Текст книги "Голоса на ветру"

 
Однажды нас здесь, где мы есть, не будет.
Мы нити, которые связывают нерожденных с мертвыми…
 

Стеван Раичкович

Передвигая воспоминания как фигуры на шахматной доске, Данило Арацки вспомнил лицо Марты в тот момент, когда она узнала, что ее муж отказался от бесплатной государственной квартиры в пользу какого-то золотушного больного, у которого к тому же еще было и шестеро детей. Эту квартиру они ждали несколько лет, и все эти несколько лет Данило оправдывался перед Мартой тем, что пока Дамьян не подрастет, им хватит и той комнаты, которая у них есть. Наконец он вырос. И что теперь? Может быть, Данило Арацки думает, что теперь кто-то откажется от своей квартиры в его пользу? Поднесет ее на тарелочке? Какой же он глупец, господи помилуй! Вот дурак! Повторила Марта слова Петраны, сохраненные «Карановской летописью». Потом, после шестичасового обмена колкостями, слез и вздохов, она замолчала и отступила, придя к выводу, что ее муж не врач, который лечит сумасшедших, а сам настоящий, самый настоящий сумасшедший, и это когда-нибудь выплывет на поверхность. Не бывает такого безумия, которое можно вечно скрывать под маской безразличия к деньгам и продвижению вверх по социальной лестнице.

Данило невольно вспомнил гнев Петраны, который обрушился на Луку Арацкого, когда тот отверг предложение самого богатого человека в Бачке, и громко рассмеялся.

Ну, вот, безумие в конце концов себя проявило! – и выходя из комнаты, перед тем как хлопнуть за собой дверью, Марта добавила: – Дай Бог, чтобы этим оно и ограничилось…

Но этим не ограничилось. Долго, во тьме, росло зло, самовлюбленное и ненавидящее все и каждого, что хоть чем-то от него самого отличается. Он понимал это все яснее: око Божие все видит, но, случается, на некоторое время оно закрывается, и в наступившей темноте тонут искорки доброты и сочувствия к тем, к кому судьба не была милосердна и еще при рождении отняла зрение, слух или силу противостоять более сильным и наглым. Объяснять это Марте после того, как Данило отказался от квартиры и медицинской карьеры, не имело смысла, как и Петране, чей муж отверг все привилегии и блестящую офицерскую карьеру.

– На такое способен лишь ненормальный! – сказали обе. Правда, Петрана после этого уехала в Вену, а потом дальше, в Париж, оставив на столе нетронутый бокал с вином и желтую розу.

Тайну желтой розы она никому не открыла, уверенная в том, что любое живое существо имеет право на собственную тайну, смысла которой, возможно, и не понимает, но верно хранит ее, чувствуя, что эта тайна управляет не только его поступками, но и его судьбой.

Данило Арацкий так и не смог разгадать, что же было Мартиной тайной и как ей удалось уже при первой встрече перевернуть всю его жизнь, хотя уже в самом начале их связи он почувствовал легкое покалывание какого-то внутреннего холода, который перерастал в страх, привязывавший его невидимыми нитями к этой женщине, обладавшей необыкновенным и мощным упорством.

Разрушительную силу Петраны оправдывала ее неземная красота. Что оправдывало Мартино презрение ко всем тем, кто не принадлежал к ее касте, касте победителей? Принадлежность к этой касте? Возможно.

* * *

В освещенной перекрещивающимися потоками света комнате Даниле Арацкому почудилось, что он снова видит свою жену, ее глаза, в которых застыла неожиданная ярость, ее распухшие от плача губы, сильные и некрасивые кисти ее рук.

После ужасной ссоры из-за квартиры он заметил появившиеся во взгляде Марты искорки презрения и понял, что отвергнут, что ему нет места не только в ее постели, но и в Белграде, и в Сербии. Неужели ему было недостаточно глупых историй с барабанной перепонкой и четырьмя несчастными дурочками, спрашивала себя Марта? Неужели ко всему этому надо было еще и лишить собственного сына крыши над головой?

