Текст книги "Опередить Господа Бога"

В конце марта он чудом бежал, но вернулся в гетто. Ни для какой работы Юрек уже не годился: у него были отбиты ступни и он не мог ходить.

Чудо-побег, о котором рассказал адвокат Волинский, организовал Генек «Сало». Он узнал, что Юрек в лагере в Грохове, прокрался туда болотами, вызволил друга и забрал к себе домой.

У Юрека были изуродованы ногти, отбиты почки и ступни, его пытали каждый день, и однажды он замешался в группу приговоренных к расстрелу в надежде на скорый конец. Но группу отвезли на работу в Грохов; там его и отыскал Грабовский.

Выхаживали Юрека все – Грабовский, его мать, его жена; смазывали чем-то отслаивающиеся ногти и давали порошки, от которых моча становилась синей; наконец Юрек окреп и заявил, что хочет вернуться в гетто.

Грабовский сказал: «Юрек, зачем, я тебя увезу в деревню…» А Юрек: нет, он должен вернуться. Грабовский ему: «Я тебя так спрячу – до конца войны никто не найдет». А Юрек: нет, он должен вернуться.

Они даже не попрощались. Когда товарищи пришли за Юреком, пана Генрика не было дома. А едва в гетто вспыхнуло восстание, он сразу понял, что Юреку конец. Что из этой переделки ему уже не выкарабкаться. Не из переделки, конечно, а из этой трагедии…

И в самом деле, так оно и случилось. Из одного из последних донесений ЖОБа можно узнать, что именно Юрек дал сигнал к самоубийству 8 мая 1943 года в бункере на Милой, 18.

«Ввиду безнадежности положения, чтобы не попасть к немцам в руки живыми, Арье Вильнер призвал повстанцев покончить жизнь самоубийством. Первым был Лютек Ротблат – сначала застрелил свою мать, а потом застрелился сам. В убежище погибло большинство членов Боевой еврейской организации с ее руководителем Мордехаем Анелевичем во главе».

После войны пан Генрик (сперва у него была авторемонтная мастерская, потом такси, а потом он работал в транспортной системе в должности инженера) часто размышлял о том, правильно ли он поступил, позволив другу уйти. В деревне Юрек наверняка подлечился бы, набрался сил. «Но опять же, если б выжил, не был ли бы на меня в обиде? Скорей всего, не смог бы мне простить, что остался жив, и вышло б еще хуже…»

 
Из тетради Юрека Вильнера
Еще один миг, и они опять
перережут веревку, и все начинать
сначала.
В последний раз я так близко был,
я уже на губах ощутил
каплю вечности. Мало.
А теперь они взялись пичкать меня
жизнью с ложечки. Только я давно потерял аппетит.
Поймите, меня тошнит.
Я знаю, что жизнь готова к употреблению,
полное блюдо,
ничуть не испорчена маслом,
божественный вкус и чудо, как пахнет.
И все же нет, не по нутру мне это…[33]33
  Из стихотворения Р.-М. Рильке «Песня самоубийцы» (перевод Е. Борисова).


[Закрыть]
 

– Я написал ему в гетто письмо, – говорит «Вацлав», адвокат Волинский. – Что́ писал, уже не помню, но слова были теплые. Такие, которые страшно трудно писать.

Я очень тяжело пережил его смерть. Так же, как и смерть каждого из этих людей.

Таких достойных.

Таких героических.

Таких польских.

После Юрека Вильнера представителем ЖОБа на арийской стороне стал Антек – Ицхак Цукерман.

– Очень был славный и толковый малый, – рассказывает Волинский, – только имел ужасную привычку: вечно таскал с собой сумку гранат. Мне это несколько мешало с ним разговаривать: я боялся, как бы гранаты не рванули.

Одна из первых депеш, которые «Вацлав» отправил в Лондон, касалась денег. Деньги нужны были его еврейским подопечным для покупки оружия, и сначала поступило пять тысяч долларов из сбросов.

