Текст книги "Томас Квик. История серийного убийцы"

Письмо Стуре Бергвалю

Я понятия не имел, кто прав: Губб-Ян Стигсон или Лейф Г. В. Перссон. Вся эта грызня из-за Квика казалась мне нелепой. Шесть судов единогласно признали Томаса виновным в совершении восьми убийств. Другими словами, ни у кого не возникло ни малейших сомнений в его причастности. И всё же несколько здравомыслящих людей уверяли, что он был абсолютно невиновен во всех убийствах, за которые его осудили.

«Такое просто невозможно, – думал я. – Ведь если было собрано достаточно доказательств для того, чтобы признать Квика виновным в восьми убийствах, то опровергнуть слова Перссона, Гийу и других скептиков было бы плёвым делом! А если Квик был невиновен, то история выглядит именно так, как охарактеризовал её Лейф Г. В. Перссон: крупнейший скандал в правовой системе Швеции за всю историю её существования».

У меня самого не было абсолютно никаких мыслей относительно виновности Квика – как, впрочем, и особого стремления искать правду. Мне просто захотелось создать документальный фильм о разгоревшейся «борьбе за справедливость» и показать её главных фигурантов.

При этом где-то в глубине души новые знания о ложных признаниях не давали мне покоя. Быть может, есть какая-то связь между ними и заявлениями Томаса Квика, которого уже добрый десяток лет считают самым страшным маньяком, но который, возможно, и мухи не обидел? Во мне всё больше разгорался интерес: не терпелось выяснить истину.

После выхода моего документального фильма о «фалунском поджигателе» я прочёл несколько книг о Томасе Квике и 22 апреля написал ему первое письмо.

«Стуре Бергваль, В одном из букинистических магазинов я случайно увидел Вашу книгу «Оставшийся», которую читаю сейчас с превеликим интересом, хотя некоторые моменты и вызывают у меня не самые приятные чувства.

[…]

Я знаю, что вот уже несколько лет Вы не разговариваете с журналистами, и, разумеется, понимаю Ваш выбор, но всё же осмелюсь попросить Вас о встрече. Мне хотелось бы подчеркнуть, что речь не идёт об интервью! Ничто из того, о чём мы, возможно, будем говорить, не будет напечатано; я просто прошу о встрече, не предполагающей никаких условий. Мне кажется, эта беседа могла бы оказаться полезной, причём не только для меня, но и для Вас».

Через несколько дней пришёл ответ: меня ждали в Сэтере.

Мои беседы с Яном Ульссоном

Готовясь к встрече, я ознакомился со всеми решениями судов и статьями, в которых упоминался Квик. Материалов было море.

29 мая 2008 года, за три дня до моей встречи со Стуре Бергвалем, я позвонил Яну Ульссону.

У вышедшего на пенсию комиссара полиции Яна Ульссона за плечами имелся тридцатилетний опыт расследования убийств и работы на местах преступлений. Он был заместителем главы криминологического отдела в Стокгольме и начальником отдела профилирования преступников при Главном полицейском управлении. Мне же интересно было узнать о его участии в расследованиях убийств четы Стегехёйс и Йенона Леви. В этих делах он фигурировал как главный криминалист.

Он не пытался скрыть тот факт, что считает Томаса Квика невиновным: более того, он даже написал несколько статей о скандальном судебном процессе. Благодаря своему роду деятельности Ульссон выгодно отличался от остальных скептиков, не доверявших Квику.

Мне не терпелось узнать, что именно заставило его поверить в невиновность подсудимого. Он был дружелюбен и неторопливо, в характерной для него манере начал перечислять обстоятельства, заронившие зерно сомнения, пока он работал с теми двумя случаями. На мой взгляд, вся критика Ульссона сводилась к трём основным постулатам, которые можно было охарактеризовать как ошибки системы.

1. Следователи пытались найти доказательства вины Квика. Возможные нестыковки и улики, свидетельствовавшие о том, что он невиновен, не принимались в расчёт.

2. Во всех расследованиях принимал участие один и тот же прокурор, а допросы всегда проводил один и тот же следователь. После первого приговора усомниться в виновности Квика было почти невозможно, а с каждым новым решением суда подвергать сомнению его причастность к убийствам становилось ещё сложнее. Следователи стали «пленниками заключённого», как выразился Ульссон.

3. Участие двух сторон в судебном процессе предполагает противостояние обвинителя и защитника. При этом Клаэс Боргстрём, адвокат Квика, не подверг сомнению ни одно доказательство, предъявленное против его подзащитного. Система просто-напросто дала сбой.