Он не знал, что ей сказать. Все, принадлежавшие к ее кругу, закончив войну победителями, очень быстро забыли рассказы о равенстве и старались обеспечить своему потомству безоблачную жизнь. Почему этого не сделали для него, для нее и их ребенка его Арацкие?

– Потому что их больше нет! Потому что они теперь только голоса на ветру! Воздух! – выпалил он ей прямо в лицо во время очередной глупой ссоры, не желая что бы то ни было объяснять. Да, в конце концов, что тут объяснять? Что он при своей зарплате не может купить квартиру? Что больному человеку с шестью детьми квартира гораздо нужнее? Что еще? Развод маячил на горизонте, но он его не видел. А, может быть, не хотел видеть? Или же хотел сохранить в памяти лишь первые месяцы их совместной жизни: ее, запыхавшуюся от пробежки в Калемегданском парке, себя счастливого, что закончил учебу на медицинском факультете и осуществил мечту своего славного деда о том, чтобы в роду Арацких и после него были врачи и целители. И, конечно, он был счастлив, что теперь может лечить людей.

Теперь это пытались у него отнять.

– А ты их в этом поддерживаешь… – он собрался с силами и сказал ей в последний день их брака. – Почему?

– Потому что ты ничего не понимаешь. Ты сам себе все портишь этими дурацкими «барабанными перепонками» и другими глупостями. Если три авторитета в психиатрии подписались под заключением, что Н.М. – душевнобольной, как ты можешь заявлять, что он не сумасшедший, а пьяный? – Нееет, она не допустит, чтобы ее сын жил с клеймом позора. Да и она не станет больше жить с человеком, который оказался способен попрать чужое достоинство!

– Вот, смотри! Вот! – она швырнула ему в лицо копии обвинительных писем. – Против тебя свидетельствует не одна несчастная, а четыре! Тебе от кого-нибудь приходилось слышать что-то подобное? Такое даже пьяному не приснится! – она то кричала, то плакала. – Ты хоть раз сталкивался с чем-то подобным?

– И ты во все это веришь? – запротестовал он впервые за всю их совместную жизнь. – Ты что, думаешь, мужчина в состоянии осуществить такое меньше, чем за тридцать минут? Да к тому же в больничной палате, куда в любой момент может кто-то войти? И еще чтобы ни одна из них даже не крикнула?

– А как же мне не верить! Скорее всего, и твой брат Петр рассуждал так же, как и ты, поэтому он и кончил так, как кончил. Иначе и быть не могло. Есть люди, которым можно доверять, а есть такие, которых следует убирать как можно скорее, любой ценой… – Марта на мгновение замолкла, а Данило почувствовал, как в нем разгорается гнев.

«Не значит ли это, что и меня захотят убрать любой ценой?» – мелькнуло у него в голове, «так же, как того несчастного, который вздумал критиковать главу государства…» Похоже, она знает о Петре больше, чем говорит. Его убрали. Не обвинили, не осудили, не посадили, а убрали… Она боится, что Дамьян однажды пойдет той же дорогой, дорогой дяди… Ерунда! С войной давно покончено – и с той, против немцев, и с другой, междоусобной. Какой безумец захочет снова воевать? И все-таки! Данило Арацки почувствовал, как по всему его телу поползли мурашки, а в ушах зазвучал голос Симки Галичанки, бабки по материнской линии, каждое слово которой рано или поздно сбывалось. Все Арацкие, которые сейчас живы, и некоторые, которые еще только должны родиться, пройдут через несколько войн, а потом их останется только трое. Что это за трое? Неужели и Дамьяну суждено пройти через все ужасы, через которые из поколения в поколение проходили Арацкие? Если суждено пройти? А вдруг его молодое, чистое лицо обглодают собаки и крысы на каком-нибудь кукурузном поле?

Данило Арацки задрожал и всмотрелся в Мартины широко раскрытые дикие глаза. Она его предала. Бросила на произвол судьбы, не без влияния отца, который таких, как Петр, посылал в каменный ад Голого острова, где они или сами оговаривали себя, или погибали среди раскаленных скал, без суда и следствия, без единого письменного упоминания об их вине, в тех редких случаях, когда ее формулировали. Чаще всего все сводилось просто к смерти.

