчас нет совсем…

– Деньги мне твои и не нужны! – отрезала Людмила Решетникова. – У меня их скоро будет столько, что твои… – Ей хотелось сказать «жалкие деньги», но прагматизм сдержал. – У меня их может быть столько, сколько тебе и не снилось…

– Ты устраиваешься директором банка? Или это будет ограбление?

– Кончай язвить! Почему ты такой стал?!

– Какой?

– Противный!

– Люда, говори, что тебе надо, я все-таки на работе, я не могу часами говорить. Что хочешь, конкретно?

На противоположном конце провода, которого уже нет – все без проводов, и много быстрее, и достает везде, но смыслы остались те же, – возникла пауза.

– Конкретно ничего… Мне нужна твоя голова.

– Неожиданно! – опять с иронией сказал Решетников. – Неожиданно. Ты хочешь ее отрубить?

– Решетников, я знаю, что ты сволочь поганая, но я любила тебя, дурака, и теперь не отказываюсь… но мне надо строить свою жизнь.

– Строй! Кто мешает?

– Ты мне мешаешь!

– Опять я?! Опять?

– Ты разбираешься в людях, а я нет…

– Ничего, два раза обманут – и научишься…

– Решетников! В общем, за мной ухаживает один… ну, в общем, миллионер…

– Сразу миллионер! Флаг ему в руки! Может, и мне что-то перепадет?

– Он сделал мне предложение.

– И?!

– Мне надо, чтобы ты на него посмотрел!

– Я-то здесь при чем?!!

– Тебе не интересно?

– Нет.

Решетников не верил ничему, о чем говорила его бывшая – юридически все еще настоящая – жена. Она любила его, он это знал. Относился к ее любви, как к явлению природы: так было, есть и так должно быть. Женщины обычно называют это мужским взглядом на вещи. Господь, как верный товарищ и собутыльник, должен был разлить в оба стакана поровну, но то ли рука дрогнула, то ли какой-то небесный тип отвлек в важный момент скабрезным анекдотцем (уверен, все делалось не очень серьезно), то ли так и было задумано, но поровну между мужчинами и женщинами не получилось! Близко, почти одинаково, но при расставании Она (напишем это с большой буквы) чаще чувствует – не хватило, не допила. Людмиле Решетниковой не хватило – выяснений отношений не было. Ничто не предвещало. Просто Филипп вдруг сказал: «Все надоело», – взял портфель с бумагами и ушел. Потом она заметила, из шкафа, в такт меняющейся погоде, стали исчезать его вещи. Сначала синий, его любимый пиджак, потом французская кожаная куртка и стального цвета плащ, который она буквально заставила его купить, потом он его полюбил, что было особенно обидно: «Ходит теперь в нем с какой-нибудь кралей»! Потом теплые вещи. В общем, Решетников исчезал из ее жизни частями, выходил, как табачный дым в форточку, когда она была на работе, а сын в школе, приходил, открывал своим ключом и забирал. Она звонила – Филипп не всегда брал трубку. И вот однажды дозвонилась и прокричала:

– Что ты как ребенок! Приди и забери свои шмотки как мужчина!!!

Филипп пришел с двумя большими чемоданами, один из них она узнала – у свекрови был такой, большой, черный, на молнии, значит, она знает и поддерживает: «Он бросает жену и сына, дом, который…» Слово «который» теперь вылезало всякий раз, как таракан из-за плинтуса: размешивает сахар в чашке с чаем – ложка из набора, который подарили на свадьбу; сковородка тефлоновая, которую купили с ним в Лужниках, когда там был еще рынок, кофта, которую он подарил на Новый год, и так все, вся квартира… И вот теперь он молча забирает свои вещи, складывает в свои черные чемоданы, их много: трусы, которые она стирала, майки, которые ему шли и не шли, рубашки, которые она гладила, свитера, которые они вместе выбирали в магазинах, обувь, на которую уходили все деньги, ее много, он любил ее, а Людмилу – нет. – Куда ты уходишь?

– Какая разница?

Действительно, никакой. Людмила пошла на кухню, чтобы ничего этого не видеть. Филипп продолжал втискивать, как считал, все самое необходимое из прошлого в будущее. Молнии на чемоданах с трудом застегивались. Он брал весом. Коленкой. Силой. И наконец они застегнулись, превратившись в давнопрошедшее настоящее.

Все собрано. Ребенок спит в своей комнате. Филипп Решетников решил не будить – на самом деле боялся, хотел без слез, расставание должно быть легким. Так он считал, и, казалось, всю жизнь, с раннего детства готовился к прощанию и разлуке – не к любви.