После двух долгих и плодотворных бесед с Яном Ульссоном я сразу же прочитал его полемические статьи, посвящённые Квику. Одна из них, вышедшая в рубрике «Полемика» газеты «Дагенс Нюхетер» в октябре 2002 года, заканчивается следующими словами:

«Сам Томас Квик заявляет, что убил всех этих людей. Я хочу сказать ему лишь одно: попробуй заткнуть рот всем нам – тем, кто посмел сомневаться и поделился своими сомнениями с окружающими. Пусть я ошибаюсь – и тогда буду стыдиться своего неверия. Тебе нужно всего лишь предоставить хоть какое-то очевидное доказательство – его окажется вполне достаточно, чтобы я с позором отступил. Пусть это будет часть тела, которую ты, по твоим собственным словам, сохранил на память. Или какая-нибудь вещица, украденная у жертвы. А пока, пребывая в ожидании, я призываю государственного обвинителя возобновить расследования».

Я и сам подумывал предложить Стуре Бергвалю стать орудием, способным усмирить Яна Ульссона, Яна Гийу, Лейфа Г. В. Перссона, Нильса Виклунда и всех тех, кто утверждал, что Квик – обыкновенный лжец. Если у него и впрямь был какой-то «тайник» с останками, он мог бы рассказать мне о нём. Так он бы не «выдал» их полиции – а ведь именно своего рода «отказ» от них называли основным психологическим барьером, который мешал Квику продемонстрировать «сувениры» следователям. Я мог бы забрать что-нибудь из тайника, отдать на анализ – и дело с концом.

От моих наивных рассуждений меня пробудил телефонный звонок. Настало время третьей беседы с Ульссоном.

– Да… Это Янне. Ян Ульссон. Я тут подумал… Хочу дать один совет.

– Спасибо, – сказал я.

– Вы ведь читаете протоколы допросов Квика? Обратите внимание вот на что: говорил ли он хоть раз то, что ещё не было известно полиции? Мне кажется, об этом стоит задуматься.

Я поблагодарил за совет и пообещал читать внимательнее. Это оказался очень дельный совет.

Весь вечер я размышлял о том, что именно Томас Квик рассказывал на допросах, а что полиция представляла как новые сведения: следы экземы на локтевых сгибах Терес Юханнесен, указание на кострище, в котором были обнаружены обугленные фрагменты детских костей, места ножевых ранений на телах жертв на озере Аппояуре, сопровождение до места, где обнаружили тело Грю Стурвик, подробности убийства Томаса Блумгрена в 1964 году. И так далее…

Откуда у Квика появились все эти подробности, «скептики» не объясняли.

Отшельник

Когда сотрудники лечебницы оставили нас, Стуре Бергваль поставил на стол кофейные чашки и термос. Я достал несколько подсохших сдобных булочек из сэтерского магазина «Вилли». Мы немного поболтали о моей поездке из Гётеборга, о весне и тому подобных мелочах.

А ещё мы вспомнили о том, что Квик практически не покидал лечебницу со времён премьер-министра Ингвара Карлссона и пришедшего к власти в СССР Михаила Горбачёва. Квик оказался в Сэтере раньше, чем появился первый в мире сайт!

– Я никогда не говорил по мобильнику, – произнёс Стуре, который лишь благодаря телевизору смог узнать, что теперь все носят телефоны с собой.

– Как выжить в такой изоляции? – удивился я. – Чем вы тут занимаетесь?

И тут его словно прорвало: на меня обрушился такой поток речи, будто Квик все эти годы только и делал, что ждал подобного вопроса:

– Мой день начинается ровно в 05.29. Обычно я просыпаюсь сам, а если нет, то по будильнику. Потом слушаю новостную программу «Эхо» по радио, встаю в 05.33. Сделав все необходимые утренние процедуры, прихожу в столовую в 05.54, там беру кофе с простоквашей. Я всегда предельно точен: тут все говорят, что по мне можно часы сверять!

Он откусил кусочек булочки и запил её кофе.

– В 06.05 я нажимаю на кнопку звонка, чтобы меня выпустили. Ни минутой раньше или позже! Здесь это единственный способ выжить, – пояснил он. – Я превратился в невероятно рутинного человека. Неверояяяятно рутинного!

Я понимающе кивнул.

– Сегодня две тысячи триста шестьдесят седьмой раз, когда я совершил прогулку по двору. Я гуляю каждый день.

Стуре внимательно взглянул на меня. Я был впечатлён:

– Две тысячи триста шестьдесят седьмой день, – повторил я.

