Текст книги "Томас Квик. История серийного убийцы"

II

«Если мне скажут, что полиция при участии психолога сумела сфальсифицировать доказательства и заставить суды вынести обвинительный приговор невиновному, я заявлю, что в истории судебной системы никогда не было ничего подобного. Сумевший обнародовать это предъявит миру самую большую сенсацию!»

КЛАЭС БОРГСТРЁМ, адвокат Томаса Квика в 1995–2000 гг., интервью с автором 14 ноября 2008 г.

Жизнь во лжи

Я стою у двери и жду охранника, который должен меня выпустить. Но сначала я хочу услышать ответ Стуре. В полицейских отчётах значилось, что Томаса Квика неоднократно отпускали в Стокгольм. После очередного возвращения выяснилось, что он вдруг совершил «гипнотическое путешествие в машине времени» и готов подробно рассказать о деталях убийства Томаса Блумгрена в Векшё. Во всяком случае, так описал внезапное возвращение памяти его терапевт.

– Да, я могу ответить на этот вопрос, – торжествующе произнёс Стуре. – Я ходил в стокгольмскую библиотеку и читал статьи об убийстве Томаса Блумгрена. Да-а, а ещё прокручивал микрофильмы. Записал все важные сведения и перерисовал нужное здание. А потом незаметно пронёс всё это сюда, в Сэтерскую клинику, и здесь не раз перечитывал. Ну, а после избавился от улик.

Хотя я и подозревал, что дело обстояло именно так, было немного жутковато слушать Стуре, ведь он действовал весьма умно. Чёрт возьми, зачем он потратил столько времени, чтобы обмануть следствие?

Стуре утверждает, что вовсе не собирался обводить полицию вокруг пальца. Ему лишь хотелось завоевать доверие терапевта и стать интересным пациентом.

– В библиотеку меня возил Чель Перссон, – объясняет он. – Поймите, на меня возлагали столько надежд, связывали со мной столько ожиданий! Я испытывал ужасное давление. Сеансы психотерапии проходили три раза в неделю, каждый длился пару часов. Я говорил и говорил, но толком не мог рассказать ничего дельного. А ещё Чель Перссон и [заведущий] Йоран Франссон хотели выудить из меня что-нибудь для Сеппо и Кваста. Рассказывать о Томасе Блумгрене было совсем не страшно: это убийство произошло много лет назад и меня не могли признать виновным, поскольку срок давности уже давно вышел.

Я слушаю Стуре, но, как ни стараюсь, не могу его понять: всё слишком запутано.

– Кроме того, – продолжает он и выжидающе смотрит на меня, – у меня ведь есть алиби на момент убийства Блумгрена! Крепкое алиби!

Я ещё не до конца переварил его историю с библиотекой, а Стуре уже оживлённо продолжает:

– У меня и моей сестры-близняшки как раз в тот день, на Троицу 1964 года, была конфирмация. Церемония проходила целых два дня! Дома в Фалуне! С национальными костюмами! Мы были в группе народных танцев и конфирмацию проходили все вместе.

– Вы точно это помните? Я имею в виду дату.

– Да, – говорит он решительно. – И я так переживал, что им удастся узнать про конфирмацию. Ведь моя родня знала! И друзья, с которыми мы были на церемонии. Это ведь совсем не трудно выяснить!

В этот момент дверь открывается: охранник должен проводить меня на выход, и мы быстро прощаемся.

На улице осень. По пути к машине я вдыхаю осенний воздух, но голова кружится от роящихся в ней мыслей. Мне предстоит многое обдумать: размышлений хватит на всю дорогу до Гётеборга.

Отказ Стуре Бергваля от всех своих признаний в убийствах кардинально меняет мои планы. Теперь мой документальный фильм будет совсем другим.

Первоначальные сомнения Стуре относительно медицинских карт быстро развеялись, и я получил доступ к документам, о которых даже не мог мечтать. Он показал мне не только записи врачей, но и всю корреспонденцию, дневники, личные заметки и даже старые следственные протоколы.