Что знала Марта о Петре? И почему она позволяла ему многие годы пытаться разыскать исчезнувшего брата, от которого не было никаких следов ни наяву, ни во сне, и это поддерживало в нем надежду, что Петр все-таки жив. Мертвый, он преследовал бы его по пятам, так же как и все остальные родственники, чтобы напомнить о хуторе среди болот, о дне, когда они прощались в Ясенаке, не предполагая, что больше никогда не встретятся. Где он, что с ним происходит, Марта должна знать. Расспрашивать нет смысла. Не скажет. Для нее, как и для ее отца, половинчатой позиции не существует, люди делятся на тех, кто с ними или против них! А с ними только проверенные, самые проверенные, те, которые никогда и ничему не сопротивляются и никого не берут под защиту. Надежные.

«А ты не такой! И среди них тебе нет места! – прошептал он самому себе. – Но и Дамьяну нет места среди них…» Боль, более страшная, чем от укола иглой, пронзила сердце Данилы. А что если Дамьян отвернется от него? Поверит, что Данило ему не отец, как утверждала Марта в припадках бешенства, но чему никто не верил, потому что у малыша были такие же, как у Данилы, огненно-рыжие волосы. И даже в самой яростной ссоре она признавала это. Рыжие волосы на голове Дамьяна это подарок от Данилы. Такой же подарок получил и сам Данило от какого-то далекого предка, какого-то неизвестного ему Арацкого.

Кто знает, что обнаружится, если спуститься вниз по родословному древу в мрачные леса Закарпатья? Всмотреться в пути и привычки тех, кто подобно первым Арацким блуждал по этим путям, воевал, грабил, насиловал, начиная от неведомых кельтов, гуннов, турок, славян и до забытых прапредков с материнской и отцовской стороны. Что обнаружилось бы в их жизнях и нравах такого, что он не сумел узнать? Кто они были, злодеи или святые? Кто?

Нашелся бы в длинной цепи предков хоть один, в чьих жилах не текла смешанная кровь? Может ли он быть уверен, что в его крови нет аварской или еврейской примеси? По материнской линии Петрана была еврейка. Еврейка-сабра[9]9
  Сабры – евреи, родившиеся на территории Израиля.


[Закрыть]. Кто его знает, кем были Тома или Михайло? Ему смешно было слушать, как Марта хвалится чистотой своей славянской крови. Чушь! Ей было бы достаточно хоть раз непредвзято рассмотреть свое лицо в зеркале, чтобы увидеть высокие скулы и скошенные глаза монголов, которые когда-то давным-давно проносились на своих конях по Паннонской равнине.

Что и от кого досталось ему, определить он не мог.

Способность найти слова утешения для больного, которого все другие врачи считают безнадежным, несомненно тянулась корнями к Симке Галичанке, бабке по материнской линии. А вот откуда у него привычка крутить прядь волос и грызть ногти в минуты беспокойства или страха? Откуда боязнь воды? Чьи огненно-рыжие волосы у него на голове? Чья мелочность? Чья неспособность дать отпор намерению Марты загнать его в угол, объявить чудовищем и слабаком, готовым отказаться ото всего, ради чего стоит жить, что в конце концов ей и удалось?

При всем этом, единственным, чего Данило боялся на самом деле, была возможность того, что сын однажды может отвергнуть его, хотя в глубине души он чувствовал, что существовавшую между ними кровную связь не сможет прервать никто: око Господне все видит, и Свет Его освещает и души грешников, и души праведников… если от ужасов, которые видит, оно не закрылось, и мир теперь постепенно погружается во тьму.

Благодаря решительности Наталии Арацки эту тьму вокруг себя и в себе Данило отверг, не позволив ей одержать победу. Всегда существует какой-то выход, вспомнил он древнюю мысль хасидов, должен существовать.

