Текст книги "Сожженные Леса"

ГЛАВА VIII. Первый день Валентина в Новом Орлеане

В наше время Новый Орлеан может соперничать с Нью-Йорком на Атлантическом океане, то есть с его портом, одним из самых богатых и коммерческих великой американской республики.

Этот город совершенно новейший, возникший с небольшим полтора столетия, имеет более ста пятидесяти тысяч жителей.

Мы уже сказали в одной из предыдущих глав, что Америка страна чудес; все в ней создается и растет с необыкновенною быстротою.

Орлеан был основан в 1717 году Биервилем, братом знаменитого Ибервиля, который за несколько лет перед этим заложил Мобил и посвятил всю свою жизнь на устройство колоний в Луизиане.

В 1717 году система шотландца Лоу де Лористон была в самом разгаре во Франции.

Новый город назвали Новым Орлеаном, в честь регента, который принял под свое покровительство смелого финансиста. Его система, дурно понятая и еще хуже примененная к делу, разорила дотла многие семейства и создала страшные затруднения в финансах, чем подготовила революцию 1780 года, уже посеянную мотовством Людовика XIV, прозванного Великим.

Новый Орлеан выстроен на острове по левую руку величественного Миссисипи, который индейцы называют отцом воды и который отстоит на сто шестьдесят километров от Мексики.

Этот город разделен на две части: старый город обитаем потомками первых поселенцев, и в нем только говорят по-французски, новый создан североамериканцами, следственно, господствующий язык – английский.

Почва в Новом Орлеане низменная, но она постоянно прибавляется наносами Миссисипи.

Улицы, особенно в старинной части города, узки, дома украшены балконами и карнизами во вкусе французском и испанском.

Публичные здания довольно хорошо выстроены, но ничего не имеют замечательного, кроме судебной палаты, которая во всех странах света может считаться образцовым произведением.

Но лучшее украшение Нового Орлеана – это его набережные: они великолепны и могут смело выдержать сравнение с набережными Нью-Йорка.

Если мы еще прибавим, что ежегодно до полутора тысяч коммерческих судов отправляются во все части света из Ново-Орлеанского порта, то каждый может себе составить понятие о его богатстве и обширности торговли.

Едва «Миссури» пристал к берегу Нового Орлеана, как капитан Вригт, верный данному слову мистеру Гроло, отвел наших охотников в старый город к одной бедной вдове по имени госпожа Шобар, которая содержала меблированные комнаты по умеренной цене, собственно, для служащих на торговых судах и вообще для небогатых моряков.

Поручив госпоже Шобар своих пассажиров, капитан пожал им руки, предложил свои услуги, в случае если им понадобится, и возвратился на пароход.

Госпожа Шобар была женщина лет пятидесяти, живая, неутомимая и с остатками замечательной красоты.

Уроженка Нового Орлеана, она была французского происхождения. Ее родители, довольно богатые люди, но разорившиеся неудачными спекуляциями, дали ей хорошее воспитание; в молодости она вышла замуж по любви за капитана купеческого корабля, который разбился у северо-восточных берегов во время китовой ловли, и сам капитан утонул, оставив двадцати пяти лет вдову и троих детей без всякого почти состояния.

Положение молодой матери было ужасное, но она не пала духом.

Сохраняя в своем сердце память о любимом ей человеке, она осталась верной своей погибшей любви и посвятила себя воспитанию детей, со всей энергией материнской любви преодолевающей все препятствия и создающей чудеса.

Но судьба гнала ее. Она потеряла одного за другим всех детей, когда они уже достигли возраста и могли ей помогать, и осталась одинокою в тех летах, когда женщина особенно нуждается в поддержке.

С помощью некоторых друзей госпожа Шобар устроила меблированные комнаты, и благодаря своей расчетливости, вежливости и прекрасному характеру заведение ее пользовалось хорошей репутацией и дало ей возможность жить безбедно.