– Я дал их Миколаю из Бунда, и тут ко мне прибегает Боровский, сионист, с жалобой. «Пан Вацлав, – говорит, – он все забрал и ничего мне не хочет давать, скажите ему сами…»

Но Миколай уже отдал эти деньги Эдельману, а Эдельман – Тосе, а Тося спрятала их под полотер и, как они вскоре смогли убедиться, здорово придумала, потому что во время обыска у нее перерыли всю квартиру, но никому не пришло в голову заглянуть под полотерную щетку. За эти деньги на арийской стороне было куплено оружие.

Тося впоследствии выкупила «Вацлава» из гестапо: кто-то ей сообщил, что его арестовали, и она сразу подумала: «А что, если пустить в ход мой персидский ковер?» И действительно, благодаря ковру «Вацлава» вызволили. «Но ковер был, правда, прекрасный, – говорит Тося. – Знаешь, такой бежевый, гладкий, с бордюром по краям и медальоном посередине».

Тося – доктор Теодосия Голиборская, последняя из врачей, занимавшихся в гетто исследованием голода, – приехала на несколько дней из Австралии, так что у адвоката Волинского сегодня многолюдно, оживленно, шумно и все наперебой рассказывают разные забавные истории. Например: сколько было хлопот у «Вацлава» с ребятами из ЖОБа, которые чересчур поспешно расправлялись с агентами. Сперва полагалось вынести приговор, а уж потом приводить его в исполнение, а они приходят и говорят: «Пан Вацлав, мы его уже убрали». Что тут было делать? Пришлось писать в группу «стрелков», чтоб хоть задним числом составляли приговор.

А помните историю с тем большим сбросом? Пришло сто двадцать тысяч долларов…

– Погодите, – вмешивается Эдельман, – разве там было сто двадцать тысяч? Мы получили только половину.

– Пан Марек, – говорит «Вацлав», – вы получили всё и купили себе пистолеты.

– Те пятьдесят?

– Нет, что вы. Пятьдесят пистолетов вы не купили, а получили от нас, от АК. Хотя нет, один отдали в Ченстохову, и тот еврей из него выстрелил, помните? А двадцать пошло в Понятову…

Вот такие у них разговоры – а Тося еще вспоминает про красный джемпер, в котором Марек носился по крышам, и говорит, что это была сущая тряпка по сравнению с джемпером, который она пришлет ему из Австралии, – и, когда мы уже возвращаемся домой, Эдельман вдруг оборачивается и говорит: «Нет, месяц это не продолжалось. Несколько дней, от силы – неделю».

Это он о Юреке Вильнере. Что тот выдержал неделю пыток в гестапо, а не месяц.

Ну как же, минутку. «Вацлав» говорил – месяц Грабовский – две недели…

«Я точно помню, он там пробыл неделю».

Его упрямство уже начинает раздражать.

Если «Вацлав» сказал – месяц, он, наверно, знал, что говорит.

Так что же теперь получается? Оказывается, нам всем очень важно, чтобы Юрек Вильнер как можно дольше выдержал пытки в гестапо. Это ведь большая разница – молчать неделю или месяц. Нам бы, правда, очень хотелось, чтобы Юрек – Арье Вильнер – молчал целый месяц.

– Ну хорошо, – говорит Эдельман, – Антеку хочется, чтобы нас было пятьсот, литератору С. хочется, чтобы рыбу раскрашивала мать, а вы хотите, чтобы Юрек сидел месяц. Ладно, пусть будет месяц, это ведь уже не имеет никакого значения.

То же самое с флагами.

Они висели над гетто с первого дня восстания: бело-красный и бело-голубой. Народ на арийской стороне это волновало, и немцы с большим трудом их сняли – торжественно, как военные трофеи.

Эдельман говорит, что если флаги были, то повесить их не мог никто, кроме его людей, а они флагов не вешали. Они бы повесили с радостью, будь у них хоть немного красной, белой и голубой ткани, но ее не было.

– Значит, кто-то другой повесил, не все ли равно кто.

– Да? – говорит Эдельман. – Вполне возможно.

Хотя лично он вообще никаких флагов не видел. Только после войны узнал, что они были.

– Как же так? Ведь все видели!