* * *

Пока звезды в небе становились все более блеклыми, растворяясь в отблесках света, доплутавших с Ист-Ривер, блеклыми делались и тени Арацких, которые при этом с еще большим упорством старались к нему приблизиться. В глубине за окном как огромный голодный зверь пыхтел Нью-Йорк, а в постели, распространяя вокруг себя волны жара, стонала незнакомая женщина.

А не приснилась ли ему его собственная жизнь? Данило Арацки вдруг почувствовал, как его губы становятся сухими, а тело обливается потом, так же, как и той ночью, когда шагая вниз по Балканской улице, он чувствовал не аромат цветущих лип, а запах орхидеи-хищницы, Мартин запах, который не оставлял его и тогда, когда он убегал от нее, от ужаса Губереваца, от самого себя, подозревая, что на самом деле бегство невозможно.

Мартин запах преследовал его так же, как и тени женщин в черном, которые одной давней ночью, в самом начале Второй мировой войны, при горящих свечах оберегали земные останки Луки Арацкого, уверенные, что это мощи святого. Сжавшись в комок в самом дальнем углу комнаты, он наблюдал за тем, как колеблются на стенах эти тени и слушал, как мать шепчет: «Господи, Боже наш, ты, который все видит и все знает, прими раба своего Луку Арацкого и введи его в райский твой дом, ибо он жил по совести и не убил даже муравья…», а потом вдруг ее прервал голос Веты, заявившей, что Бога не обманешь.

– Неужели ты уже забыла, что несколько часов назад дед подорвал танк, танкиста и себя самого, а при этом, может быть, и еще какого-нибудь муравья… – Вета резко и неожиданно хохотнула, изумленная тем, как быстро все забывается, а потом медленно и как-то торжественно закрыла зеркало черным платком, чтобы дух умершего, если вернется в свой дом, не испугался самого себя.

В возвращении Луки Арацкого ни Наталия, ни Вета не сомневались. Души мертвых сорок дней не покидают место своего земного пребывания. Почему с Лукой Арацким должно быть как-то иначе?

Наталия Арацки зажгла еще несколько свечей и начала молиться, не замечая, как от струи воздуха колеблются язычки пламени и страшные тени женщин в черном.

Окаменев от страха, Рыжик затаился и ждал, чтоб увидеть, как одна из них превратится в ведьму и вылетит в окно. Закричать от ужаса ему не позволял только стыд и отрешенное бормотание Наталии, которым она рекомендовала душу Луки Арацкого ангелам на небе, решив похоронить то материальное, что осталось от ее свекра, в саду среди роз и вербен.

От этого ее удержало только решительное сопротивление священника.

– Место христианской души на кладбище! – сказал тот, стая женщин в черном повторила его слова, а согласившуюся с ними Наталию тогда впервые в жизни увидели плачущей, она стояла опираясь на Вету, зеленые глаза которой сияли как лед на зимнем озере, подчеркивая прозрачную красоту кожи и волос цвета воронова крыла.

Именно в этот момент, как при свете молнии, Наталия Арацки во всей полноте увидела красоту своей дочери и испугалась. Да это в ней Петрана, пронеслось у нее в голове, однако она в тот же момент отвергла эту мысль, продолжая оценивать: Вета, на первый взгляд, похожа на Петрану, не только лицом, но и походкой, а еще чем-то неземным в глазах и улыбке, но Вета не Петрана. Ее замкнутая, одинокая душа родилась и росла вместе с Петром, который много лет спустя, как мифический Сизиф, будет осужден на то, чтобы перетаскивать с одного места на другое камни на скалистом Адриатическом острове, у которого даже имени не было до тех пор, пока политзаключенные не назвали его Голым.

Правда, эта версия никогда не получила официального подтверждения.

Те, кому повезло, пережив ужасы Голого острова, вернуться, упоминали какого-то Петра, но судя по всему это был не Петр Арацки, высокий светловолосый мужчина без правой ноги. Место, которое вошло в легенды и называлось «Петрова яма», а позже было засыпано и сровнено с землей, чтобы не стать памятником человеческой храбрости, никак нельзя было связать с пропавшим братом Данилы.