Вот трогательная история женщины, в дом которой привел наших охотников капитан «Миссури».

Госпожа Шобар приняла Валентина с улыбкой и предупредительностью, обещающей приятные отношения между ней и постояльцами. Она отвела им три небольшие комнаты во втором этаже, осмотрела, все ли в порядке, и спросила, желают ли они обедать за общим столом или у себя.

Опасаясь подвергнуть Курумиллу насмешкам и шуткам, которые бы не понравились индейцу, он предпочел обедать у себя, прося хозяйку прислать им завтрак.

Оставшись вдвоем, наши друзья расположились по желанию каждого.

Квартирка их, как мы сказали, состояла из трех комнат, просто меблированных, и заключала в себе только необходимое.

Валентин перенес свой багаж в одну из спален; Курумилла взял другую.

Первым делом вождя было снять все с постели; он сложил простыни и одеяло, вытряс за окно солому из нижнего тюфяка, свернул верхний, разобрал кровать и бережно все спрятал в шкаф; потом растянул на полу шкуру зубра, положил свой рифль и сумку подле, ослабил свой кушак, закурил калюме и предался флегматически этому занятию.

Валентин распорядился иначе.

Он бросил свой кушак и сумку на стул, поставил рифль в угол комнаты, погруженный в свои мысли, опустил голову на грудь, руки заложил за спину и стал ходить по комнате.

Отсутствие госпожи Шобар было короткое; она возвратилась в сопровождении слуги негра, несшего поднос с тарелками и прочими принадлежностями.

Услышав, что отворяют двери, Валентин вышел в третью комнату, разделяющую обе спальни.

– Не беспокойтесь так, сударыня, – сказал он хозяйке, – мы люди неизбалованные, почти дикие; ваши стаканы, тарелки, скатерть и салфетки не нужны нам; это роскошь, от которой я совершенно отвык, а друг мой и приучен не был.

– Однако по крайней мере нужно…

– Ничего, любезная хозяюшка; позвольте раз навсегда вам сказать, как мы желаем, чтобы наш стол накрывали.

– Сделайте одолжение; я желаю вам угодить.

– Прежде всего я вам скажу, что наш обычай есть сидя на полу, поэтому столы и стулья бесполезны. Здесь на полу турецкий ковер, вот на него велите поставить блюда, бутылки и, пожалуй, стаканы, но более ничего.

– Как более ничего?..

– Положительно, – отвечал Валентин, улыбаясь. – Что же вы еще хотите поставить?

– Ну, если это ваше желание…

– Уверяю вас, нам так будет удобнее.

Негр вытаращил глаза, ничего не понимая и удивляясь, как таким образом обедать.

По примеру своих собратьев он наверное бы разразился неистовым смехом, но гордая и внушающая почтение наружность охотника сдержала его, и чувство боязни овладело им.

– Теперь, госпожа Шобар, мне остается извиниться перед вами за беспокойство, которое вам причиняем.

– О, сделайте одолжение – не стесняйтесь.

– Изменить свои привычки трудновато, и потому-то я и извиняюсь, что заставляю вас отступать от ваших. Теперь я попрошу вас оказать мне одну услугу.

– Все, что от меня зависит.

Благодарю вас. Сначала мне нужно навести некоторые справки. Я первый раз в Новом Орлеане и приехал сюда по важному делу. Хорошо знакомый с американскими нравами и зная, что в этом краю все могущество заключается в деньгах, я снабдил себя значительной суммой, чтобы с успехом ладить и с людьми, и с обстоятельствами.

– О, вы сказали верно, что в этом краю деньги внушают уважение! Перед этим идолом все препятствия исчезают.

– Если бы ваше пророчество сбылось! Но, увы! боюсь надеяться; впрочем, я много ожидаю от сведений, которые вы можете мне доставить.

– Скажите, в чем дело, и я приложу все старания.