– Прогулка продолжается ровно час двадцать; я описываю восьмёрку. В 07.25 принимаю душ, пью кофе и читаю газеты. Затем приступаю к разгадыванию кроссвордов. Я выписываю разные сложные кроссворды, и за всё это время не оставил ни одной пустой клеточки. Иногда на то, чтобы отгадать последние слова, может уйти несколько дней, но я всегда довожу дело до конца. Порой даже отправляю свои кроссворды в газеты от имени кого-то из персонала больницы, чтобы не привлекать слишком много внимания, – несколько раз даже выигрывал всякие мелочи типа лотерейных билетов. Для меня это как работа. Кроссворды занимают моё внимание с половины девятого до четырёх. Всё это время работает радио. Всегда «Р1»! Люблю их программы «Тенденция», «Родственные связи», «Обеденное эхо», «Мир знаний» и «Язык». В шесть вечера я отправляюсь в свою комнату, и с этого момента не хочу, чтобы меня беспокоили. Тут наступает время вечерней рутины – правда, в основном я смотрю телевизор. В 21.30 ложусь. В десять тушу свет и засыпаю.

Всё было в точности, как я предполагал. Стуре Бергваль не общался ни с кем за пределами клиники. Ни с одним человеком. Да и с другими пациентами тоже.

– Стуре, вы сознались в стольких убийствах. В восьми вас признали виновным. Вы по-прежнему настаиваете на своих признаниях?

Стуре посмотрел на меня, а затем произнёс:

– Признания остались. Да…

Повисла тишина. Его слова были решающим фактором для продолжения нашей беседы. Я внимательно наблюдал за этим загадочным человеком, который всё ещё сидел напротив меня.

Возможно, он был самым жутким серийным убийцей в Северной Европе, а возможно – обыкновенным выдумщиком, сумевшим обмануть всю судебную систему Швеции.

По его облику совершенно нельзя было определить, какое из этих предположений верно.

– Здесь столько мер безопасности, – попытался я. Стуре продолжал слушать. – Кажется, из этой клиники вообще не сбежать. Все эти стальные двери, пуленепробиваемые стёкла, тревожные кнопки…

Он одобрительно замычал.

– Мне просто интересно… А что было бы, если бы вы жили в обществе?

Стуре непонимающе посмотрел на меня.

– Вы взялись бы за старое? Начали бы снова убивать и расчленять детей?

Его тяжёлый взгляд наполнился ещё большей печалью.

– Нет, нет и ещё раз нет!

Он медленно покачал головой и опустил глаза. Глядя на колени, он добавил:

– Нет, я бы не стал этого делать.

Я не сдавался.

– Так что бы случилось, если бы вы вернулись к нормальной жизни в обществе, пусть и под надзором?

– Врачи считают, что я должен оставаться в психиатрической лечебнице…

– Я знаю, – перебил я. – Читал, что они пишут. Но я хочу спросить вас. Мне вы кажетесь абсолютно нормальным. Здравомыслящим.

– Да-а? – в его голосе проскользнули столь характерные для него высокие нотки. Он улыбался и выглядел так, словно я сказал что-то абсурдное. А затем прибавил, не дождавшись ответа: – А разве я не должен быть таким?

– Нет, конечно же, нет! Вас считают самым опасным и безумным психопатом в Швеции. Разве это не ясно?

Он вроде бы не обиделся, но ответа на вопрос о том, что было бы, если бы Стуре Бергваля выпустили, я так и не получил.

Вопрос, к слову, был справедливым.

Передо мной сидел человек, казавшийся чувствительным и дружелюбным. Внешне он совершенно не походил на жестокого серийного убийцу с садистскими наклонностями, осуждённого за все эти ужасные убийства.

И какой же я мог сделать вывод?

Никакого.

Тишину нарушили сотрудники 36-го отделения: пришло время отвести убийцу обратно в его камеру.

Мы попрощались. Ни у него, ни у меня и мыслей не возникло о новой встрече.

Дядюшка Стуре

Всё лето я изучал материалы следствия и связывался то с полицейскими, которые занимались расследованиями, то с родственниками и друзьями Стуре Бергваля, то с близкими жертв, то с теми, кого сам Бергваль назвал вероятными сообщниками. Список казался бесконечным. Многие проявляли радушие и шли навстречу, но общаться с персоналом Сэтерской клиники, по понятным причинам, оказалось куда сложнее. Я не лелеял особых надежд, когда позвонил домой бывшему главному врачу Сэтерской больницы Йорану Чельбергу. Его не слишком воодушевляла моя задумка создать документальный фильм о Томасе Квике. Правда, я сразу заявил, что не собираюсь обсуждать его виновность – просто хотел бы рассказать о том, как проходили расследования и лечение, – и Чельберг заметно смягчился.