Тем не менее Данило верил, что найдет его, так же как и брат в свое время нашел Данилу в приюте для детей-сирот войны, в Ясенаке. Когда Данило подрос, он сначала занялся расспросами, а затем проследовал теми путями, по которым, судя по рассказам, ходил когда-то и Петр.

Но годы шли, а о Петре не было ни слуха ни духа. Напрасно Данило штудировал все доступные списки арестованных, обвиненных, осужденных из мест заключения в Югославии и в Европе. Напрасно обходил кладбища и морги. Напрасно искал в лагерях для беженцев и эмигрантов. Пройдя один круг, начинал другой. Обращался в Красный Крест и организации, стремившиеся хоть как-то смягчить последствия войны и располагавшие списками покойных и пропавших без вести. Но брата он нигде не находил, хотя продолжал верить, что человечек не может просто исчезнуть. Все, живые и мертвые, где-то существуют, все они в каких-то списках, просто нужно иметь терпение. Однако в истории с Петром терпение не помогало, Петра не было ни среди живых, ни среди мертвых.

«Не там ты искал!» – укоризненно сказал он самому себе и решил отправиться на Голый остров любой ценой, хоть верхом на черте.

Но прошло еще много времени, прежде чем его нога ступила на каменистый берег Голого острова, многое должно было измениться, должен был измениться и он сам, прежде чем, подстегиваемый желанием найти исчезнувшего брата, он оказался в месте, название которого лагерники не имели храбрости даже произнести. Да, действительно, на Голом был когда-то некий Петр Черногорец, о храбрости и страданиях которого слагались легенды. Но тот Петр не мог быть Петром, которого он искал. Его происхождение и полное имя были известны, известно было и в какую яму его бросили, а потом закопали.

Петр по-прежнему оставался для Данилы исчезнувшим.

Под резкими ледяными порывами ветра с Велебита Данило Арацки с трудом собрался с силами, чтобы рассмотреть окружавшую его каменную пустыню. Всюду, куда достигал взгляд, из утробы земли торчали камни, напоминавшие змеиные зубы, на них то тут, то там росли кустики острой сухой травы, в кустах шуршали птицы, между камнями сновали ящерицы. Ни звука человеческого голоса. Только грохот волн о скалистый берег и звук, похожий на стон.

Высокая волна чуть не сбросила его в море, поэтому он взял себя в руки, попросил сопровождавшего помочь перейти по мосткам с берега на катер, а потом, завернувшись в прорезиненный плащ, дал знак рулевому везти его как можно быстрее и дальше от ада, где даже столько лет спустя каждый камень испускал запах смерти.

Рассказы о пребывании Петра на Голом острове оказались пустыми словами. Теперь он знал это точно. Петра там не было, хотя несколько раз ему показалось, что в запахе соли и шалфея он улавливает дыхание брата. Но, возможно, это было просто проявлением отказа признать возможность того, что человеческая жизнь может исчезнуть как туман над морем, а Петр – оказаться в стране забвения, среди несуществующего.

* * *

 
Нет, совсем не точно, что мы жили!
Подобно облакам и дыму проходили
дни наши.
И теперь мы корабли, не знающие берега,
и блеск воды, и голос на ветру…
 

С.М.Н.

Смерть Луки Арацкого и для всего Караново, и для Рыжика была и осталась неопровержимым доказательством того, что человек может исчезнуть в огне, но это не означает, что он исчез навсегда. Потому что всего через несколько дней после того, как гроб с останками Луки опустили в землю, на могильном холмике выросла желтая роза, а ее аромат, так же как и аромат Петраниной розы, наполнил весь городок, отгоняя не только страх и болезни, но и оккупантов: они почти не показывались в Караново, пока не прекратилась летняя жара, от которой увяли георгины и вербена, но желтая роза оставалась по-прежнему свежей и прекрасной.

Тогда еще никто не знал, что куст желтых роз, испускающий такое же сияние и страсть, будет цвести и в октябре, и в январе, когда все остальные растения окованы снегом и льдом, что он будет цвести постоянно, из года в год, сопротивляясь времени и забвению.