– Утренние часы не совсем удобны для нашего разговора: у вас много дел по хозяйству, а мы будем завтракать, и поэтому отложим его.

– Как вам угодно.

– Часа через два или три.

– Хорошо, через три часа я к вашим услугам.

– Благодарю еще раз.

Хозяйка меблированных комнат вышла, за нею негр, окончательно смущенный.

Валентин прошел в комнату Курумиллы.

Увидев, каким образом распорядился его друг, он не мог сдержать улыбки.

– Когда мой брат захочет кушать, – сказал он, – завтрак готов.

Индеец погасил свой калюме, заложил его за пояс, встал и последовал за своим другом.

Завтрак прошел в безмолвии.

Курумилла был неразговорчив, а в такую минуту, как сейчас, он нашел бы неприличным задать вопрос Валентину. Он знал, что глубокая скорбь терзает сердце его друга; может быть, отчасти и догадывался, что так мучит его, но с врожденною деликатностью и благородством чувств, составляющим отличительную черту характера индейца, он никогда бы не решился вызвать на откровенность Валентина, несмотря на искреннюю дружбу и преданность, которую питал к нему; он сознавал, что есть страдания, для которых нет утешений, и чем глубже их таят в душе, тем осторожнее надо к ним относиться и ожидать, чтобы страждущий сам пожелал разделить свое горе и облегчить душу признанием; потому-то Курумилла ждал, что придет минута, когда Валентин откроет ему все.

Окончив завтрак, индеец закурил свой калюме, а Валентин сигару, которыми его снабдил мистер Гроло при отъезде из Литл-Рока.

Минут двадцать друзья курили молча и, казалось, погружены были в свои мысли, наконец Валентин поднял голову и бросил украдкой взгляд на своего друга.

– Об чем думает вождь? – спросил он.

– Курумилла грустит, – отвечал индеец медленно своим гортанным голосом, – толстая кожа легла ему на сердце, слова давят ему грудь, он видит, что его бледнолицый друг несчастлив.

– Что еще скажет Курумилла? – продолжал Валентин.

– Курумилла говорит: мой брат страдает! Ухо друга открыто, сердце тянется к Валентину; легче переносить скорбь, если ее разделить на двоих; пусть мой брат знает, что Курумилла подле него; он ждет и говорит – хорошо.

– Мой брат верно сказал; он знает, что язык мой не раздвоенный и что сердце мое всегда открыто для него. Когда Валентин привел вождя в каменную деревню бледнолицых, то он надеялся, что Курумилла ему будет полезен. Пусть охотник скажет, чего он хочет; вождь исполнит.

– Благодарю моего брата, я знал, что он скажет, облако не может существовать между его рассудком и моим. Наше горе общее. Если я два дня молчал, то боялся огорчить моего брата, сообщив ему вещь так же близкую ему, как и мне.

– Курумилла Сахем – из первых Ульменес своего племени, он великий воин; мудрый у костра совета, страшный в битве; храбрый смеется над скорбью, когда эта скорбь его собственная, но страдает, если его друг несчастлив.

– Я все скажу вождю; мне тяжело молчать долее; сердце мое разбивается в груди, и мне нужно опереться на руку брата.

– Хорошо, пусть брат опирается, рука Курумиллы сильна; она не ослабеет, уши его друга открыты, он слушает охотника.

Валентин опустил свою голову и пробыл несколько минут в размышлении.

– Слушай, вождь, – сказал он наконец с волнением, – слушай, пора кончать; пытка, которую выношу, слишком жестока, и более я не в силах переносить. Ты, верно, не забыл моего молочного брата дона Луиса де Пребуа-Крансе; ты знаешь, чтобы подавить глубокое чувство любви к донне Розарии, его невесте, я решился удалиться навсегда и с твоей помощью исполнил это.

– Курумилла помнит, – сказал вождь, качая головой, – он тоже любил дона Луиса, тоже был предан дикой розе.