Стуре отдаёт абсолютно всё, что мне нужно. Даже не просит подождать, чтобы он мог перечитать отдельные записи.

– Я спокоен, поскольку знаю, что в этих материалах нет ничего, что свидетельствовало бы против меня. Впервые мне нечего скрывать. Нечего!

– Правда сделает нас свободными, – отвечаю я шутливым тоном, хотя на самом деле говорю очень серьёзно.

Если новая версия событий Стуре – правда, то его существование станет несколько легче.

После того как Стуре полностью отрёкся от своих показаний, мы часто говорим с ним о том, какими катастрофическими последствиями для него – да и для меня – может обернуться очередная ложь – та, что была рассказана мне. Даже самый безобидный обман. В душе я знаю, что он говорит правду. Я просто знаю. Но инстинкт самосохранения подсказывает: я должен подвергать сомнению каждое сказанное слово.

Для окружающих он самый безумный из всех безумцев, человек, которому вообще нельзя доверять. И даже если сейчас он заявит, что все истории были чистой воды выдумками, ему мало кто поверит. Ситуация едва ли изменится.

К тому же, все приговоры против Томаса Квика основываются ещё и на косвенных уликах. Я понимаю, что мне придётся рассмотреть – и опровергнуть! – каждое доказательство. Если хотя бы что-то будет указывать на виновность Стуре, вся его история рассыплется, словно карточный домик.

Вместе с журналисткой-исследователем Йенни Кюттим мы собираемся создать двухсерийный документальный фильм. Его покажут 14 и 21 декабря 2008 года. На всё про всё у нас ровно три месяца.

Каждый день у нас возникают новые вопросы к Стуре, и пользоваться телефоном для пациентов его отделения становится всё сложнее. Мы покупаем простенький мобильник, отправляем его в клинику – и вот мы уже можем говорить, когда пожелаем!

У Стуре Бергваля нет денег оплатить столь необходимые ему юридические консультации, но адвокат Томас Ульссон (а с ним я познакомился, когда занимался «Кейсом “Ульф”») соглашается взяться за дело pro bono [23]23
  Перевод с латыни – «ради общественного блага». 140 Ханнес Ростам


[Закрыть], не требуя с клиента платы.

Мы с Йенни с головой уходим в работу. Проверяем каждое слово, сказанное Стуре, и пересматриваем целую гору документов, к которым у нас теперь есть доступ. Медицинские записи Стуре начинаются c 1970 года, и в них мы находим полное подтверждение тому, что лечение, назначенное Стуре, было абсолютно абсурдным.

Знакомство с материалами переворачивает наше представление о мире. Это скандал в сфере здравоохранения, масштабы которого трудно себе представить.

Рождение серийного убийцы

После неудачного ограбления банка в Грюксбу в 1990 году Стуре Бергвалю назначили судебно-медицинскую экспертизу в Государственной психиатрической лечебнице, расположенной в Худдинге недалеко от Стокгольма. Отчёт врача Аниты Стерски занимал 11 страниц и сводился к следующему: в конце 60‐х Бергваля задержали за сексуальные домогательства по отношению к мальчикам, после чего поместили на принудительное психиатрическое лечение в клинику закрытого типа Сидшён в Сундсвалле, где он проходил терапию. Оттуда его преждевременно выписали с условием обязательного наблюдения, и он поступил учиться в Высшую народную школу Йокмокка.

«Потом что-то пошло не так, – добавила Стерски. – Стуре Бергваль оказался в компании гомосексуалистов, злоупотреблявших наркотиками и алкоголем. Несмотря на это, он ощущал принадлежность к этой группе, которая позволяла ему выстроить пусть и негативную, но всё же идентичность».