Ведь как устроено: вот мальчик ждет родителей, они обещали приехать на родительский день в пионерский лагерь, или вот, как Филипп, ждет на платформе железнодорожной станции – там собирается, скапливается его любовь, весь его любовный потенциал заготавливается на целую жизнь. Вот ее первые светлые, соленые капли на глазах, пропитывающие, пронизывающие весь детский организм насквозь: электричка пришла, а их нет. Роза и Эвелина запрещали, уговаривали не ходить, не встречать: «Папа и мама приедут к тебе, сами придут на дачу, у них много дел, они должны зарабатывать деньги…» Электричка отходит, мальчик и белая грязная собачка, живущая рядом, здесь, рядом с теплой трубой, проходящей под платформой, они ждут. Она – кусок колбасы, сыра, он – родителей. Воздушный поток от уходящей электрички шевелит собачью шерсть и его курчавые волосы и купленную на вырост рубашку… И нет – ни колбасы, ни родителей. Темнеет. Бьющий напрямую прожектор приближающейся электрички несет им новую надежду.

Проходит воскресный день. Они уезжают утром. И не будят его. Не будят! Почему? «Чтобы не расстраивался». Мальчик проснулся – и не может понять: он их ждал, их встречал, они были вместе все два дня – и уехали. Неужели таковы безжалостные правила расставания? Почему обязательно должно быть быстро и без слез?

Поставил чемоданы к двери, прошел на кухню – сдать ключи. Людмила Решетникова, в цветастом сатиновом халатике с отвратительными мелкими синими цветочками, стояла ногами в теплых шерстяных носках на обеденном столе, прямо под люстрой, и привязывала к крюку бельевую веревку с петлей. Она обернулась, он увидел ее красное, мокрое от слез лицо, выложил из кармана связку, положил под ноги и сказал:

– Люд, ты думаешь, этот крюк выдержит такую жопу, как твоя?

Она заплакала, засмеялась: слезы и смех – «СС», вместе, одновременно, – самое горькое, вычищающие душу лекарство. Решетников смотрел на нее снизу вверх, смотрел на ее плотные ноги, чуть располневшие после родов бедра, и за всем этим большим, уже неумолимо увядающим, не заметил, как похожа жена на ту белую, грязную собачонку с платформы, снующую между людей и тяжелых сумок, и на него самого, ждущего родительской любви, а на самом деле привыкающего к бесконечной, необходимой разлуке.

– Что ты от меня хочешь? Это же смешно – я должен ходить и смотреть всех твоих мужиков, с которыми ты собираешься спать?! Или почему «собираешься»?! Ты уже…

– Это тебя не касается…

– Может, мне с линейкой приходить и…

– С линейкой не надо, там я сама разберусь… вполне возможно, что этот человек будет жить вместе с твоим сыном.

– То есть как? – Такое несомненное, бесспорное обстоятельство не приходило Решетникову в голову, он вдруг понял – будет именно так. – Ты уже все решила?

– Нет. – И, после вразумляющей паузы добавила: – Именно поэтому я хочу, чтобы ты на него посмотрел. Ты же у нас социолог! Ты же хвастался, что у тебя есть абсолютное социологическое видение… или что-то такое… ты видишь людей насквозь…

– Есть видение, – с обреченностью подтвердил Решетников, и они договорились, как и где встреча будет происходить.

Образ этого человека, нет, даже не человека, а черного, мягкого пальто, как бы сшитого из бархата фокусника, врезался в память навсегда – светлые, довольно длинные волосы, шарфик с фиолетовой ниткой и вот это кашемировое черное пальто. Они прошли мимо быстро. Решетников не успел разглядеть лица, видел только, как издевательски пружинит и раскачивается на мужчине ткань в просторном покрое и черное пальто забирает, уносит куда-то к себе его ребенка и его бывшую женщину. Решетникова охватила дикая, безотчетная, как бы недостойная цивилизованного человека ярость – уже беспомощная, без крика и попытки сопротивления. Он ничего не мог сделать – пара удалялась, превращаясь в спичечный коробок, а черное пальто теперь всасывало и унижало его прошлое. Он собрался уже уходить с бульвара, но вдруг они остановились – Людмила, видимо, сообразила, что Решетников не успел рассмотреть претендента в мужья, – остановились, о чем-то переговорили и повернули обратно – шли на него. Решетников получал возможность рассмотреть лицо этого человека, но – неудобно, стыдно, воровато, ему хотелось крикнуть «мое», но какой-то внутренний Европарламент запрещал. Филипп Сергеевич Решетников подглядывал уже в чужую жизнь, без всякого на нее права, фокус удался – красотку распилили, а к нему подвезли на тележке все еще рефлекторно болтающиеся ноги от его собственной жизни.