– Правда, вождь, и эту преданность ты доказал с опасностью жизни. После нашего отъезда с фермы дела-Палома ни твои, ни мои мокасины не оставили более новых следов на тропинке, которая ведет к ней. Тем, кому я принес в жертву мое счастье, жили благополучно; что мне было до остального; я мужчина… страдать в силах.

– Хуг! – возразил индеец, – мой брат тверд душою, он боролся с горем и одолел его.

– Увы, я это думал. Кровь льется из раны по-прежнему, а боль еще жгуче! Вот что мне пишут в письме, полученном в Литл-Роке; я прочту моему брату только то, что касается горестного события.

Индеец выразил знаком свое согласие.

– Вождь слушает, – сказал он, – брат его может открыть письмо.

Не отвечая ничего, Валентин Гиллуа взял из сумки письмо, переданное ему в Литл-Роке мистером Дигвалем, первым приказчиком дома Гроло; он вскрыл письмо трепетною рукою, пробежал его глазами и, обратясь к другу, сказал:

– Слушай.

Индеец кивнул головою. Охотник начал читать.

– «Шакра дела-Палома была разграблена тому год назад Молюхами, старыми союзниками Антинагюеля, тигра Солнца; эти свирепые воины сохранили беспощадную ненависть к убийцам своего вождя; они вообразили, что дон Луис был из самых неумолимых его врагов, и потому положили отмстить ему, не имея возможности отмстить вам.

Долго в молчании они подготовляли это ужасное намерение. Мщение глотается холодным, говорят ароканцы; им не хотелось, чтобы предприятие не удалось; наконец, когда все предосторожности были приняты и на успех можно было рассчитывать, выбрав темную и бурную ночь, злодеи окружили шакру, чтобы никто не мог уйти от их мщения; в безмолвии перелезли через высокие стены фермы, врасплох напали на спящих жителей, перерезали их, разграбили шакру и, свершив гнусное дело, удалились при освещении пожара, предоставив огню увенчать начатое ими.

Из собранных позднее сведений в Ароко и других местопребываний племени Окас оказывается, что побудительная причина, двигавшая Молюхов, была не та, которую им приписывала молва.

Тихонько повторяют, что будто некий дон Мигуэль Тадео де Кастель-Леон, дальний родственник вашего друга дона Луиса, виновник этого преступления. Дон Мигуэль, которого вы должны помнить, подлый развратник, самой скверной репутации, запутанный в долгах и живущий разными промыслами, одно постыднее другого; говорят, что он подстрекнул Молюхов покуситься на подобное злодейство, а главное, предписывал им не щадить жертв, обреченных на смерть.

Верно только одно, то есть что дети дона Луиса и донны Розарио были чудом спасены кем-то из пожара, в котором погибли их родители, и с той минуты исчезли, несмотря на все поиски; как бы в подтверждение этих слухов дона Мигуэля видели за два дня до преступления в Валдавии много лиц, и он тоже Бог весть куда девался.

Достоверно то, что спустя дня два после разорения шакры дона Луиса трехмачтовый корабль североамериканских штатов «Нантукет», стоящий на якоре в Валдавии, вдруг ночью изготовился в отплыл неизвестно куда.

Некоторые утверждают, что дон Мигуэль Тадео и дети дона Луиса отправились ночью на палубе «Нантукета».

– От кого брат мой получил эти сведения? – прервал Курумилла.

– От одного из моих старых и лучших друзей, от человека, которого ты хорошо знаешь, дона Грегорио Перальта.

– Брат мой не ошибается; если это письмо от дона Грегорио, то верить ему можно.

– И я в том убежден. Дон Грегорио прибавляет, что, по его мнению, дон Мигуэль удалился в Соединенные Штаты, во-первых, чтобы скрыться, а во-вторых, чтобы удобнее избавиться от детей своих жертв.

– Это так, – сказал Курумилла.