– Ну, раз все видели, стало быть, флаги были. А впрочем, – говорит он, – какое это имеет значение? Важно, что люди видели.

Вот что самое скверное: он со всем в конце концов соглашается. И убеждать его дальше просто бессмысленно.

«Какое это сейчас имеет значение?» – говорит он и больше не спорит.

– Мы должны еще кое-что дописать, – вспоминает он.

Почему он остался жив?

Когда пришел первый русский солдат-освободитель, он остановил его и спросил: «Ты еврей? Почему же ты живой?» В этих словах прозвучало подозрение: может быть, он кого-нибудь выдал? может, отнимал у кого-то хлеб? Так что теперь я должна у него спросить, не выжил ли он случайно за чужой счет, а если нет – то почему, собственно, выжил?

Тогда он попробует объяснить. Например, расскажет, как шел в дом номер семь на Новолипках, где у них был сборный пункт, чтобы сообщить, что Инка, врач из больницы на улице Лешно, лежит без сознания в пустой квартире напротив. Когда больницу перевели на Умшлагплац, Инка проглотила тюбик люминала, надела ночную сорочку и легла в постель. Он ее перенес – как нашел, в розовой ночной сорочке, – через улицу, в дом, где уже никого не осталось, и теперь шел сказать, чтоб ее оттуда забрали, если она жива.

Мостовую на Новолипках перегораживала стена – дальше была уже арийская сторона. Из-за этой стены вдруг высунулся эсэсовец и начал стрелять. Выстрелил раз пятнадцать – и всякий раз пули пролетали в каком-нибудь полуметре от него, правее. Может быть, у немца был астигматизм – это такой дефект зрения, который можно компенсировать очками, но у этого немца, видно, был некомпенсированный астигматизм, и он промазал.

– И в этом все дело? – спрашиваю я. – Только потому, что немец не обзавелся подходящими очками?

Нет, есть еще одна история, про Метека Домба.

Как-то для комплекта – для тех десяти тысяч на Умшлагплаце – не добрали сколько-то там человек, и Эдельмана взяли прямо на улице и посадили на подводу, которая свозила всех на площадь. Подвода была запряжена двумя лошадьми, рядом с возницей сидел еврейский полицейский, а сзади немец.

Уже проехали Новолипки, как вдруг он увидел, что по улице идет Метек Домб. Метек был членом ППС[34]34
  Польская социалистическая партия.


[Закрыть], его направили на службу в полицию, жил он на Новолипках и как раз возвращался с дежурства домой.

Эдельман крикнул: «Метек, меня загребли». Метек подбежал, сказал полицейскому, что это его брат, и ему разрешили спрыгнуть.

Они пошли к Метеку домой.

Дома был его отец, маленький, худой, голодный. Он посмотрел на них с неприязнью:

– Опять Метек кого-то снял с подводы, да? И опять не взял ни гроша?

Он бы мог за это иметь тысячи.

Он бы мог за это хотя бы выкупить по карточкам хлеб.

А он что делает? Снимает с подводы задарма.

– Папа, – сказал Метек, – не огорчайся. Мне это зачтется, и я попаду в рай.

– Какой рай? Какой Бог?! Ты не видишь, что творится? Не видишь, что Бога здесь давно уже нет? А даже если и есть, – понизил старичок голос, – то он на ИХ стороне.

На следующий день папу Метека забрали – Метек не успел снять его с подводы и сразу же ушел в лес, к партизанам.

Это второй пример: тут уж он наверняка должен был погибнуть, но опять его спас случай. В прошлый раз это был астигматизм эсэсовца, а сейчас Метек Домб, который как раз шел по улице, возвращаясь с дежурства домой.