На вид ему было за сорок, худой, модный, с бесцветными, степными, смотрящими сквозь предметы глазами, с белым, будто припудренным лицом, и Решетников ничего не мог сказать про него – совсем, будто перед ним прошел манекен. И когда вечером жена позвонила, он ничего не смог придумать, кроме:

– Не знаю, Люда, это чужой для меня человек. Я с такими не пил, не встречался… где ты его взяла, не пойму! Про него ничего нельзя сказать – ни «да», ни «нет». Это… – Я поняла – ты против моего счастья. Ты против! Ты все разрушил – и против! Ты понимаешь, что я не могу жить одна… я физически не могу! Ты меня не любил, ты меня только трахал…

– Позвони всем своим подругам и пожалуйся!!! – не выдержав, прокричал Решетников. – Пожалуйся: «Он меня только трахал!»

Бывшие супруги одновременно бросили, теперь точнее сказать, отключили телефонные трубки. Но «бросили» – правильнее и точнее.

19

– Пришли они, Георгий! Пришли! – Софья Адамовна крикнула в спальню своему цыгану без табора. – Наши девочки пришли!

– Да уж, девочки, – снимая обувь в прихожей, шепнула Лена себе под нос, но так, что Ольга слышала.

Сестры недобро посмотрели друг на друга, и им показалось, что между ними теперь огромная физиологическая разница, просто непреодолимая пропасть.

– Как ваши мальчики? – спросила Софья Поперси своих дочерей. – Чай будете или вы в буфете уже…

– Нет. Мы в театре, в буфете… – ответила Лена и посмотрела на сестру, которой ужасно после всего, что произошло, хотелось есть.

Софья Адамовна последний год была охвачена манией родительского беспокойства. Все нормально, девочки окончили школу, поступили в институт, недаром она обхаживала проректора иняза, подбрасывая ему разовую, но хорошо оплачиваемую работу в документальном кино (будучи главным редактором «Новостей дня», «Иностранной кинохроники» на ЦСДФ[2]2
  ЦСДФ – знаменитая Центральная студия документальных фильмов в Москве, она находилась в Лиховом переулке, это в центре, рядом с Петровкой, садом «Эрмитаж» и Садово-Каретной. В восьмидесятые годы здесь выпускались более ста фильмов в год и многочисленные киножурналы, которыми открывался показ игрового кино в кинотеатрах СССР. Она основана в 1932 году как первая студия кинохроники, хотя, по сути, документальное кино в России началось со съемок на Первой мировой и на Трехсотлетии Дома Романовых, но студия создалась только здесь. Это была уникальная кинофабрика с причудливыми конструктивистскими архитектурными решениями, фильмохранилищем, монтажными, залами концертного озвучания и даже гаражом. В общем, всем необходимым. Сейчас ничего этого нет. Здание отдали РПЦ. Студия была снесена на том основании, что здесь когда-то был храм, теперь его как бы восстановили. Некогда желтое, веселенькое здание, на крыльце которого курили и ждали казенных автомобилей, чтобы документировать жизнь, операторы и режиссеры, теперь стало красного кирпича, под стать кремлевской стене. В нем тихо служат, жгут свечи и, видимо, думают о вечном, о бессмертной душе, прося у Бога здоровья, денег, семейного счастья, чувственной любви, сдачи экзаменов… Чего еще?


[Закрыть], это было несложно). Но теперь Софья Поперси беспокоилась иначе – тут взятку не дашь, репетитора не возьмешь, это личная жизнь, тут коварные мужчины – она выражалась проще: мужики, – которые могут испортить все, что с таким трудом добыто и сохранено. Софья не считала свою жизнь потерянной или особенно неудачной, даже наоборот. Да, цыган изменял на каждой своей новой картине, и она побаивалась этого его уже чересчур живого кинематографического искусства, в быту тиранствовал, один раз поднял на нее руку, но чего не бывает в семье, рассуждала она. Не утяжеляя свою жизнь бесполезными стенаниями об упущенном и нереализованном… все-таки они были – «известная кинематографическая семья».