– Дону Мигуэлю, должно быть, лет под пятьдесят; рост средний, коренастый, сильный; черты лица грубые, взгляд двусмысленный, лицо рябоватое. Случайно на охоте он лишился маленького пальца на правой руке. Кроме того по лицу идет рубец от левого виска и теряется в усах.

– Хорошо, человек здесь, – сказал вождь, указывая на лоб, – Курумилла будет помнить.

– Детей называют Луис и Розарио, как отца и мать. В эпоху гибельного события Луису было шестнадцать лет; он высок ростом, светло-русый, как отец, с которым имеет поразительное сходство. Розарио было четырнадцать лет, но она казалась старше; это прелестное дитя, обладающее уже всею прелестью молодой девушки; насколько Луис похож на отца, настолько же Розарио похожа на мать; с первого взгляда вы узнаете этих детей. Письмо кончается таким образом: «Не зная, где вы находитесь, любезный Валентин, и надеясь на справедливость и доброе сердце посланника французского в Вашингтоне, я послал это письмо ему с просьбою употребить все усилия, чтобы вас отыскать; я убежден, что только вы можете спасти детей нашего друга. Если я не получу от вас ответа в продолжение года, то или вы уже не существуете, или письмо не дошло до вас, или вы не в состоянии отвечать. Тогда я оставлю Чили, прямо отправлюсь в Новый Орлеан и с деятельностью примусь за розыски. Я не могу свыкнуться с мыслью, чтобы такое страшное преступление осталось ненаказанным и чтобы подобный злодей, как этот дон Мигуэль Тадео, избегнул достойной казни». Вот и все, – сказал Валентин, грустно опуская голову на грудь.

– Давно ли это письмо в дороге? Брат мой знает ли? – спросил индеец.

– Да, вождь, знаю; оно долго меня искало.

– Вождь ждет от своего друга положительного ответа.

– Двадцать семь месяцев, как это письмо написано; всякая надежда потеряна.

– Хуг!

– Мой брат думает иначе?

– Да, охотник ошибается.

– Я ошибаюсь?

– Да, так вернее.

– Объясни, мой брат.

– Охотник не получил письма, не отвечал. Дон Грегорио в беспокойстве; сюда приедет; нас ждать будет.

– Мой брат сам ошибается; восемь месяцев прошло со времени, назначенного самим доном Грегорио. Он оставил Чили, приехал сюда, ждал месяц или два, потом, отчаявшись с нами увидеться, уехал; теперь, вождь, где же нам с ним встретиться?

Курумилла покачал головою.

– Мой брат не разделяет моего мнения?

– Нет, так не случится. Дон Грегорио человек благоразумный, мудрый у костра совета; он ждал ответа два, три месяца, потом приготовлялся; искал плавучий дом, глубокую воду, сильный ветер; Седая голова еще не приехал; нам ждать его.

– Неужели это действительно мнение моего брата? – сказал Валентин, колеблясь.

– Вождь говорит да.

– Хорошо, мы будем ждать месяц.

– Седая голова приедет, мы можем, не сомневаясь, его ждать.

Наступило грустное молчание; оба друга погрузились в свои мысли.

Через несколько минут они встали и разошлись по своим комнатам.

Разговор с Курумиллой ободрил Валентина и бросил светлую тень на обстоятельства, казавшиеся ему в самом мрачном виде. Он почти надеялся. Ему прежде и в голову не приходило, а теперь он предчувствовал возможность отыскать детей и отомстить за своего молочного брата.

Он боялся анализировать, какого рода побуждение заставляет его действовать.

Напрасно он приписывал дружбе к Пребуа-Крансе эту ненависть, которую питал к его убийце. Побудительная причина была не та.