В январе 1973 года Стуре впервые был помещён в Сэтерскую лечебницу, откуда был вновь выписан с испытательным сроком и с условием обязательного наблюдения. Начал учёбу в Уппсале и никак не проявлял себя вплоть до марта 1974 года, когда совершил нападение на мужчину-гомосексуалиста, которого попытался убить ножом. Далее последовали ещё несколько периодов лечения в клиниках, отпускание «на поруки», возникшее «желание смерти», попытка самоубийства и, наконец, выписка из Сэтерской психиатрической клиники в 1977 году. Анита Стерски отмечала тягу Стуре Бергваля к мальчикам, однако, по её мнению, он «осознал, что ему не разрешается жить в соответствии с собственными желаниями». «Одной из главных причин, по которым Стуре Бергваль научился контролировать свои пристрастия, явился его отказ от наркотиков и алкоголя».

Затем описывались годы в Грюксбу: табачная лавка, жизнь с Патриком, пособие по состоянию здоровья, банкротство, финансовые трудности, работа ведущим лотереи «Бинго!» и, наконец, ограбление банка.

В заключение Стерски подытожила: «Во время наших бесед Стуре Бергваль неоднократно выказывал признаки отчаяния, нервного напряжения и несколько раз начинал рыдать. Когда затрагивались особо волнительные для него темы, Стуре Бергваль либо впадал в истерику, во время которой жевал и выдирал свою бороду, закрывал глаза и дрожал так, будто всё его тело сводит судорогой, либо в течение нескольких минут неподвижно сидел с закрытыми глазами, и в этот момент с ним невозможно было установить контакт. […] По моему мнению, Стуре Бергваль страдает серьёзным психическим расстройством и нуждается в психиатрическом лечении в заведении закрытого типа. Его следует поместить в клинику для особых пациентов, поскольку он может представлять опасность для окружающих».

Мне Стуре рассказывает о нескончаемом отчаянии, одолевавшим его все те годы:

– В Грюксбу я не жаловался на жизнь. Там было много друзей, я ездил в Фалун, где работал ведущим лотереи «Бинго!». Ко мне проявляли симпатию женщины. Многие ходили на шоу именно в те дни, когда его вёл я. Я называл номера, продавал лотерейные билеты, развлекал дам, угощал их кофе, шутил с ними. Я делал всё, чтобы им было комфортно. Мне это нравилось, и, откровенно говоря, работа была что надо. Попавшись на попытке ограбить банк, я сжёг все мосты. Родня, друзья, работа – в одночасье я потерял всё. Правда, я и раньше совершал проступки, но это было давно, ещё в молодости, в 60–70‐х. После попытки ограбления я даже не мог смотреть в глаза моим близким. Я остался совсем один, и мне не к чему было возвращаться. Совершенно не к чему.

Время, проведённое в Худдинге, научило его двум вещам.

– Во-первых, я узнал, что даже такой жуткий убийца, как Юха Вальяккала, мог вызывать восхищение. Он находился в изоляции, и за ним постоянно присматривали. В Юхе и его преступлениях была какая-то необъяснимая ужасающая прелесть.

В 1988 году в городке Омселе северной провинции Вестерботтен Юха со своей девушкой Маритой убили целое семейство. Их задержали в Дании, и в отношении Юхи в Худдинге состоялась психиатрическая экспертиза. И хотя этого человека в отделении давно не было, память о нём продолжала жить.

– Кое-кто из персонала не переставая говорил со мной о Юхе и его убийствах – видимо, я был благодарным слушателем, – вспоминает Стуре. – И я вдруг понял, что, даже будучи мерзким преступником, можно вызывать в людях восхищение и любовь.

Это было первое, что Стуре узнал в Худдинге. Вторым открытием стал рассказ Аниты Стерски о «необыкновенной психодинамической терапии», которой занимались в Сэтерской клинике. Её-то он и захотел попробовать.

Тёмно-синий «Вольво» проехал мимо Сэтерского гольф-клуба, неторопливо свернул на улицу Йонсхуттевеген и поехал вдоль зелёного берега озера Юстерн. Пассажир на заднем сиденье и представить не мог, что однажды станет одним из самых известных в мире преступников, по количеству преступлений превосходящим Джека-потрошителя, Теда Банди и Джона Уэйна Гейси.