У девочек, которых привозили с розовой пеной на губах (у тех, что потом успели вырасти, и полюбить, и родить детей, то есть гораздо больше, чем успела дочка Тененбаум), были поражены сердечные клапаны; клапаны – это как бы лепестки, ритмично раскрывающиеся и пропускающие кровь. Когда клапанные отверстия сужаются, через них проходит слишком мало крови, может произойти отек легких, сердце, чтобы прокачать больше крови, вынуждено работать быстрее, но очень уж быстро биться бессмысленно, так как желудочки не успевают наполняться кровью… Оптимальный режим работы: четыре тысячи двести ударов в час, в сутки – более ста тысяч раз, за это время сердце перекачивает семь тысяч литров крови, то есть пять тонн… Это я узнала от инженера Сейдака, который говорит, что сердце – самый обыкновенный насос и, как все механизмы, имеет свои особенности: обладает большими резервами и не очень сильно изнашивается, так как способно восстанавливать вышедшие из строя части, то есть проводить текущий ремонт.

Если сердце не в состоянии успешно произвести ремонт, оно заболевает. Чаще всего отказывают именно клапаны, что понятно, говорит инженер Сейдак, в любом механизме клапаны портятся легче всего, взять хотя бы автомобиль.

Инженер Сейдак сконструировал для Профессора аппарат, заменяющий настоящее сердце во время проведения ремонта, то есть во время операции. Расходы на искусственное сердце составили четыреста тысяч злотых. Когда работа по изготовлению аппарата была закончена, на предприятие приехал ревизор, который установил, что затраченная сумма не оформлена должным образом, из чего следует, что изобретатель нанес предприятию материальный ущерб, иначе говоря, совершил экономическое преступление. К счастью, инженер Сейдак нашел нужные ходы, и обвинение в преступной деятельности с него сняли, ревизор же оказался настолько великодушен, что не упомянул об этом в протоколе.

Теперь инженер Сейдак работает над новым аппаратом, который поможет сердцу проталкивать кровь через суженные сосуды и позволит больным с инфарктом продержаться до операции. Большинство умирает сразу после инфаркта, операции не дождавшись. Если аппарат действительно получится хороший, он многим сохранит жизнь, или, по крайней мере (как говорит Эдельман), еще на минуту заслонит пламя свечи.

Только надежды не всегда оправдываются. Ведь Он внимательно наблюдает и за Сейдаком, и за Профессором, и за всеми их стараниями и может нанести самый что ни на есть неожиданный удар. Взять, к примеру, хотя бы такой случай: все думали, что акция прошла удачно и им ничто не угрожает, а Стефан, брат Марыси Савицкой, наверно, был счастлив больше всех: ведь ему было семнадцать лет и он получил первый в жизни револьвер. Марыся Савицкая – та самая, что перед войной бегала вместе с сестрой Михала Клепфиша на восемьсот метров за «Искру»; так вот, Стефану тогда было семнадцать лет, ему впервые дали оружие, и радость от сознания, что он участвовал в акции (он был в группе, прикрывавшей их выход из каналов), буквально его распирала. Он не мог усидеть дома и побежал вниз, в кондитерскую. В эту минуту в кондитерскую вошел немец, заметил в кармане у Стефана револьвер, вывел его наружу и застрелил на месте, перед домом, у Марыси под окном.

Иногда это настоящие гонки, и Он до самого конца не скупится на мелкие пакости. Взять хотя бы Рудного: не было специалиста по коронарографии – перегорела лампочка в рентгеновском кабинете – операционный блок оказался заперт – не было операционных сестер… Боли с каждой минутой усиливались, всякий раз приступ мог стать последним, а они все искали автомобили, врачей, лампочки, медсестер. И все же Его опередили. В три часа ночи, когда они поблагодарили Профессора, а Профессор – их, когда в сердце Рудного кровь текла уже по новому руслу, расширенному за счет кусочка вены из ноги, и сердце работало нормально, они подумали, что, похоже, успели, что и на этот раз опередили Господа Бога.