Воспоминание о донне Розарио и глубокая привязанность к этой женщине, не угасшая в продолжение многих лет, пробудилась еще с большей силой в его сердце. Следовательно, он пылал мщением не за Луиса Пребуа, но за донну Розарио. Он упрекал себя за эти мысли, но они жили в нем, и чем более он старался их удалить, тем настойчивее они возвращались; пришлось признать себя побежденным и согласиться с тем, что совесть есть единственный свидетель, которого обмануть нельзя. Как часто в свете мы преклоняемся перед возвышенностью чувств, выставляемых напоказ, а если бы пришлось их изучить, рассмотреть в увеличительное стекло, то ясно бы увидели, что двигатель всего есть эгоизм, тщеславие, ненависть, и самый честный человек, управляемый страстями, не раз в свою жизнь играл комедию с макиавеллизмом, достойным плута.

Валентин недолго ждал обещанного визита госпожи Шобар. Почтенная хозяйка почувствовала большую симпатию к охотнику и потому явилась ранее назначенного часа.

– Я теперь свободна, – сказала она, приветливо улыбаясь, – и готова к вашим услугам.

– Благодарю вас за эту готовность быть мне полезною; прошу садиться. – Он подвинул ей стул. – Я призван в Новый Орлеан, – продолжал Валентин, – по весьма важному делу. К несчастью, я никого не знаю в этом городе и хотя говорю довольно хорошо по-испански, а французский язык мой природный, но не понимаю ни одного слова по-английски, что мне будет помехою в моих розысках.

– Во всяком другом городе Союза незнание английского было бы для вас чрезвычайно неудобно, но здесь французский язык самый употребительный; все на нем говорят или понимают, даже янки. Я полагаю, что вы снабдили себя рекомендательными письмами?

– Это драгоценный запас для каждого путешественника, и я хорошо снабжен ими; у меня есть письма к самым богатым и значительным лицам Нового Орлеана.

– В таком случае вам нечего беспокоиться; все двери откроются перед вами, и всякий предложит вам свои услуги и постарается быть полезным. Большинство орлеанцев помнят, что в жилах их течет французская кровь, и на этом основании они с объятиями принимают своих соотечественников по ту сторону Атлантики.

– Вы меня ободряете.

– Вы мне сказали, что и в деньгах не имеете недостатка?

– О, я богат, очень богат,

– Позвольте мне дать вам совет?

– Очень вам буду благодарен; я вас и пригласил к себе с тем, чтобы спросить у вас совет.

– Знаете, милостивый государь, что бы я сделала на вашем месте? В Новом Орлеане, как и везде, людей принимают по платью и судят по наружности. Позвольте, долго ли вы думаете пробыть здесь?

– Около месяца; все будет зависеть от обстоятельств; но это пустое и не может иметь влияния на мои расходы; думайте, что я год проживу в Новом Орлеане.

– Превосходно; извольте выслушать. Вам прежде всего надо быть в собственном доме; неприлично жить в такой маленькой и простенькой квартире, какая у вас. Дела серьезные требуют полной свободы.

– Вы правы, госпожа Шобар, и я вполне разделяю вашу мысль.

– Итак, вам надо: дом, обстановку полную и не менее четырех невольников для услуги.

– Что это будет стоить?

– Ну!.. не дешево, тысяч сорок пиастров; но, платя чистыми деньгами, можно ожидать скидки на шесть тысяч пиастров. Дом готов – тот, что напротив нас. Его три года тому назад выстроил богатый арматер, но он сделался банкротом и застрелился. Мебель, белье и прочее я вам достану выгодным образом.

– Решено… пусть будет по-вашему. Через час сорок тысяч пиастров будут в ваших руках.

– А вы завтра будете у себя.

– От всего сердца вам благодарен. Теперь позвольте мне сделать вам предложение? Не возьметесь ли вы управлять моим хозяйством и присматривать за прислугой? Не имея никогда невольников, я, право, не знаю, как и поступать с ними.

– Я вам выберу хороших, на которых вы можете совершенно положиться.

– Я вполне уверен, но на мое предложение вы ничего не ответили.