Но на дворе стояла весна 1991 года, кучи веток, собранные к Вальпургиевой ночи, ещё не успели поджечь, а Томаса Квика звали Стуре Бергвалем. Он не знал, что история его жизни будет занимать психологов, врачей, исследователей, журналистов и шведские суды на протяжении нескольких десятилетий. Он понятия не имел, что выдающиеся учёные с мировым именем будут называть его случай уникальным и внимательно следить за его необычайной судьбой.

Когда 29 апреля 1991 года Стуре Бергваль прибыл в Сэтерскую клинику, у всех на слуху был термин «серийный убийца». Несколько происшествий в США вынудили ФБР ввести это словосочетание и прибегнуть к новым методам – прежде всего к так называемому профилированию, – чтобы выследить ускользающих преступников. В конце 80‐х феномен стал предметом многочисленных исследований американских криминологов и бихевиористов, и уже через несколько лет этим начали активно пользоваться писатели и режиссёры.

Той весной мир узнал о новом антигерое – Ганнибале Лектере из фильма по роману Томаса Харриса «Молчание ягнят». Гениальный серийный убийца-каннибал при помощи загадочных подсказок помогает следователям найти другого серийного убийцу, Буффало-Билла, который сдирает с убитых женщин кожу, чтобы сшить себе костюм. Намёки доктора Лектера замысловаты и зашифрованы в анаграммах и личных вопросах, которые он задаёт агенту ФБР Кларисе Старлинг. Нередко он ссылается на высказывания римского императора Марка Аврелия. Подсказки каннибала столь запутаны и изощрённы, что разгадать их удаётся с большим трудом.

Стуре не имел возможности ходить в кино, однако взял напрокат кассету и, как и все жители Швеции, узнал, как ведут себя серийные маньяки и как за ними охотятся.

Примерно в то же время вышел ставший бестселлером роман «Американский психопат», в котором скупой садист, миллионер и серийный убийца Патрик Бэйтмен пытается найти лекарство от скучной жизни, искусно расправляясь со своими жертвами при помощи дрели и пистолета для забивания гвоздей. Библиотека Сэтерской клиники заказала эту книгу, и Стуре Бергваль тотчас взял её почитать.

«Главный герой романа, Патрик Бэйтмен, невероятно умён, и это, я думаю, оказалось для меня чрезвычайно важно. Я понял, что высокий интеллект не исключает желания убивать. К тому же «Молчание ягнят» и «Американский психопат» получили весьма неплохие отзывы в «Дагенс Нюхетер» и «Экспрессен». Так у меня появился интерес к серийным убийцам», – вспоминает Стуре.

Для Стуре Бергваля не последнюю роль играли умственные способности: ему хотелось позиционировать себя как человека интеллектуального. Он обратил внимание на то, что его врачи и психологи также интересовались новым феноменом. И, по невероятному стечению обстоятельств, «модные» книги и фильмы вскоре нашли подтверждение и в реальной жизни.

Тёплым июльским вечером 1991 года два офицера полиции медленно шли по известному своей преступностью району Милуоки в штате Висконсин. Вдруг к ним подбежал молодой темнокожий мужчина, на руке которого болтались наручники.

Его звали Трейси Эдвардс, и он возбуждённо рассказал, как «один чувак» надел на него наручники, прежде чем парень успел сбежать из квартиры.

Дверь в квартиру 213 открыл её владелец Джеффри Дамер, симпатичный ухоженный молодой человек. Ему был 31 год. Он выглядел совершенно спокойным и пообещал принести из спальни ключ от наручников, которые надел на своего парня. Полицейские посчитали, что Дамер внушает доверие – да и его квартира выглядела вполне опрятно и достойно. И всё же один из стражей порядка решил сам пойти в спальню и забрать ключ.

Там он обнаружил трёхсотлитровую бочку с кислотой, в которой Дамер держал три человеческих торса. В холодильнике не было еды – зато хранились четыре головы, выставленные в ряд на стеклянных полках, а также части тел. В шкафу обнаружили семь черепов, а в клетке для ловли омаров – пенис.