Матерью она была просто замечательной, так считал ее муж Георги Поперси, требовательной, организованной, да и хозяйкой неплохой, в интимной жизни иногда могла зажечь – молоденькие актрисы, гримерши и костюмерши, с которыми временами у него случались связи, не выдерживали сравнения. Одно подозрение тревожило его в ясные утренние часы покоя – предназначалось это все не для него. Думая о жене, Поперси никак не мог сложить цельную, ясную «фильму», она как бы не склеивалась, не монтировалась в его неоскароносной режиссерской голове, пленка рвалась, звук накладывался и трещал, а в каждой сцене драматургически выходила бессмыслица. Не мог цыган умом понять редкий, но встречающийся еще на просторах России образ, типичным представителем которого жена являлась: женщина со льдом. Не виски со льдом, не холодок, а тундра, вечная мерзлота. Зона отчуждения. Сверху все, как у обычных женщин: живой, прогреваемый мужским теплом и заботой слой, – но за ним никакой милой женской глупости.

В данном случае типаж усугублялся еврейским происхождением Софьи. Можно сказать, в каждом, в ком хоть небольшим процентом присутствует еврей, есть этот лед трезвости, непоколебимого рассудка, упрямой границы, за которую чувства не проникают. Не случайно нерастапливаемую часть земли называют вечной, у Софьи Адамовны лед был именно вечного свойства – это территория, куда посторонним вход запрещен, тут действовал только разум многотысячелетнего происхождения, разум, отделенный от внешней среды, только расчет, анализ и все остальное, что позволяет ракетам стартовать со своих космодромов. Сложность момента для Софьи Поперси, в отличие от абстрактных еврейских умников, состояла теперь в том, что у нее было две «ракеты». Обе готовы к запуску, ждут, томятся, греются на старте. Дочери, две разные девочки, с разными характерами, разным темпераментом, но им надо дать в предстоящей сложной жизни с мужчинами правильную, даже единственно верную траекторию. Ошибок на старте быть не может! Сейчас ее «вечная мерзлота» употреблялась не по назначению, она всецело была поглощена одним неразрешимым вопросом: Игорь Чутков нравился, а Филипп Решетников – нет. Одного жениха найти не проблема, но необходимо сразу двух!

Родителей Чуткова она знала еще по родительским собраниям в школе – небогатые, недостаточно практичные, но интеллигентные, положительные, вкладывающие в ребенка все свои силы; роман с таким мальчиком, даже если он не закончится браком, на взгляд Софьи Поперси, как говорят врачи, не навредил бы. Но Решетников вызывал у матери близнецов абсолютное отторжение – неполная семья всегда чревата сюрпризами, мать по образованию учитель начальных классов, работает неизвестно где и неизвестно кем. Сам Филипп – она его видела мельком два-три раза – какое-то недокормленное, долговязое животное, весь мятый, неглаженый, непричесанный мальчик, который никогда не станет мужчиной. «Ненадежный», – нашла она наконец для него верное слово. Формулировала приблизительно так (слова постоянно менялись) – он может увлечь, но куда, в какие дебри, за ним одна неопределенность и с каких-то лет безотцовщина, это моим девочкам не нужно! Может, из него и можно что-то сделать, но ее собственный путь по переделке цыгана в еврея был слишком тяжелый и затратный, такого она категорически не желала для дочерей.

– Вас угощали мальчики?

– Мальчики, мальчики… – Лена подошла к матери и положила на стол две программки от спектакля.

– Кто играл?

– Там все написано, – отрезая всякую возможность продолжения разговора, зло произнесла Лена.

Ольга почувствовала, что должна что-то добавить, чтобы не испортить вечер скандалом:

– Все прошло хорошо, немного Игорь занудствовал, но все нормально.

– А платил кто? Решетников? У него же никогда денег нет, – подковырнула Софья Поперси; она не смогла сдержаться, ей хотелось подробностей.

– Вместе, платили в буфете и за билеты вместе Чутков и Филипп. Завтра снова зовут на спектакль…

– Что? Каждый день?! – Софья Адамовна почувствовала здесь какой-то подвох, но не могла сообразить, в чем именно он состоит.

– Искусство принадлежит народу, – с едва заметным ехидством произнесла Лена.

– Чутков. – Ольга тут же поправилась, чтобы выглядело правдоподобнее и мягче: – Игорь говорит, надо ходить на весь репертуар, пока театр не закрыли, там тучи над ним сгущаются…

Ольга уже из двери в ванную показала сестре кулак, мол, ты не молчи, рассказывай что-нибудь.

– Да, тучи, – сказало Лена. – Тучи-тучи, спектакль очень смелый.

– Да, смелый, – поддержала Ольга уже из ванной, включив воду.

– Смелее не бывает… – шепнула Лена про себя, выходя из кухни со стаканом воды.