В случае Рудного у Эдельмана не было полной уверенности, что можно оперировать в острой стадии, ведь он тоже читал книги, в которых пишут, что нельзя, – и он ушел из больницы, чтобы еще раз спокойно все обдумать. Тут ему встретилась доктор Задрожная. Он спросил у нее: «Оперировать? Как ты считаешь?» – а доктор Задрожная очень удивилась. «Ну, знаешь… – сказала она. – В вашей ситуации?» У них на работе тогда как раз были неприятности, точнее, неприятности были у него – ему грозило увольнение, а Эльжбета Хентковская и Ага Жуховская решили в знак солидарноста уйти вместе с ним, – это все, конечно, ерунда, но доктор Задрожная имела право удивиться: неудачная рискованная операция не облегчила бы им поиски новой работы. Но когда он услышал: «Ну, знаешь…» – то сразу понял, что больше раздумывать нечего. Решение было принято, причем как бы без его участия. Он вернулся в больницу и сказал: «Оперируем», а Эльжбета еще на него прикрикнула: где его носит, когда он прекрасно знает, что дорога каждая минута.

Или: привозят больную и все говорят, что у нее кататонический ступор – это такая форма шизофрении, когда человек не ест, не двигается и беспробудно спит. Ее лечат от шизофрении уже пятнадцать лет, а они берут у спящей больной кровь на исследование, и оказывается, что сахара там – около тридцати миллиграмм-процентов, и тогда им приходит в голову, что у нее вовсе не шизофрения, а что-то с поджелудочной железой. Делают операцию на поджелудочной, и тут-то начинаются волнения: сразу после операции сахар – сто тридцать, это многовато, но через два часа – шестьдесят, то есть, возможно, наступила стабилизация.

Заканчивается история с поджелудочной железой. Начинается повседневность – но тут происходит загадочная история с кальцием, содержание которого у почечного больного в крови вдруг начинает стремительно возрастать. Это означает, что надо спросить у коллег, каковы клинические проявления начальной гиперфункции паращитовидных желез; разумеется, никто этого не знает, поскольку такое встречается крайне редко, и они звонят в Париж (там есть специалисты по кальцию) и просят прислать (в контейнере при температуре минус тридцать два градуса) реактивы для исследования гормона паращитовидных желез, но у пациента кальция уже шестнадцать, а при двадцати умирают, и тогда его везут на операцию из Лодзи в Варшаву – может, в дороге не полезет кверху; в ту минуту, когда его кладут на стол, содержание кальция достигает двадцати, и больной теряет сознание…

Заканчивается история с паращитовидными железами. Начинается повседневность.

Я рассказываю все это Збигневу Млынарскому, подпольный псевдоним «Крот», тому самому, который пытался взорвать стену на Бонифратерской и готовился выстрелить именно в тот момент, когда по другую сторону стены люди Эдельмана взрывали свою единственную мину. (Млынарский прицеливался, и то же самое делал жандарм, но, к счастью, Млынарский на долю секунды его опередил.) Итак, я спрашиваю Млынарского, понятно ли ему поведение Эдельмана, а он говорит: да, абсолютно понятно. Он сам, к примеру, был после войны председателем скорняжной артели – сейчас об этом вспомнить приятно, ведь приходилось быстро действовать и принимать рискованные решения. Однажды, скажем, он использовал часть оборотных средств, чтобы покрыть крышу, так как мех заливало. Ему пригрозили судом, он заявил: «Пожалуйста, можете меня судить, я незаконно истратил два миллиона, но спас тридцать». Такое решение и вправду требовало мужества: подумать только, в те годы пустить оборотные средства на ремонт крыши. Это и есть главное в жизни, заключает Млынарский. Быстрые, мужские решения.

Уйдя из артели, Млынарский открыл собственную мастерскую, где обрабатывал мех для государственных фирм; обязанности между своими четырьмя работниками он распределил четко, чтоб не цеплялся финотдел. Один растягивал шкурки, второй резал, третий кроил, четвертый подравнивал края, а у пана Збигнева была самая ответственная работа – подгонка. Ибо главное в скорняжном деле – чтобы шкурки идеально подходили одна к другой.

Полноценной жизнью Млынарский жил, собственно, только во время войны: «Как мужчина я неказистый, шестьдесят килограммов, метр шестьдесят три росту, а был храбрее всех этих, по метр восемьдесят». А потом подгонял меховые шкурки. «Разве к этому можно относиться серьезно? – спрашивает он. – После того, что было, подгонять каракулевые шкурки?» Оттого он так хорошо понимает доктора Эдельмана.