Вежливый молодой человек приятной наружности усыплял своих жертв, просверливал в их головах дыры и заливал в черепную коробку химические растворы. После этого он совершал с жертвами половой акт, расчленял их и съедал некоторые части тел.

Чем объяснить такое поведение? И как назвать человека, совершившего подобное? Газетчики изо всех сил старались подобрать лучшее прозвище: «Сатана», «каннибал из Милуоки», «воплощённый монстр» – лишь несколько нарицательных имён, коими наградили Дамера, но ни одно не казалось достаточно ёмким и устрашающим.

Как бы ни был ужасен Джеффри Дамер, но вскоре СМИ обратили внимание на нового серийного убийцу, во многом превосходящего всех остальных: это был «русский дьявол», совершивший не менее пятидесяти двух убийств.

И снова: со стороны этот человек казался безобидным и дружелюбным, однако был настоящим воплощением зла. Пятидесятипятилетнего Андрея Чикатило считали «скромным учителем русского языка». Он проживал в Новочеркасске на юге России с женой и детьми. Супруга за двадцать семь лет совместной жизни ни разу не заподозрила, что у мужа есть от неё какие-то тайны.

Серийным убийцей мог оказаться кто угодно. Ты, я, сосед или возлюбленный.

За те двенадцать лет, что советская милиция охотилась за убийцей, были арестованы несколько подозреваемых. Одного из них вынудили сознаться и позже казнили за убийство, к которому оказался причастен Чикатило. Другой подозреваемый не дождался казни, покончив жизнь самоубийством.

В первую же осень в Сэтерской клинике в Швеции заговорили о том, как неизвестный преступник в Стокгольме стреляет в незнакомых ему людей. Перед выстрелом на лбу жертвы появлялось крошечное красное пятнышко, из-за чего убийцу окрестили «человек-лазер».

8 ноября он выстрелил в свою пятую жертву: это был единственный скончавшийся в результате нападений стрелка. В Главном полицейском управлении было неспокойно: многие считали, что «человек-лазер» будет пытаться избавиться от иммигрантов до тех пор, пока его не арестуют. Для полиции это был настоящий вызов: здесь и понятия не имели, где и в каких кругах следует искать подобного убийцу.

Методы «человека-лазера» идеально соответствовали стереотипам о серийном убийце. Он выбирал лиц неевропейского происхождения, действовал в одной и той же местности, его ничто не связывало с жертвами, он был дисциплинирован и не оставлял следов. Правда, в основном ему не удавалось довести дело до конца: из десяти людей, в которых он стрелял, от полученных ранений скончался лишь один. Объяснялось это счастливым стечением обстоятельств: «человек-лазер» просто неверно установил глушитель.

Раздосадованный неудачами «человек-лазер» решил изменить привычный способ убийства. К своей пятой жертве, тридцатичетырёхлетнему мужчине – тому самому, что в итоге погиб, он подкрался сзади, приставил к затылку дуло и нажал на курок. В этом случае жертве не мог помочь даже неправильно прикреплённый глушитель.

В Сэтерской клинике Стуре Бергваль оказался в одном отделении с самыми отъявленными негодяями и преступниками. Статус пациента тут зависел от того, насколько интересными представлялись его преступления и жизненные истории. Стуре здесь нечего было ловить.

Особый пациент

В начале 90‐х старшими врачами Сэтерской клиники работали Чель Перссон и Йоран Франссон, долгие годы тесно сотрудничавшие друг с другом.

Ещё до начала следствия и до того как Стуре Бергвалю назначили психиатрическое лечение в клинике закрытого типа, Йоран Франссон получил 650 крон за проведение первичного психиатрического обследования неудачливого грабителя банка. На основе заключения, которое в народе называют П7 [24]24
  П7 – сокращённое название обследования «Параграф 7». Так называют назначаемое судом первичное психиатрическое обследование подозреваемого в совершении преступления, за которое предусматривается наказание в виде лишения свободы. Обследование предполагает часовую беседу со специалистом в области психиатрии, который также получает доступ к судебным материалам и истории болезни пациента. 146 Ханнес Ростам


[Закрыть], принимается решение, направлять ли обвиняемого на более масштабное обследование.

