Текст книги "Вот!"

6

Вот.

7

Французский преподавала маленькая нескладная женщина, с гордостью произносящая про себя: «Я натуральная блондинка». Не признаваясь себе окончательно, она ненавидела этот красивый, по общему мнению, язык – вот уже десять лет после окончания Московского государственного университета она не могла устроиться на работу, где бы он был нужен. Ей хотелось встречаться с живыми французами, можно даже с арабами или африканцами, щеголять познаниями о французской культуре, о Франции, в конце концов, ей хотелось увидеть неведомую страну, Эйфелеву башню, пусть одним глазком, как турист, а лучше как переводчик, но времена были не для французского языка и путешествий. Кроме того, «мужчина рядом», который помог бы ей забыть о языках и странах, за десять лет не возник, тянется какой-то вялый роман с женатым мужчиной из журнала «Проблемы мира и социализма», ну и все. И вот она ходит, как полисмен, по аудитории номер 346 туда-сюда, между рядами, и заглядывает в рот студентам: правильно ли у них сложены губы при произнесении носовых звуков?!

Всем велела принести небольшое зеркальце и следить за собой. Хором произносятся: «еаu», «dо», «train», «vouloir», «avec», «garсon», «maison»; она подошла к Решетникову, пристально посмотрела, что у него получается, и, как врач ухо-горло-нос, поставила оглушительный и стыдный диагноз:

– У тебя ленивые губы, Филипп! Ленивые губы!!!

– У меня?!

– Да! Ленивые! Смелее артикулируй ленивые, – настаивала она на своем и, уже обращаясь ко всем, продолжила: – У французов губы и язык подвижные, они все время в работе, в работе, все время в работе!!! Чтобы научиться правильному произношению, нельзя иметь ленивые губы, как у Филиппа Решетникова!

«…а сестры Поперси так не считают!»

Филипп увидел в квадратике зеркальца свои красные, разгоряченные французским прононсом губы, которые по юношескому соображению должны принадлежать только ей, и теперь он вроде бы знает ее имя! Оля! Или… Лена? «Un, deux, trois. Sans bruit assiedstoi…» – Губы не просто складывают звуки, а тренируются для будущих поцелуев.

– Вот, Филипп, уже лучше! Всем больше артикуляции, больше работы! «D» и «T»! Катя идет в театр с тетей Диной! Следите, говорите на французский манер, четко, длиннее, еще длиннее: «Д-диной»… Катя идет в театр с тетей Диной!

Француженка, Светлана Анатольевна, шагала по аудитории номер 346 и думала о том, что произношение во французском, да и вообще во всех языках, никому не нужно, вот у нее в годы учебы отмечали самое лучшее произношение во всей группе, да и на всем курсе, наверное, и что? Кто это оценил?

«Говорю, как диктор в аэропорту, из которого никто не вылетает…»

– Губы! Губы! Сложите язык в трубочку и выдохните… русское «о».

«Последнее занятие по постановке произношения, дальше пойдут слова, вот Филипп Решетников старается, а должен будет включать в свой словарь минимум по тридцать новых слов и выражений – что будет дальше с ним, с этими первокурсниками? Конечно, начнут прогуливать, списывать, будут надо мной измываться! Я их буду тихо ненавидеть, а они – меня».

Сестры Поперси после десяти часов позвонили домой с городского телефона квартиры в Л-бковском переулке (мобильных тогда не было). Так не сделал никто из приглашенных студентов. Решетников видел, как они передают трубку друг другу и примерными дочерними голосками упрашивают родителей разрешить им еще остаться. А затем Ольга пришла к нему в объятия и поцелуи, закамуфлированные под танцы. Лена танцевала с Чутковым, который невпопад смешно, но без комплексов, двигался на расстоянии, продолжая при этом что-то рассказывать о театре, которым бредил.