Итак, речь идет только о том, чтобы заслонить пламя.

Но Он – как мы уже говорили – внимательно следит за всеми стараниями и может так ловко нанести удар, что уже ничего не удастся сделать. Когда, например, берут кровь и оказывается, что это был яд, тут уж ничем нельзя помочь. Почему Эльжбета Хентковская отравилась? У нее была гематома в области задней черепной ямы. Она путала слова, не могла выписать простейший рецепт, может быть, забыла свой адрес или как зажигают свет, что-нибудь в этом роде… А почему отравилась Эльжуня? У нее было все: любящие родители, комната с дорогими игрушками, а потом блестящая дипломная работа и красивый жених, но однажды она приняла снотворное, и опустела эта прекрасная салатово-белая комната, в которой ее симпатичный американский отец ни одной вещи не разрешает переставить и говорит, что так должно остаться навсегда. Американский отец спрашивал у доктора Эдельмана, почему она это сделала. Но Эдельман не сумел ответить, хотя это была Эльжуня, дочь Зигмунта, который говорил: «Я живым не останусь, а ты останешься, так что помни: в Замостье, в монастыре, моя дочка…» Зигмунт потом выстрелил в прожектор, благодаря чему они смогли перескочить через стену, а Эльжуню Эдельман отыскал сразу после войны, и ни одной он уже не сумел помочь – ни той, которая умирала в Нью-Йорке, ни той, что умирала в Лодзи…

Итак, никогда нельзя знать, кто кого провел. Иногда радуешься своей удаче, потому что ты тщательно все проверил, и подготовил, и всех убедил, и уверен, что ничего плохого случиться уже не должно, а Стефан, брат Марыси Савицкой, погибает оттого, что его распирает радость. И Целина, которая вышла с ними из каналов на Простой, тоже умирает, он же перед смертью может только ей обещать, что она умрет достойно и без страха. (Он был потом в кибуце имени Героев гетто[35]35
  Кибуц им. Героев гетто в Израиле, основан в 1949 г. бывшими партизанами и бойцами еврейского Сопротивления в Польше и Литве в годы Второй мировой войны. С 1950 г. в кибуце работает Музей борцов гетто.


[Закрыть], недалеко от Хайфы, на похоронах Целины – Цивьи Любеткин. Их – из канала на Простой – там было трое: он, Маша и Пнина, и Маша, едва его увидела, шепнула: «Знаешь, сегодня я опять его слышала». – «Кого?» – спросил он. «Не прикидывайся, что не понимаешь, – рассердилась Маша, – только не прикидывайся». Ему объяснили, что Маша опять слышала крик того парня, который пошел узнать, что означает указание «ждать в северной части гетто». Его сожгли на Милой, он кричал целый день, и Маша, которая тогда была рядом в бункере, постоянно слышит его крики. Слышит в городе, находящемся в трех тысячах километров от Милой и от бункера, – и шепчет: «Послушай, сегодня опять. На редкость явственно».) А к хозяйке Абраши Блюма стучится дворник, говорит: «У вас еврей», запирает дверь снаружи и идет к телефону. (Дворнику аковцы впоследствии вынесли смертный приговор, а Абраша выпрыгнул из окна на крышу, сломал ноги и лежал, пока не приехало гестапо.) А вот человек умирает на операционном столе, потому что у него был циркулярный инфаркт, которого не показала ни коронарограмма, ни ЭКГ… Ты отлично всех этих больных помнишь и, даже если операция заканчивается успешно, – ждешь.

Наступают долгие дни ожидания, потому что лишь теперь выяснится, приспособилось ли сердце к вставленным кусочкам вен, к новым артериям и лекарствам. Потом ты помалу успокаиваешься, набираешься уверенности… И когда напряжение совсем спадет и радость схлынет – тогда, только тогда, ты осознаёшь, что это за пропорция: один к четыремстам тысячам.

1:400 000.

Просто смешно.

Но собственная жизнь для каждого составляет целых сто процентов, так что, возможно, какой-то смысл в этом есть.