Сначала Наталия, а потом и все остальные связывали появление желтой розы на могиле Луки Арацкого с желтой розой Петраны, убежденные, что вместе с цветком, бросившим вызов и снегу, и годам, в Караново вернулась душа Петраны. Останется ли она здесь навсегда или снова ее следы затеряются где-то в мире? Предсказать это было невозможно, а вот дискуссия относительно того, появилась ли в Караново вместе с желтой розой Петрана или сам Архангел Михаил, защитник рода Арацких, продолжалась долго.

Один только рыжеволосый внук Луки Арацкого знал, что на самом деле это вернулся его дед и что больше он никогда не исчезнет.

* * *

В полумраке, рядом с незнакомой женщиной, под перемигивание световых реклам «Save Fortune Shopping at Mace’s», «Discount Everyday»[10]10
  Сберегай деньги, покупая в Mace’s… Скидки каждый день. (англ.)


[Закрыть] на другой стороне улицы, пока Нью-Йорк дышал внизу как усталый зверь, Данило задумался, а знал ли его отец о смерти Луки Арацкого, когда поезд увозил его вместе с солдатами на север?

Если Наталия до ухода на хутор ничего ему не сказала, а, скорее всего, не сказала, услышать об этом от Пантелии или Дойчина он не мог. Для них слово «война» было лишено всякого смысла. Из Караново к ним никто не приходил, они тоже никуда не ходили. Под камышовой крышей, где обитало и плодилось несметное множество голубей, снабжая их достаточным количеством птенцов для супа и паприкаша, они жили, не замечая течения времени. Да и к чему им было знать, что настал понедельник, вторник или пятница, если понедельник и без того перетекал во вторник, вторник в среду, среда в четверг и так далее, до воскресенья, и дальше до бесконечности.

Дойчин знать не хотел ни про какие дни недели или месяцы, он слушал и слышал только голоса ангелов над осокой, на ветру, равнодушный ко всему остальному, в том числе и к самому себе.

В отличие от Дойчина, Пантелию приводили в восторг рассказы о мире, который Бог создал за неделю, отделив свет от тьмы и воду от земли и населив воду рыбами, воздух птицами, а землю зверями и людьми, хотя без последних, по его мнению, можно было бы и обойтись.

Юродивого восхищали щуки, которых он ловил в илистой гуще, дикие утки и коза, чье имя Стевану узнать не удалось, так же как не удалось и увидеть ее, потому что с момента появления Арацких на хуторе и до их ухода Пантелия прятал ее на островке, образовавшемся из повалившихся полусгнивших деревьев и веток. В лодке, которой Стеван иногда пользовался для поиска гнезд диких уток, Пантелия уплывал на этот островок вечером, а возвращался лишь на утренней заре, когда и Стеван, и Дойчин, и Вета, и Данило, а часто даже и Наталия с близнецами еще крепко спали.

– Боишься, как бы я не увел у тебя козу? – спросил однажды Стеван, наблюдая, как Пантелия собирает в охапку для своей красавицы акациевые ветки, и захохотал разбудив этим спящего в юродивом зверя.

– Не издевайтесь, господин Арацкий! – угрожающим тоном прервал его смех Пантелия. – Я не люблю, когда надо мной смеются!

«Да он не такой уж и сумасшедший, – подумал Стеван и замолк, вспоминая длинную вереницу женщин, которые всю жизнь таскались за ним следом, разгоряченные и послушные как течные сучки. – И не такой уж безобидный!» Перед его глазами возникли образы нескольких разъяренных мужей и женихов, над которыми он, правда, не смеялся и в глазах которых время от времени вспыхивал угрожающий огонь. Точно такой огонь блеснул в глазах Пантелии, когда, бросив в лодку охапку листьев, он погреб к островку, где прятал козу, бросив перед этим:

– С сегодняшнего дня я сам буду охотиться на уток и добывать рыбу, господин Арацки. Вас я в этой лодке видеть больше не хочу! – после чего под кваканье лягушек и крики выпи поплыл на середину болота. Над кувшинками, переливаясь всевозможными оттенками от нежно голубого до фиолетового, трепетали перламутровые крылышки стрекоз.