На факультет социологии Игорь попал, провалившись на вступительных экзаменах во все театральные училища Москвы, но мечту стать артистом не оставил. Он мечтал выходить на сцену и покорять зал, мечтал, что будет говорить правдиво и честно со сцены, именно на театре, не в кино («синематограф» достоин только презрения по сравнению с могучей театральной традицией, идущей из глубины веков), без слащавости в лицах, криком и шепотом, неподдельной болью сердца будить, будоражить, заставлять рыдать и смеяться.

Игорь, посмотри на себя: у тебя маленький недоразвитый подбородок, кучерявые бурые волосы, будто подрубленные пальцы рук, ты сутулый, короткошеий, плохо видишь, хотя не носишь очки, у тебя совсем нет музыкального слуха, да, ты очень хороший парень и друг, ты умный и знающий, но смешной, особенно в этом желании быть актером, так не бывает, Игорь! Артиста, так уж повелось, должны любить женщины, а ты как будто бы к ним равнодушен – почему ты не приласкаешь Леночку Поперси? Она тебе не нравится?

– Нравится, – ответил Игорь Чутков, когда на балконе с глазу на глаз нечто такое, но много-много мягче, чем обычно он слышал, шепнул Решетников. – Даже очень, я ей читал «Антимиры» Вознесенского, и она сказала…

Решетников прервал:

– Ну и давай… они такие голодные, эти Поперси…

– Да?! – не сразу понял Чутков. – А, на любовь…

Филипп похлопал Игоря по плечу, хотя совсем не хотел, он чувствовал – это пошло, это неправильно, некрасиво, но роль ловеласа, свалившаяся на него, диктовала: именно так он и должен сделать.

Оказывается, сестрам-близнецам положено возвращаться домой вместе – это обязательное условие, поставленное их отцом и матерью. Решетников уговорил Чуткова его поддержать. Жили недалеко – он согласился.

Пошли провожать.

Трамваи ходили, дребезжа разболтанным, несмазанным железом. Фонари покачивались на шнурах. Первый желтеющий лист облетал – был крепко заваренный осенний вечер. Конечно, не весна – «время любви», это старая бессмысленная ложь, а осень! Осень! Короткая, теплая осень, самое начало.

Чутков медленно шел с Леночкой Поперси впереди, что-то рассказывал, размахивал руками, будто птица, пытающаяся взлететь, а Решетников обнимал, целовал Ольгу, а потом они вдвоем добегали до сестры и Игоря и снова останавливались, чтобы продолжить. Так дошли-добежали до дома. Здесь Лена Поперси вдруг резко развернулась и подошла к сестре:

– Можно тебя на минуту… – И с язвой в голосе добавила: – Отвлечь?

Сестры отошли в сторону, Лена что-то шепнула, и Ольга тотчас вернулась:

– Она сказала: подождет еще двадцать минут. Они будут во дворе, там есть беседка…

Чутков с Леной скрылись в темной глубокой арке дома. Филипп глубоко проник неленивыми губами и языком в рот Ольги, прижал ее к стене и рукой, как он видел в западных фильмах, схватил за аккуратную, мягкую ягодицу… Неожиданно мимо них рваной театральной походкой пронесся злой, обиженный Чутков.

Филипп и Ольга оглянулись, не понимая: время же не вышло.

– Я пошел!

– Пока, – растерянно произнес Филипп.

Ольга выскочила из рук Решетникова и скрылась в прожорливой темноте.

Филипп ждал. Сестры вышли через несколько минут. Лена остановилась рядом с дверью подъезда, под фонарем, а Ольга подошла к Филиппу, поцеловала в щечку и шепнула:

– Нам пора. Поди поцелуй ее тоже.

– Как?!

– Как меня целовал.

Вместе подошли к дверям подъезда.