– Это почти невозможно; мое присутствие необходимо здесь; глаз хозяйки всюду нужен, так что я в затруднении, какой ответ дать. Впрочем, может, и удастся уладить. У меня есть одна небогатая родственница, которая с удовольствием возьмется за порядочную плату приходить помогать мне. Таким образом, не оставляя моего заведения, могу наблюдать за вашей прислугой и управлять вашим хозяйством.

– Я на это согласен; за ваши труды я вам дам…

– В настоящую минуту ничего, вы расплатитесь перед отъездом из Нового Орлеана.

– Тем лучше. Сделайте одолжение – прикажите принести приличное мне платье; я отправлюсь к моему банкиру, а в моем отсутствии похлопочите, чтобы приготовили контракт на покупку дома, так, чтобы мне только осталось подписать.

– Не тревожьтесь, все будет сделано.

Через полчаса Валентин Гиллуа сбросил с себя старую кожу, то есть натянул черное платье, вышел из дома и направился к проспекту, прозванному Канал, на котором находилась контора Артура Вильсона, Рокетта и Блондо.

Господин Рокетт прекрасно принял Валентина.

– Я вас ждал, милостивый государь, – сказал банкир, подвигая ему кресло. – Мой корреспондент в Литл-Роке предупредил меня о вашем приезде; какую сумму вам угодно?

– Еще не знаю, но сначала вас попрошу рассмотреть бриллианты, которые я с собою привез; вы, вероятно, знаток?

– И очень хороший; оценка их не менее доллара; мне так много об вас писали, что я буду вести с вами как с приятелем; кроме того, вы, кажется, француз, и я не позволю себе обмануть соотечественника. Где же бриллианты?

– Вот они. – Валентин снял с шеи кошелек из выхухоля, на стальной цепочке, и подал банкиру.

Тот открыл кошелек и высыпал бриллианты на лист бумаги.

Их было не более шестидесяти.

Банкир рассматривал сначала со вниманием, потом с удивлением и, наконец, с восторгом.

– О, о! – воскликнул он, подымая голову и смотря на своего нового клиента, – знаете ли вы, земляк, как драгоценны эти бриллианты?

– Знаю, – отвечал Валентин, улыбаясь.

– И на какую сумму? – продолжал банкир.

– Я думаю, пожалуй, на миллион.

– Тот, кто купит у вас эти бриллианты за миллион, ограбит вас, но, может, вы подразумеваете миллион долларов?

– Черт возьми! Неужели так много?

– Может, и более; если вы согласитесь их доверить мне, то я покажу моим товарищам.

– Очень хорошо; продайте их, а деньги оставьте у себя в банке до востребования.

– Как прикажете. Дня через два я буду иметь честь вам доложить, что можно выручить за них; но позвольте вас спросить, вы очень богаты?

– Да, – отвечал небрежно Валентин, – и так как я приехал в Новый Орлеан с целью повеселиться, то нашел необходимым, кроме кредита, открытого мне на ваш банк, запастись еще ценными вещами.

Банкир смотрел на этого человека, говорившего с такой небрежностью о миллионах, с чувством такого же восторга, с каким смотрел на бриллианты.

– Какую сумму угодно вам?

– Мне нужно устроиться, дайте мне пятьдесят тысяч долларов.

– Сейчас, милостивый государь.

Через двадцать минут Валентин Гиллуа возвратился домой в сопровождении приказчика торгового дома Артура Вильсона, Рокетта и Блондо, неся за ним пятьдесят тысяч долларов в билетах и золотом.

Поверенный домовладельца, у которого Валентин покупал дом, дожидался его с готовыми документами на продажу.

Валентин переменил кое-что в купчей, и, попросив поверенного не говорить никому о продаже, он подписал контракт, заплатил двадцать одну тысячу долларов, дал пятьсот франков поверенному, который удалился, кланяясь в пояс.