«Должно быть, именно такие крылья у болотных фей!» – пронеслось в голове Рыжика, в волосах которого горели отблески солнца и бросив взгляд на которого Стеван вздрогнул. «В кого он такой, этот ребенок? – задумался он глядя на рыжие волосы мальчика. – Ни у кого из Арацких таких волос не было, и ни у кого из Наталииной родни тоже, если ее словам можно верить». Наталия не помнила своего отца, а Симка Галичанка никогда не рассказывала ей, каким он был. Наталия носила фамилию матери, а это означало, что тот, от кого та зачала ребенка, исчез из ее жизни еще до рождения Наталии. Одинокая девочка, одинокая молодая женщина, Наталия наверняка спрашивала себя, жив ли ее отец, а если жив, то где он? И есть ли в ней самой что-то от него?

Глаза цвета ириса она унаследовала от Симки Галичанки вместе со способностью находить целебные травы. Совершенно белые, поседевшие волосы появились, видимо, в результате чего-то настолько страшного, что она никогда о нем не упоминала. Возможно, то, что произошло, она загнала в такие глубины сознания, что даже не могла больше вспомнить, какого цвета были ее волосы до того, как она в одночасье поседела. Что в ней отцовского? Может быть, в родословной цепи пропущено несколько звеньев, благодаря которым можно было бы понять, от какого далекого предка передались Даниле серые глаза и огненные волосы рыжеволосого племени, топтавшего в далекие времена копытами своей конницы берега Дуная и Тисы? Автор «Карановской летописи» упоминал о «существовании рыжеволосых кельтских воинов, давно исчезнувших во времени и забвении». Действительно ли исчезнувших?

* * *

Здесь, на месте болота, когда-то было Паннонское море, было и исчезло. Почему же точно так не мог исчезнуть ее отец? Перед Наталией, в блеске нарождающейся зари, окружающий мир предстал как пространство, в котором происходит возникновение и исчезновение, умирание и рождение. Исчез страх, что она никогда не встретит своего отца, потому что пока продолжается жизнь, все возможно, возможно даже глядя в глаза сына узнать в них глаза исчезнувшего отца. Действительно ли исчезнувшего? Или просто пропавшего на некоторое время? В начале двадцатого века на Балканах рушились и рождались новые государства, а племена и народы, которые переселялись на новые места охранять границы новых государств, коренные жители иногда встречали ножом и пулей.

Откуда Симкина семья переселилась на южную границу только что основанного Королевства, Наталия не знала. О том ужасе, с которым они там встретились, Симка молчала. Однако много лет спустя Данило, ища следы потерянного брата в архивах Вены, Будапешта, Стамбула, Берлина, Москвы, изучая пути-дороги Арацких, наткнулся на запись, благодаря которой можно было предположить возможную судьбу отца Наталии и которая одновременно могла объяснить причину глубокой печали в синих глазах Симки Галичанки.

Отчеты о событиях, связанных с переселенцами из Северной Далмации, были одинаковыми и в Берлинском, и в Венском архивах, так же как и констатация того, что жители села Кадрифаково, вооруженные ножами, встретили прибывших ненавистью, а немного позже, когда первая реакция, казалось, прошла, в течение одной ночи сожгли все дома переселенцев, а их переубивали, всех кроме одной молодой женщины, которой в селе не оказалось, и девочки, которая за эту ночь стала седой.

На расспросы солдат, прибывших на рассвете в Кадрифаково спасать тех, кого еще можно спасти, девочка молчала, словно не слыша или не понимая, что спрашивают, а когда ее оставили в покое, шмыгнула в сторону леса и исчезла. Хватились ее только на третий день, когда похоронили всех погибших, а закапывали их семьями, в братские могилы, обозначенные именем и фамилией самого старшего по возрасту. По фамилии семьи Калинич, состоявшей из двадцати семи человек, сгоревших заживо в подожженном доме, село Кадрифаково было переименовано в Калиничево и под этим новым названием просуществовало весь период между Первой и Второй мировой войнами, а потом ему вернули старое имя. Насмерть перепуганные произошедшим, жители каменистых и бесплодных далматинских пустошей потеряли всякий интерес к переселению на южную границу.