Фонарь светил в лицо Лены, делая его плоским, китайским, желтоватым и непрочитываемым. Она ждала. Филипп не понимал, как так можно подойти к девушке и ни с того ни с сего, не говоря ни слова о чувствах, о любви, при свете, на глазах, рядом… Она, другая, хотя какая другая, такая же, такая же точно, легко спутать…

– Нам надо идти, – сказала Ольга, будто подняла вверх стартовый пистолет.

– Пока, – сказал Филипп Решетников и смело взял голову Лены в свои руки и, как потом учила «француженка», губами, языком, нелениво, отработал «eau», «deux», «trois», «gaircon», «maison».

Пробудил его от страстного заплыва во французский язык глухой звук захлопнувшейся тяжелой двери. Ольга?! Она ушла, убежала?! Дополнительные занятия по иностранному языку неожиданно закончились. Лена, оттолкнув Филиппа, следом, через ступеньки лестничных пролетов, помчалась за сестрой. Растерянный Решетников не сразу пришел в себя, с трудом соединил произошедшее в целое, робко приоткрыл массивную дверь, но ничего, кроме грузной самодостаточной подъездной тишины, не обнаружил.

Было поздно. Но трамваи, разбрасывая искры, еще ходили. Филипп добрел до остановки, вскочил в пустой вагон. Сел в самом конце, на местах, которые особенно не любят пожилые люди, потому что там болтает и трясет, и в первый раз попытался разгадать, что с ним произошло в этот волшебный осенний вечер: кислое белое вино, Мандельштам, Чутков, театр на Таганке, танец, поцелуи, сестры…

«Поперси – чудная фамилия, никогда такую не слышал – Поперси. Почему Ольга передала меня сестре? Странно, все странно, если бы рядом со мной на диване оказалась бы не „Она“, а она? Если бы все было наоборот? Все могло быть наоборот! Об этом я буду думать завтра, позвоню и спрошу, попрошу у Чуткова их телефон… но как я их различу? По голосу невозможно?! И кому я буду звонить? Завтра, все-все завтра! Сегодня – домой, домой, хочу домой. Мать уже спит. Ехать мне почти до конечной – это самый длинный маршрут в Москве. В этом новеньком трамвае я единственный пассажир. Единственный! Этот парень за фиолетовым стеклом гонит вовсю, не останавливаясь на остановках. А что, если мы разобьемся? О нас никто не вспомнит, кроме родственников. Что мы по сравнению с таким чешским красавцем? Случай не станет одним из ужаснейших происшествий города. Будут говорить: «Трамвай в час ночи перевернулся. ХОРОШО, что там был всего один пассажир». Я?! Это был я! Вы понимаете, это я! Филипп Решетников! Гонит он действительно как сумасшедший, как бешеный»!

8

– Ты дома?! Я тебе еще позвоню…

И Ольга спешно бросила трубку.

«… а может, это Лена»?

Решетников стоял возле телефона в любимом зеленом махровом халате (подарок деда): только что вышел из ванной. Было раннее утро, а он стоял возле телефона как заговоренный.

– Ты что, не слышишь?! Я тебя зову! – сказала мать, подошла и дернула его за рукав. – Завтракать!

– Слышу.

Но Филипп не слышал – он ждал ее звонка. Только не знал, кто она.

Сестры Поперси, свалившиеся ему на голову, сразу начавшие активные боевые действия, лишили его самого простого и главного, с чего, собственно, и начинаются любые романтические отношения: случайное знакомство, несколько пустых фраз, вслушивание, вглядывание, ощущение «нравится – не нравится», заманивание, взаимное кокетство, соблазн, игра – полный сценарий! Тут все в один вечер, да еще их двое! Решетников не понимал, кому принадлежит, а принадлежность в юном возрасте, как уже отмечалось, и называют любовью.