– Вы, может быть, придете ко мне, сядете, как это в нормальной семье бывает, расскажете по-челове чески?! – решила пойти напролом Софья Адамовна – ей хотелось усадить девчонок на кухне и, смотря им в глаза, узнать всю правду. – Мы же с отцом нигде не бываем. Только в Доме кино. Рассказали бы, просветили бы…

– Ма! А чего ты не знаешь? Коммунисты – свиньи! – сказала Ольга, выглянув из ванной уже с зубной щеткой в руках. – У нас завтра первая пара. Опаздывать нельзя, Гальперина по испанскому языку этого не любит.

– Надо еще этот текст про Гражданскую войну в Испании прочитать и перевести, ты помнишь, Оль?

Про текст была сущая правда. Софья Адамовна сдалась, вернее, временно отступила – пусть готовятся, переводят, ложатся спать, завтра все равно узнаю, что у них там творится: что это Чутков с Решетниковым зачастили с театром?

Сестры легли в кровати в своей общей комнате, включили бра, висевшее у изголовья, и начали читать-переводить с испанского языка некий политический текст, который их совершенно не интересовал. Они могли и даже уже привыкли к такой переводческой глухоте – читать и не думать про что: одни хорошие парни в 1936 году начали стрелять в других, но плохих парней, потом они поменялись местами несколько раз, и все. Тогда, по молодости, казалось, что Гражданская война – это уже давнопрошедшее, как инквизиция, сжигание на костре, фанатизм, пиратство, геноцид, тирания и концлагеря, но отделение настоящего от прошедшего и, наоборот, прошедшего от настоящего – сложная, почти невыполнимая задача. Только если решить ее, станет понятно, что будущего вообще нет, есть только повторы, повторы и повторы…

– Спокойной ночи, мои сладкие! – Заглянув в их комнату, почти промурлыкала Софья Поперси. – Дайте я вас поцелую.

– Мама, ну мы занимаемся!

– Я быстро, а то вы все по театрам, а с мамой по душам поговорить у вас времени никогда нет…

Заглядывая в глаза, как самый добрый следователь из всех занятых по этой части на земле, Софья Адамовна поцеловала дочерей и закрыла за собой дверь поплотнее, потому что цыган имел обыкновение овладевать ею перед сном.

Тапочки прошелестели по коридору. Там же знакомо щелкнул выключатель. Дверь захлопнулась. Еще пару минут проверочной, выжданной тишины…

– Ну! Женщина… – подтолкнула к откровениям Лена.

– А перевод? – с надеждой не поднимать тему спросила Ольга.

– Забудем! – Сестра решительно отбросила бумаги и выключила свет.

Ольге пришлось сделать то же самое.

– В общем мы… – начала она, но неожиданно поняла, что не может сестру разочаровать и сказать правду, будет только смешно, все равно не поверит, да и самой стыдно, ничего не состоялось. – Сначала… мы сели в метро… поехали… с одной пересадкой, вот…

– Это понятно, – торопила сестра. – Оль, продолжай без разбега.

– Ну, вот… вот, мы приехали, вошли в квартиру. Я его попросила не включать свет… Вот.

– Что ты все время «вот», «вот»?

– Хорошо, не буду… Вот. … Было темно, но не очень, глаза быстро привыкли, мы разделись… я сама… и он сам. Потом я увидела его… этот…

Размеры мужского достоинства Филиппа Решетникова, в пересказе Ольги Поперси, увеличились, как выловленная рыба у рыбака. Не надо быть особо одаренным, да и высшего образования не надо, чтобы с ходу придумать порнофильм. Герой Решетников был страстный и решительный, он набросился на Ольгу, она убежала в другую комнату, кружилась вокруг полированного стола, но он схватил ее в охапку, отнес к себе в логово и бросил на кровать, да так, что она чуть не потеряла сознание, ударившись об изголовье. Она смотрела на икону, что в его комнате в самом углу, молилась про себя и боялась умереть от любви или потери крови. Детали были реальные и выходило о-очень убедительно. Заветная щелка Ольги сжалась от страха, Филипп осыпал ее поцелуями, мял, хватал за грудь, она умоляла его не оставлять синяков, а он, как зверь, рычал и стонал от желания. Она сжала ноги и до последнего сопротивлялась, но он был неумолим, и вот…

– Я… уже, я все, я… этот Филипп, он… – Шепчущий голос сестры умолял продолжать рассказ. – Он был во мне… это … вот это…

Как воробей под крышу, Лена юркнула к сестре под одеяло, прижалась к ней всей нестерпимой, жадной девичьей любовью – такое бывало и раньше, но так, как в ту ночь, им не было хорошо еще никогда.

Ольга рассказывала, ей самой казалось, что все так и было. А как могло быть иначе?