В справке П7 не оценивается, насколько опасен пациент для окружающих, равно как и не предполагается рассуждений об иных возможных преступлениях, совершённых данным лицом. Но именно для этого к Франссону и обратились – во всяком случае, по его собственному мнению:

«Преступление, за которое он был осуждён ранее, является следствием серьёзной сексуальной перверсии. Человек, страдающий таким расстройством психики, как правило, рискует совершить подобное деяние повторно, в связи с чем весьма примечателен отказ от возбуждения дела по совершению такого рода преступления».

Предположение Йорана Франссона о неизвестных пока тяжких преступлениях оказалось фактически пророческим. Правда, впоследствии сам Франссон признал своё высказывание неуместным.

«Я сожалею, что написал это. Такого не должно было быть в справке П7. И всё-таки я был прав», – заявил он в интервью «Дала-Демократен» в июне 1996 года.

Убеждённость в том, что Стуре совершал преступления и ранее, поселилась также в сердцах лечащих врачей Бергваля. А как известно, кто ищет – тот всегда найдёт.

Медицинские карты и документы, которые я получил от Стуре, дали полное представление о его жизни в Сэтерской лечебнице с самого первого дня. Он не слишком охотно отвечал на рутинные вопросы при первичном осмотре, раздевался и одевался только по команде, но в целом спокойно относился к тому, что ему светили фонариком в глаз, ударяли молоточком по коленям и обследовали на предмет наличия уколов или других повреждений.

На следующий день он встретился с врачом, который позже несколько раз радикально изменит его жизнь. После первого же разговора со Стуре главврач Йоран Чельберг сделал следующую запись:

«Он был спокоен и рассудителен. Прекрасно осознавал, что такое терапия. Он уже проходил лечение в психиатрических клиниках закрытого типа. Мы немного поговорили о его жизненной ситуации и общих трудностях. […] Периодически у него возникают приступы паники, и даже во время беседы он время от времени проявляет напряжённость или чувствительность – его дыхание становится прерывистым. Постепенно он успокаивается. В целом готов идти на контакт».

Когда Йоран Чельберг заговорил о возможном изменении схемы лечения, Стуре яростно запротестовал, что сильно удивило врача. Чельберг не стал назначать новые лекарства, но отметил: «небольшая доза “Собрила”, очевидно, вызвала зависимость, которая сохраняется на протяжении многих лет».

В скором времени жизнь Стуре в Сэтерской больнице пошла своим чередом. Из медицинской карты явственно следует, что он быстро приспособился и вёл себя тихо.

Но в журналах встречаются и записи иного характера: Стуре постоянно ищет контакта с персоналом и жалуется на своё плохое психическое состояние, рассказывая о том, что его преследуют мысли о самоубийстве. 17 мая 1991 года Чель Перссон отмечает:

«Сегодня утром Стуре Бергваль попросил о встрече с врачом. Сказал, что много думает по ночам, им овладевает отчаяние, его бросает в пот и ему хочется плакать. “Я должен выговориться”».

Хотя Перссон и не психотерапевт, он разрешает Стуре время от времени приходить к нему. Неформальные беседы постепенно начинают всё больше походить на сеансы разговорной психотерапии. Стуре то и дело говорит, что не может найти смысла в жизни и потому всё чаще думает о самоубийстве. Его отягощает глубокая печаль, появившаяся после того, как из-за ограбления банка он лишился лучшего друга Патрика, который был моложе него на двадцать два года. Более того, он испытывает мучительное чувство вины, ведь именно из-за него, старшего товарища, Патрика посадили в тюрьму. 24 июня 1991 года Перссон записывает:

«Когда мы касаемся этой или подобных тем, у пациента появляется тик, дыхание становится прерывистым, он начинает издавать странные звуки, напоминающие похрюкивание. Во время обхода их стало меньше. Других проблем не замечено».