Единственного выжившего в резне жителя Кадрифакова, девочку с глазами цвета ирисов, солдатам найти не удалось, хотя поиски продолжались две недели. В конце концов, ввиду того, что малышка была единственным живым свидетелем резни, но ее не нашли и во время второй поисковой операции, дело о произошедшем в селе Кадрифаково, неподалеку от Штипа, было отправлено в архив и забыто.

После этого случая горели и другие села, а охотники и дровосеки то тут, то там встречали в лесу девочку с белыми волосами и синими глазами, которая говорила непонятным языком, но обладала даром исцелять и находить целебные травы и воды. Ей было достаточно коснуться ладонью больного ребенка, и рана затягивалась, а лихорадка отпускала. Она, однако, нигде не оставалась дольше трех дней, если только этого не требовало состояние больного или несчастного, которому она хотела помочь. Ее видели, когда она собирала целебные травы на скалистых склонах, возле реки, в лесной чаще, а потом исчезала в тумане, чтобы позже снова появиться в каком-то другом месте и снова исчезнуть. Она была неуловима и безымянна, из-за чего старики в деревнях и на хуторах верили в то, что это не девочка, а вила.[11]11
  Вилы – в южнославянской мифологии сказочные существа женского пола, типологически сходные с русалками.


[Закрыть]

* * *

Согнувшийся над архивными документами Данило Арацки вздрогнул: у Симки Галичанки, так же как и у его матери Наталии Арацки были белые волосы и синие глаза. Об одной из них ходили слухи, что она чудотворница, происходящая из волшебной страны? Какая из них стала единственной оставшейся в живых из сожженного села, где всю ночь горели дома, скот, люди? Записи Венского архива были неясными, надежных свидетелей не было. Может быть Стеван Арацки все-таки что-то знал, но утаил, так же как и Наталия Арацки всегда молчала о той ночи, замкнувшись в себе, сохранив свою страшную тайну до самой смерти.

* * *

«Кто и что за человек был отец Наталии?» – спрашивал себя Данило Арацки на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля, точно так же, как сидя под камышовой крышей на хуторе посреди болота и глядя на рыжие волосы сына, спрашивал себя Стеван Арацки, от кого достались Рыжику такие волосы и глаза.

Вода болота пламенела в свете заходящего солнца, со всех сторон под аккомпанемент комариного писка слышался шелест камыша и осоки. Жмуря глаза, старый Дойчин разговаривал с волшебными существами, которых только он один и мог видеть, когда они на спинах стрекоз парили над поблескивающей водой болота.

«Да, для шахмат он мне не партнер!» – пробормотал Стеван себе под нос, облокотился о расшатанный столик, разложил шахматную доску и расставил на ней фигуры из эбенового дерева и слоновой кости, а потом, представив, что его противник – Наталия, развернул доску так, что черные фигуры оказались на ее стороне. Сделал ход белой пешкой в сторону ее коня, но вдруг потерял желание играть, понимая, что Наталия и в этой партии выйдет победителем, развернет любой ход игры в свою пользу, победит, независимо от цвета фигур.

Одурманенный запахами болота, писком комаров и кваканьем лягушек, Стеван не мог вспомнить, действительно ли Наталия выигрывала, если они с ней на самом деле играли в шахматы? Играли ли? Обычно его партнером была Вета, в начале игры у нее всегда был перевес, но потом она начинала ошибаться и проигрывала, в глубине души счастливая, что видит сияние нежданной радости на лице отца, которое с того самого момента, когда он появился в дверях своего дома в Караново, избежав судьбы всех до одного своих солдат, так и осталось судорожно сведенным в гримасу страха и унижения.