Да, у Филиппа было несколько, как он считал, любовных историй еще со школы, он считал себя опытным, он видел и даже поцеловал живую грудь Ласковеровой (Решетников называл девочек по фамилиям, как в классном журнале). Это случилось еще в седьмом классе! Ласковерова пригласила его к себе домой и попросила Филиппа встать за дверцу платяного шкафа и молча ждать «сюрприза», она высунулась из-за нее на мгновение, – неожиданно, голая по пояс, – он не успел, как хотелось, рассмотреть, и исчезла. И снова голос из-за дверцы: «Еще?» Филипп процедил мужественно: «Да». «Еще?» – «Да», – со страхом шептал он. Так несколько раз. Потом Ласковерова ему вдруг сказала: «Ты дурак, уходи». Филипп обиделся и ушел.

Через месяц, под проливным дождем, когда учащиеся стояли на крыльце школы, перед самыми каникулами, она произнесла как бы в высоту, в затянутое в серую краску небо: «Хочешь посмотреть новое кино?» Теперь он уже опытный – сразу догадался, какое кино! Кивнул. «Через полчаса приходи ко мне. Помнишь, где живу?» Поборов страх, Филипп пришел. Ласковерова предложила ему потрогать. Он потрогал и спешно ушел, как мужчина-любовник: скоро должны был прийти ее родители. На следующий раз она предложила поцеловать. И он это сделал – прикоснулся губами два раза, один из которых к соску!

Потом у Филиппа еще был опыт с татаркой Сабитовой – она схватила его сразу за «междуног» и сказала: «Три рубля». Он спросил: «Какие три рубля?» Она ответила: «Такие!» По-настоящему Филипп еще полюбил Худякову. Он год писал ей письма и даже стихи с четкими глагольными рифмами, дарил цветы, несколько раз целовался и обнимался в подъезде, и вот теперь, поступив в институт, почувствовал, что наконец должно начаться! Должно произойти серьезное, основное, взрослое, то, что можно назвать подлинным первым сюжетом. И вот он начался, но как-то странно.

Звонок телефона. Филипп отрывается от завтрака и бежит к телефону. Мать понимает: парень влюбился – и молчит, раздираемая любопытством: кто она? как она выглядит? где они встретились? однокурсница?

– Да.

Мать видит, сын долго слушает и молчит, затем соглашается:

– Да. Хорошо.

Вешает трубку, быстро допивает чай и одевается.

– Ты куда? – спрашивает мать.

– Какая разница?! – дерзит ее взрослый ребенок. – На лекцию…

– Ах! На лекцию.

Филипп Решетников помчался к инязу, где Ольга Поперси как раз с лекций и сбежала, оставив в одиночестве конспектировать сестру, – он уже ждал в сквере на скамейке. С каждым свиданием – они теперь происходили почти ежедневно – становилось дождливее, холоднее, ветренее, промозглее. Если первый раз они пошли в парк и там провели три, даже четыре часа, то с наступлением холодов влюбленные сразу шли в свой подъезд – это так и называлось «наш подъезд», – дом рядом с институтом, на первом этаже большие буквы «Парикмахерская». Они поднимались на свой этаж – третий, – садились на свой подоконник или, опускаясь на корточки, прижимались спинами к своей батарее. И всегда им было хорошо. Целовались. Решетников научился быстро справляться с застежкой на бюстгальтере и проникать внутрь куртки и кофты к опьяняющему девичьему телу. Но всегда, когда дыхание Филиппа Решетникова становилось безотчетно сильным и частым, Ольга говорила обрубающие все чувства слова: «Не могу – меня ждет сестра», «Надо идти к сестре», «Сестра будет обижаться», «Лена сказала, что не будет ждать ни минуты», «Она сказала – все уже, больше не будет терпеть». Они выходили из своего подъезда и обреченно шли к ставшей общей, «своей» сестре.