Стуре Бергваль, похоже, жаждет психотерапевтических сеансов, но попасть на них оказывается труднее, чем он предполагал. Были ли панические атаки, тик и хрюканье истинными проявлениями чувств или обычным театрализованным представлением – неизвестно, но факт остаётся фактом: персонал клиники оставался абсолютно равнодушным ко всему этому. Стуре просто-напросто не считали достаточно интересным пациентом. 2 июля Чель Перссон пишет в журнале наблюдений:

«В последние несколько дней у пациента всё чаще проявлялись признаки отчаяния. Он испытывал трудности со сном и отмечал, что много размышляет. Его преследуют суицидальные мысли, но при этом он заявляет, что не осмеливается что-то с собой сделать. С этим ощущением, которое то нарастает, то ослабевает, он живёт всю свою жизнь, но в ночь перед ограблением он всерьёз задумался о совершении самоубийства. По его словам, он даже выбрал место на дороге, откуда сможет съехать на машине, но, когда уже подъезжал к нему, заметил на заднем сиденьии свою собаку. Он говорит, что для сведения счётов с жизнью ему необходимо подтверждение тому, насколько плохим человеком он является».

Из журнала также следует, что Йоран Франссон всё же отменил вызывающее зависимость лекарство «Сомадрил» («которое так чудесно отдавалось в мозгу»), и врачи пробовали подобрать Стуре другой препарат. Однако Стуре заявляет, что другие медикаменты вызывают ещё большую депрессию. В итоге ему опять назначают «Сомадрил», и на какое-то время в отделении снова воцаряются мир и покой. 10 июля Йоран Чельберг записывает:

«Общая оценка суицидальных наклонностей позволяет сделать вывод, что в данный момент нет необходимости принимать особые меры безопасности. Предоставление пациенту возможности выговориться приносит ему облегчение. Следует отметить, что суицидальные мысли в основном обусловлены экзистенциальным кризисом: подобные мысли возникают, когда пациент рассуждает о собственной жизни, о трудностях и неудачах, которые пришлось пережить. В его суждениях нет признаков депрессивной меланхоличности или психоза. В целом можно констатировать, что пациент приспособился к жизни в отделении. Он демонстрирует стойкое желание к самопринятию, однако чувствует, что не в состоянии самостоятельно достичь результата. Его рассуждения свидетельствуют о высоком уровне интеллекта; пациент оперирует теоретическими понятиями. В то же время он признаёт, что для него это один из способов дистанцироваться».

В течение лета Стуре позволяют под надзором персонала на короткое время покидать лечебницу. Беседы с Челем Перссоном продолжаются, но врачи не уверены, что психотерапия может помочь Стуре. 9 сентября Перссон записывает в журнале:

«С тех пор как пациент оказался в 31‐м отделении, а произошло это практически сразу по прибытии в клинику, он запрашивал разрешение на применение к нему методов психотерапии. Оценка его ситуации неоднозначна; здесь также необходимо учитывать то, что наши ресурсы весьма ограничены. В качестве временного решения проблемы я общаюсь с пациентом, и это подпадает под определение “беседы с врачом”. Пациент демонстрирует искреннюю мотивацию и использует выделенное ему время для того, чтобы проанализировать свою личность, своё поведение и ситуацию, в которой он находится.

Беседы также приводят к тому, что у пациента периодически случаются приступы паники, возникает мышечное напряжение, в результате чего пациент просит о дополнительном времени, поскольку чувствует, что подобные разговоры помогают ему разобраться в собственных мыслях».

Во время бесед Стуре ведёт себя двойственно. С одной стороны, он стремится к контакту, с другой – закрывается. «Он охотно использует абстрактные термины, стараясь избегать разговора о конкретных событиях в его жизни», – отмечает Перссон и продолжает:

«В данный момент он считает своей главной проблемой отсутствие смысла жизни. В отделении он ведёт себя безупречно, однако пока у него нет возможности свободно передвигаться, поскольку мы находим его слишком замкнутым; его рассуждения не позволяют нам дать однозначную оценку его мыслям и понять их».