Было ясно: он не горит желанием беседовать о деле Квика, но я не понимал почему. Он критически относился к действиям прокурора ван дер Кваста и так же неодобрительно отзывался о методах терапии.

– Как бы то ни было, конфиденциальность не позволяет мне разглашать данные о пациентах, – пояснил он.

У меня тут же возник вопрос: а смог бы он со мной поговорить, если бы сам Стуре Бергваль разрешил рассказать о терапии? Йоран Чельберг не был готов ответить сразу, но обещал подумать.

Он колебался. Что-то удручало его, он явно хотел о чём-то сообщить, но не решался. Перед ним возникла дилемма.

– Я предан Сэтерской психиатрической клинике и её сотрудникам, – сказал он. – При этом я вовсе не хочу замалчивать факты и способствовать сокрытию процессуального скандала.

«О чём это он? – подумал я. – Процессуальный скандал?..» Я попытался не выдать охватившего меня волнения. Вот, значит, как относился бывший главврач клиники к делу Томаса Квика – как к потенциальному скандалу в судебной системе.

Йоран Чельберг дал понять, что его беспокойство было как-то связано с молчанием Квика – тем самым «тайм-аутом», который тот взял. Оказывается, Чельберг просил нескольких судей пересмотреть дела, однако получил отказ. На том он и успокоился.

Мне никак не удавалось взять в толк: что именно в истории Квика, по мнению Чельберга, могло служить достаточным основанием для пересмотра дел?

Если я чему-то и научился за долгие годы журналистских расследований, так это обращать внимание на хронологию событий: главное – расставить всё в нужном порядке, ведь какие-то вещи просто не могут происходить одновременно. Это позволяет исключить возможные несоответствия и провести чёткую грань между причиной и следствием.

Лишь когда я принялся дотошно сортировать по времени все свидетельские показания, связанные со смертью Осмо Валло, мне удалось доказать, что события не могли происходить так, как они были описаны в официальной версии. Точно так же я опроверг виновность осуждённого за инцест мужчины в «Кейсе “Ульф”»: когда, по словам полиции, он совершал насильственные действия в отношении собственной дочери, свидетели видели его в совершенно другом месте. Работая над делом об уличных беспорядках в Гётеборге, мы с Янне Юсефссоном смогли восстановить реальный ход событий во время перестрелки на площади лишь благодаря тому, что разложили все имевшиеся записи происшествия в хронологическом порядке.

Теперь я думал о материалах следствия по делу об убийстве Йенона Леви в 1988 году. Им занимались в полицейском управлении Муры, где комиссары полиции Леннарт Ярлхейм и Вилли Хаммар обладали информацией чуть ли не о каждой минуте жизни Квика от колыбели до Сэтерской клиники.

Картина вырисовывалась следующая:

В 1956 году Бергвали переехали в квартиру на улице Брюксгатан, 4 в местечке Корснэс недалеко от Фалуна. Уве – отец семейства – в 1977 году скончался, и после его смерти на плечи Стуре легла ответственность за хозяйство и за его больную мать Тиру (она скончалась позже, в 1983 году).

Все эти годы Стуре находился на больничном из-за проблем с психикой и получал пособие. Благодаря пенсии матери им удавалось сводить концы с концами. Он много общался с семьями братьев и сестёр, особенно тесный контакт ему удалось установить с их детьми. Дома он ткал ковры, занимался хозяйством и любил поболтать с матерью и её подругами.

Казалось, жизнь Стуре Бергваля начала налаживаться, когда в 1982 году он вместе со старшим братом Стеном-Уве открыл небольшую табачную лавку в Фалуне. Год спустя их мать скончалась, и Стуре остался совсем один в родительском доме.

По вечерам у лавки болтались подростки, среди которых особенно выделялся одиннадцатилетний мальчик – назовём его Патриком Улофссоном. Он начал выполнять мелкие поручения братьев и с удовольствием играл с дирхаундом Стуре по кличке Пея. Благодаря этому Стуре быстро подружился с семейством Улофссонов.

В 1986 году братья закрыли магазин, и Стуре остался без работы. Однако вскоре он открыл новый – на сей раз на площади Дроттнингплан в Грюксбу. Его новым партнёром стала мама Патрика, Маргит Улофссон.