Лена Поперси ждала парочку, приходила раньше и всегда рассматривала их с особым интересом – это произошло или нет? По глубокому убеждению молодежи тех лет, это обязательно и тут же должно отразиться каким-то образом: первой морщинкой, потухшим или пылающим взглядом, изменением округлости лица, может, голос погрубеет – твердо не знал никто. Природа этого страха сегодня снята окончательно телевидением, Интернетом, обилием и разнообразием контрацептивов, поголовным безбожием – при непременном желании осенить себя крестом, – но тогда интерес Лены Поперси был болезненно завистливым любопытством – что там, за чертой неизвестности, за девичьим страхом, за прощанием с последним родительским запретом? Когда они подходили, Ольга глазами говорила: «Нет, ничего не было, я не дала». – «Не верю», – отвечали глаза сестры, и тогда Ольга еще раз смотрела на нее, не опуская ресниц, как бы окончательно подтверждая: «Правда, ничего не было, мы только… ну, ты знаешь, я тебе уже рассказывала».

Теперь они шли втроем по московским улицам, спускались в метро, садились на трамвай и прощались у подъезда, где Филипп Решетников целовал по очереди одну и другую. Такая сложилась традиция.

– Оль, не боишься? – мятным голосом прошептала сестра в подсвеченной уличным фонарем темноте их общей комнаты.

– Нет.

Ложились спать.

– Правда, не боишься?

– Цыгане ничего не боятся, – ответила Ольга, и сестры еле сдержали предательский смех.

– Целуется Фил хорошо.

– Да. Он классно целуется.

– Так, как я? – И Лена перебежала к Ольге в постель.

Сестры поцеловались, они обнялись, они родные, они тесно прижались друг к другу и еще час, а то больше, врали, как им хорошо, что им никто, кроме их самих, не нужен, только когда надо будет иметь детей, только тогда без них, мужчин, точно не обойтись. Иногда они так засыпали, и под утро Лена или Ольга перебиралась снова в свою кровать: их матери всегда не нравилось подозрительное желание сестер спать вместе, ласкаться, хотя самой с самого первого дня, как забрала близнецов из роддома, приятно было положить девочек с собой под правую и левую руку, и пусть копошатся, ползают, улыбаются, разговаривают на своем, понятном только им языке.

Жизнь их матери, Софьи Адамовны, была нервной и насыщенной. Одержимая неким неясным талантом писать, придумывать истории, она поступила во ВГИК на сценарное отделение и с ужасом обнаружила, что таких сочинителей, вернее, сочинительниц здесь оказалось много. Они, как бабочки небесной красоты и высокого интеллекта, порхали по помпезным сталинским коридорам, несли крамолу, сексуальный свет, мечтали о богатстве, о муже-режиссере, который воплотит их уникальные сценарии в игру известных актеров, в поклоны на премьере в Доме кино, в зарубежные прогулки по красным дорожкам фестивалей. Софья сама не заметила, как подключилась к общему психозу поиска своего «воплотителя». Но ее сценарий писался как бы сам собой, не ощущая себя, без прямого опыта самопознания. Она думала, что она просто девушка, смазливая, умная, с характером, с талантом, с юмором… этот список «человеческих уродств» можно продолжать, потому что, пока они все не в деле, не в теле жизни, все остается пустым словом, применимым к любому и к любой. В молодости представляется – дескать, есть некие достоинства, накопленные с детства, с юности, данные учителями и родителями. Они должны триумфально воплотиться в замечательную, вкусную, пахнущую розами, ну и, конечно, простыми полевыми цветами жизнь. Но однажды ей сказали:

– Жидовка, не лезь! – И повторили для полного усвоения: – Не лезь, жидовка…

И от одной фразы все встало на свои места, фразочка, как очки необычайной резкости, помогла рассмотреть мир подробно, до самых мелких деталей. И в друзьях она увидела врагов! Открытие для молодости ошеломляющее. Конечно, она знала об антисемитизме, холокосте, еврейском вопросе, угнетении и несправедливости. Родная сестра матери, тетя Сара, всегда картавила только об этом, но юная, а потом молодая Соня не вслушивалась, верила, что все в прошлом, «социализм перечеркнул пережитки, раскрыл простор для развития угнетенных народов и личности» и она, двадцатилетняя студенточка, «заслужила».