Стуре и раньше бывал на психотерапевтических сеансах, и тогда – равно, как и теперь, – его просили рассказать о детстве. Прежде он отвечал, что каких-либо примечательных воспоминаний, связанных с юными годами, у него нет, тем самым подразумевая, что жизнь в многодетной и довольно бедной семье вряд ли могла быть действительно интересной. Однако Стуре обратил внимание, что Чель Перссон пытается выудить из него рассказ о каких-нибудь травмирующих происшествиях, а отсутствие таковых лишний раз уверяло Бергваля в том, что он непривлекателен как пациент, и ещё более усиливало его ощущение неизбежного фиаско. Его случай даже не считали подходящим для настоящих психотерапевтических сеансов. Мне Стуре сказал так:

«У меня был интеллектуальный интерес, но мне не хватало образования. К тому же у меня развился комплекс неполноценности по отношению к близким. Они учились в университете, у них были достойные профессии, а у меня с этим не сложилось, и я чувствовал себя невероятно одиноким. Я был без ума от психоанализа и хотел поскорее приступить к терапии. Но вовсе не потому, что хотел разобраться в собственных странных мыслях. Нет, я отчаянно искал социализации. Мне хотелось показать свой ум, попробовать метод свободных ассоциаций, сесть и побеседовать с кем-то на равных – меня это очень привлекало. А ещё для меня это служило доказательством того, что я – интеллектуально развитый человек».

Фундаментальным принципом терапии Сэтерской клиники являлась прежде всего теория объектных отношений. Эта ветвь психоанализа появилась в 1930‐х годах, и основное внимание здесь уделялось первым годам жизни. В целом, среди прочего, теория предполагает, что различные психологические отклонения напрямую связаны с насильственными действиями родителей, с которыми детям пришлось столкнуться в раннем возрасте. Как правило, мы не помним первых лет жизни, потому целью терапевта становится попытка «воссоздать» воспоминания о них или интерпретировать смутные «ощущения», связанные с произошедшим, и успешно встроить их в теорию терапевта. Более того, сторонники этой теории считают, что мучительные воспоминания имеют свойство подавляться и вытесняться или «диссоциироваться», и это приводит к тому, что человек начинает воспринимать происходящее с ним так, будто речь идёт о ком-то постороннем. Работа терапевта в таком случае заключается в поиске истинных событий, скрытых за метафизическими и нередко полными символизма рассказами, воспоминаниями и снами.

В Швеции самым видным приверженцем теории объектных отношений считалась Маргит Норель. В 1960‐х она создала собственную ветвь психоанализа, назвав его холистическим, но позже забросила и это направление. Когда в Сэтерской клинике оказался Стуре Бергваль, эта семидесятивосьмилетняя женщина, прекрасно разбиравшаяся в теории объектных отношений, являлась своего рода научным руководителем здешних психологов и терапевтов. По словам Стуре, персонал буквально преклонялся перед ней – да и сам он в своих записях порой называл её «великая».

О главенствовавших идеях и терапевтических методах, которых придерживались в Сэтерской клинике, Стуре перечитал всё, что только можно было найти в больничной библиотеке:

«Я почти сразу взялся за Алис Миллер, писавшую об отношениях ребёнка с родителями. Она утверждала: дитя настолько зависит от них, что не в состоянии смириться с проявленным с их стороны насилием и неосознанно вытесняет подобные эпизоды из памяти. Такие воспоминания прятались настолько глубоко, что добраться до них было практически невозможно. Вскоре я понял, что предположения Алис Миллер взяты за основу и в Сэтерской клинике и что причины поведения взрослого человека следует искать в его детстве. При этом тяжёлые переживания вытеснялись из сознания. Когда начались наши беседы с Челем Перссоном, я уже прекрасно понимал, чего он ожидает, и мог сформулировать собственные мысли таким образом, чтобы на них обратили внимание. Я подстраивался под них с единственной целью: мне нужно было общение».