Сюда также любили приходить местные подростки, которые со временем так сдружились со Стуре, что начали частенько наведываться к нему в гости. Сам же он пошёл учиться вождению и 27 марта 1987 года получил права, что, правда, потребовало от него больших усилий. Вскоре он купил малолитражку «Вольво» PV 1965 года выпуска и принялся организовывать поездки на рок-концерты в Стокгольм. На его двадцатидвухлетнем авто мальчишки ездили слушать Kiss, Iron Maiden и WASP. Популярность Стуре подскочила до небес.

Если раньше Бергваль жил на пособие по состоянию здоровья, то теперь он был настоящим бизнесменом. К тому же, в Грюксбу он подрабатывал распространителем газет и ведущим лотереи «Бинго!». Он нравился не только покупателям и коллегам, но и работодателям.

Патрик Улофссон проводил у Стуре всё больше и больше времени, иногда даже оставаясь на ночь – конечно, с разрешения родителей. Отношения Стуре и Улофссонов были теперь настолько близкими, что те даже пригласили Бергваля отпраздновать Рождество.

Правда, конец этой истории оказался печальным. Супруги развелись, отношения между Стуре и госпожой Улофссон стали отвратительными, их общее предприятие разорилось, а Патрик отвернулся от семьи. В итоге социальные и финансовые проблемы Стуре и Патрика вынудили их пойти на ограбление банка.

Это преступление казалось не столько странным, сколько невероятно глупым: Стуре был клиентом банка, вход в который располагался рядом с его табачной лавкой. Утром 14 декабря 1990 года грабители ворвались домой к банковскому бухгалтеру и взяли его домочадцев в заложники. Чтобы их не узнали, они нацепили балаклавы и маски Санта Клауса. Для большей конспирации Стуре пытался говорить с финским акцентом, который, правда, через некоторое время чудесным образом исчез. Преступников опознали, и вскоре после ограбления полиции удалось их схватить.

Патрику было 18, и его приговорили к трём с половиной годам лишения свободы. Стуре назначили судебно-медицинскую экспертизу, после чего ему было предписано пройти лечение в психиатрической клинике Сэтера. Там он и находился с тех самых пор – за исключением нескольких поездок в Стокгольм, Хедемуру и другие города провинций Даларна и Норрланд, где проходили допросы, судебные заседания и следственные эксперименты.

Больше всего меня заинтересовало время, предшествовавшее ограблению.

На продолжительных допросах подростки рассказывали, как Стуре мастерил для них хоккейные ворота, устраивал квесты, готовил попкорн. Однажды он даже снял летний домик, где ребята могли время от времени ночевать. Но ни разу он не притронулся ни к одному из них, и никто даже и подумать не мог, что у Стуре гомосексуальные наклонности. Как-то раз несколько мальчишек были у него дома и смотрели ужастик. В самый страшный момент Стуре взял за руку одного из них. По дороге домой ребята подняли эту тему. Вывод был однозначным:

«Как странно: взрослый дядька хочет взять за руку тринадцатилетнего подростка».

Длительные и полные невинности отношения с ребятами из Грюксбу никак не вязались с образом серийного убийцы с синдромом раздвоения личности, вынужденного насиловать, убивать и расчленять мальчиков.

Я связался с теми самыми ребятами. Ни один из них не считал, что Стуре, которого они так хорошо знали, имел хоть что-то общее с Томасом Квиком.

С этими мыслями я и отправился в конце августа в Даларну на вторую встречу со Стуре.

По пути я заглянул в районный суд Фалуна, чтобы полистать материалы по делу об убийстве Грю Стурвик. Перевернув очередную страницу и увидев первую фотографию её тела, я почувствовал, как у меня перехватило дыхание. Это была совсем молодая обнажённая девушка, лежавшая лицом в асфальт на грязной парковке. Убийца не просто лишил Грю жизни: он намеренно и агрессивно показал всю её беззащитность, выставив её наготу на всеобщее обозрение.

Я не ожидал от себя такой реакции на фотографию. Меня охватили печаль, растерянность и стыд. Я вдруг увидел ту невообразимую череду трагедий, виновником которых называл себя Квик. И неважно, был он к ним причастен или нет.

Если он был невиновен, то судьи фактически объявили амнистию и отпустили на волю настоящих убийц.

Именно об этом и говорил Лейф Г. В. Перссон – но понял я это только теперь. Я ещё раз взглянул на снимок. Он был сделан 25 июня 1985 года. А на дворе стояло 28 августа 2008 года. Через год и девять месяцев расследование должно прекратиться по истечении срока давности.

Через 660 дней убийца – если это не Томас Квик – сможет вздохнуть спокойно.