Все слышали «жизнь – борьба», но никто точно не знает, с какого момента она начинается. Софья довольно рано услышала удар боксерского гонга и включилась в бой так, что ее стали бояться: «Пробьет и откроет любую дверь», «Знает, чего ей надо», «Еврейка – они все такие». Расчетливый, трезвый взгляд на вещи пугал друзей, знакомых и однокурсников: она не будет гоняться за талантами, состоявшимися именами – сама всего добьется и сделает идеального, успешного мужа из любого, даже малопригодного материала. Тогда режиссерский факультет заканчивал студент из Румынии, ходили слухи, не оправдавшиеся потом, что он родственник генсека Чаушеску, Георги Поперси. Его дебютная короткометражка получила приз на небольшом, но известном молодежном фестивале. ВГИК бестолково шумел и завидовал, Поперси даже обещали полный метр на Мосфильме, говорили, это может быть совместная советско-румынская картина. Все складывалось: он национальный кадр, ему все пути открыты, к тому же шептали: «Умеет пить, с кем надо». Софья предложила Георги Поперси своей кинодраматургический текст на сорока двух страницах, который впоследствии оказался сценарием ее, с виду, успешной жизни. Сначала Софья писала и переписывала диалоги, эпизоды под молодого гениального режиссера, а потом сама показывала их мэтрам и пробивала, Георги пил и строил нужные связи – парочка стала неразлучна. Оставалось взять крепость под названием «печать в паспорте». Мероприятие несколько раз откладывалось, потом вообще зависло в воздухе, как разговор с врачом о выявленной злокачественной опухоли. В цыгана, как его за глаза звали во ВГИКе, было вложено столько сил, что Софья решила забеременеть и родить во что бы то ни стало. План в житейской истории не нов, но для каждой женщины это такое же радикальное решение, как русская рулетка: будь что будет! Гений цыган обиделся: «Все решила без меня… расчетливая еврейка, ты ставишь меня перед фактом… как же кино, искусство, наши планы побеждать!» За девять месяцев Софья много раз пожалела, что решила рожать, не бросила цыгана, не начала сначала с другим. Он появлялся в снятой на первый сценарный аванс квартире только пьяный и необузданный, раздевал ее, ставил в профиль и долго смотрел, составив длинные пальцы в кадр, на изгиб растущего от недели к неделе живота. Злость, не любовь держала ее. За девять месяцев Георги Поперси почувствовал, что интерес к нему «без Софы» немало ослаб, из «гения» его переместили в «талант», а затем – в «подающего надежды». И тут рождается двойня! Георги поздравляют, ему хотят дать снимать уже по-настоящему, не на словах – договор подписан, – уйти, бросить Софью с девочками невозможно. Он приходит в съемную квартиру, открывает дверь своим ключом. Софья лежит, только что покормила, одна девочка у одной груди, другая – у другой, они все трое такие беленькие, словно тонна тополиного пуха летает в кадре их будущего фильма. Его фильма! Солнце бьет сквозь занавески, тепло, даже немного душно, он смотрит на них и понимает – не уйти. Его взяли числом.

– Ну что?! – говорит Георги Поперси. – Новый народ народился – цыганжиды?!

Когда Филипп Решетников стал самостоятельной фигурой семьи Поперси, цыганжидов как целого народа не существовало, только обнявшись, тесно прижавшись друг к другу, как в утробе матери, сестры чувствовали единство крови: Лена – еврейка, вся в мать, жесткая, рациональная, без эмоциональных всплесков; Ольга – что с нее взять, цыганка, в отца – обманет и обманется, сама себе голову вскружит, увлечется, а потом все забудет, как и не было ничего.

Теперь Софья Адамовна уверена: с первого дня девочки были разными, даже по-разному сосали молоко из ее груди….